Воронье живучее

17

Короткий осенний день угасал, и солнце, обласкав поля и сады, уходило за дальние горы. Алая полоса, красившая западный край неба и золотившая верхушки деревьев, становилась все тоньше и тоньше.

Наступали часы отдыха, люди возвращались с поля, и с ними Наргис, окруженная стайкой подруг. Девушки шутили и заливались звонким смехом, а Наргис была молчалива. Лица ее подруг раскраснелись от чистого воздуха, азарта работы и дышали здоровьем, а Наргис была бледной, выглядела болезненной, ее большие черные глаза на исхудалом лице казались еще более огромными, потускнели, и у маленьких поблекших губ улеглась горькая складка. В работе она была первой — работала исступленно, и подругам с трудом удавалось дозваться ее, усадить и заставить проглотить хотя бы кусочек лепешки, выпить глоток чая. Сердцу, говорят, не прикажешь — как это верно! Наргис не могла забыться, не могла не думать о Дадоджоне. В ее ушах звучали слова Мулло Хокироха. Ей казалось, что все смеются над нею.

— Слушай, Наргис, а ты не забудешь? — вывел ее из задумчивости голос Гульнор. — Не передумаешь и не подведешь меня? Мы вместе пойдем на концерт?

— Вместе.

— Ты зайдешь за мной?

— Да.

…Сегодня концерт известных артистов, замечательных певцов и танцоров, и она пойдет, обязательно пойдет — ведь музыка и успокаивает, и утешает, и ободряет. О, если бы был у нее голос! Она выплеснула бы в песне всю свою боль и горечь!

Господи, неужели все парни вернулись с фронта такими? Этого не может быть! Все должно быть наоборот, потому что горе и страдания, увиденные и пережитые на войне, не могли не потрясти и самых равнодушных, и самых беспечных и легкомысленных. Тот, кто прошел сквозь огонь войны, должен острее и сильнее ценить радости жизни и все, что в ней свято, — родную землю, любовь и верность, мать и отца, друзей и товарищей. Только подлец по натуре способен вернуться с фронта таким, каким рисовал Дадоджона Мулло Хокирох. А не интриги ли это Мулло Хокироха? Может быть, старик все врет? Может, он просто хочет рассорить их, потому что присмотрел Дадоджону другую невесту — сестру прокурора? Но почему тогда сам Дадоджон избегает встреч? Почему не стремится увидеть? Пришел раз на поле, спросил у Гульнор и просил передать привет — будто в насмешку. Почему?..

Мучительно-горестные думы съедали не только Наргис, они грызли и Бобо Амона. Господи, где же твоя справедливость! Столько прекрасных юношей не вернулись в кишлак, пали на поле боя, а этот Дадо, этот гаденыш, брат мерзкой змеи и сам стервец, негодяй, уцелел, господи, почему ты не прибрал его? Прости за грешные мысли, но ответь: почему так скоро, нередко в расцвете сил, уходят из этой жизни хорошие люди и почему так часто дотягивают до глубокой старости, переживают свой век подлецы?

В тот день, когда Бобо Амон вышвырнул Мулло Хокироха и не пустил на порог Дадоджона, он понял, что даже ради Наргис не перебороть ему своей ненависти. Он чувствовал себя между молотом и наковальней. Когда Наргис после двух уколов, которые сделал ей вызванный из райцентра доктор, к вечеру встала на ноги, Бобо Амон сказал:

— Не горюй, доченька. Все, что ни делается, к лучшему. Если даже брат чернит брата, что хорошего ждало бы тебя в той семейке?

Наргис промолчала, и это не понравилось Бобо Амону: лучше выплакать горе и выкричать, чем носить в себе.

— Я предупреждал тебя, теперь ты убедилась… Выкинь его из головы, доченька, не нужен он нам.

— Я должна с ним увидеться, — сказала Наргис.

— Зачем? — вырвалось у Бобо Амона. — Одумайся, дочь! К мерзавцам на поклоны не ходят! Не пущу я тебя, нет! Не будет моего благословения!.. — Он вскочил с места и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты.

«Железо режется железом, — думал кузнец, пытаясь успокоить себя. — Наргис — упрямая девочка, но неужели она ослушается отца? Неужели предпочтет шалопая? Я не вынесу такого удара, помру… Нет, надо быть твердым, ради ее же блага и счастья».

Но Наргис замкнулась в себе, и это страшило Бобо Амона. Он снова хотел вызвать дочь на откровенность, но, едва начал разговор, она глянула на него сухими, потускневшими очами, потом опустила их и сказала:

— Не надо, папа, я послушаюсь вас.

Разумом она понимала отца, сердцем — нет.

Однако Бобо Амону и этого было достаточно. Но он знал, что мысли дочери по-прежнему, наперекор всему, будут заняты Дадоджоном, его мучила и пугала глубина переживаний Наргис. Умудренный житейским опытом, Бобо Амон знал, что лучший лекарь сердечных ран и всякого горя — время, но не каждому дано ждать и терпеть. Сколько времени должно пройти, пока Наргис, его единственная радость, свет его очей, станет прежней, веселой, красивой, ласково-нежной? Пока забудет удар, вся изведется. Чахнет на глазах, не по дням, а по часам. Но что сделать? Как помочь?.. Бобо Амон ломал голову, но единственное, что он пока мог придумать, — это не оставлять Наргис одну. Он просил об этом и ее подруг, зазывал их в гости, угощал и ничем не стеснял, лишь бы только Наргис все время была на людях, лишь бы растормошить ее.

Прослышав о концерте, Бобо Амон примчался с этой вестью домой как на крыльях, и, когда Наргис спросила, будет ли в составе концертной бригады ее любимая певица, в его душе зашевелилась надежда.

«О боже, пусть это будет первым шагом к исцелению!» — подумал несчастный отец.

«Ах, папа, папа, вам не понять меня, — мысленно обратилась к нему Наргис. — Спасибо вам за все, что вы сделали и делаете, но почему не поймете, что жизнь моя в Дадоджоне? Поверьте: если он и вправду подлец, я вырву его из сердца без ваших стараний, пусть даже умру. Но если все это ложь, а вы не возьмете обратно своих слов и не дадите согласия, — вы убьете меня, отец, да, убьете!..»

А Дадоджон конечно же не представлял, что творится в доме кузнеца, и, думая о Наргис, внушал себе, что она разлюбила его, не дождалась, отдала сердце другому, предпочла ему Туйчи, пошла на поводу у отца, который ненавидит его и весь его род… К вечеру, когда пора было собираться на концерт, он снова попал во власть этих болезненных дум, и Мулло Хокирох, обладая дьявольским чутьем и умением с одного взгляда определять настроение собеседника, подлил масла в огонь.

— Мне не веришь, спроси у девушек, подруг Наргис, — говорил он. — Даже имени твоего она не желает слышать. А Бобо Амон и не смотрит на меня, плюет мне вслед…

— Почему? — встрепенулся Дадоджон. — При чем вы?

— Я-то? — Мулло Хокирох понял, что переборщил, и стал изворачиваться: — А я намекнул ему, что собираюсь сватать Наргис за тебя, но он встал на дыбы, раскричался, стал поносить нас последними словами и сказал, что скорее выдаст дочь за шелудивого уличного пса, чем за тебя. Вот какой наглец! Ну, а я тоже не стерпел, ответил ему… В общем, разругались мы с ним, и с тех пор он плюет мне вслед.

На лице Мулло Хокироха проступила скорбь, и Дадоджон, глянув на него, вздохнул, а затем, после недолгого молчания, зло произнес:

— Ну и черт с ним!

— Да, ничего не поделаешь, — вздохнул и Мулло Хокирох. Он оставил брата на несколько минут одного и, вернувшись, сказал: — Ты все еще сидишь? Пора выходить. Скорей переодевайся, надень тот коричневый костюм, который я приготовил к твоему приезду. По-моему, он тебе идет больше серого… Ну, вставай, вставай! Нечего вешать нос. Познакомлю сейчас с Марджоной-бону. Уверен, влюбишься с первого взгляда.

— Ага, — произнес Дадоджон с иронией в голосе.

— Посмотрим! — сказал Мулло Хокирох.

Когда они подошли к клубу, там уже собралась большая толпа. Несколько крупных электрических ламп, подвешенных на протянутом из клуба проводе, довольно ярко освещали фасад здания и прилегающую площадку. На широком помосте у входа, сзывая публику, вовсю заливался сурнай и басовито гудел карнай[32]. Афиша на стене клуба извещала о том, что сегодня в 9 часов вечера состоится большой концерт мастеров искусств Таджикистана, посвященный труженикам хлопковых полей.

Рядом с афишей, на самом светлом месте, стояли и, переговариваясь, громко смеялись Марджона и Мунаввар, дочь Шохина-саркора. На Марджоне были цветастое шелковое платье и камзол-безрукавка из красного бархата с тонким золотым шитьем, черные лакированные туфли на низком каблуке и голубой шелковый платок. Из-под платка змейками тянулись многочисленные, тонко заплетенные черные косички. Искусно подведя сурьмой глаза и подкрасив усьмой брови, посадив у самого уголка рта искусственную родинку, Марджона сразу обращала на себя внимание. Казалось, что нет девушки привлекательнее, изящнее и красивее, чем она. Дочь Шохина-саркора в зеленоватом ситцевом платье, светлом штапельном платке с ярко-красными цветами и стоптанных туфлях без каблуков казалась рядом с ней замухрышкой.

Увидев девушек, Мулло Хокирох направился к ним, поздоровался и, соблюдая все церемонии, расспросил про домочадцев, а потом обратился к Дадоджону:

— Подойди сюда, братишка, знакомься — Марджона-бону! Сестра твоего друга Бурихона. Когда ты уезжал на фронт, она в нашем кишлаке не жила, но наслышана о тебе.

Марджона, кокетливо глянув из-под ресниц, протянула руку и чуть-чуть нараспев сказала:

— О, я действительно много слышала о вас и почему-то таким именно и представляла.

— Очень рад, — скороговоркой произнес Дадоджон, осторожно пожимая узкую, с тонкими розоватыми пальцами, ладонь Марджоны.

— А эту застенчивую девушку знаешь? — ака Мулло кивком указал на дочь Шохина-саркора.

— Узнал! Здравствуйте, Мунавварджон, вон как вы выросли! Школу, наверное, уже кончаете?

— В этом году… — зардевшись от смущения, пролепетала девушка и потупилась.

— Вот молодец! Потом, наверное, поедете в Сталинабад поступать в институт. В какой надумали?

— Пока не знаю, — чуть слышно, не поднимая глаз, ответила Мунаввар.

— Нет, она поедет в Ленинабад — там у нее дядя, — вмешалась Марджона.

— Хорошо, очень хорошо, — проговорил Дадоджон, теряясь перед нею, как Мунаввара перед ним.

— Ну, молодцы, я вас оставляю, а вы уж держитесь друг дружки, смотрите не прозевайте начало концерта, — улыбался ака Мулло. — Во-первых, не хочу вам мешать, а во-вторых, ждут дела, надо подготовиться, после концерта покормим артистов.

Он ушел. Дадоджон вконец стушевался, стоял, переступая с ноги на ногу, и раздумывал, о чем бы еще поговорить или что предложить. Выручила — молодец — Марджона:

— Давайте пройдемся по саду, подышим свежим воздухом. Ведь до начала еще есть время.

— Да-да, целых полчаса! — воскликнул Дадоджон, глянув на часы, и они втроем направились к темной аллее колхозного парка, окружавшего клуб.

Но через несколько шагов Мунаввара увидела каких-то подружек и отстала. Дадоджон и Марджона остались наедине. Они побрели по узкой дорожке, обсаженной розами. Вечерний воздух был напоен их ароматом.

— Вы, наверное, знаете мою маменьку? — воркующе произнесла Марджона, стрельнув глазками, и у Дадоджона екнуло сердце — так истосковалось оно по любви. — Мамочка у меня чудная женщина, образованная, любит стихотворения всяких поэтов и знает их уйму, поет… А я не знаю, в кого уродилась, песенку еще кое-как спою, а стихотворения, как ни стараюсь, выучить не могу. Я больше всего люблю танцевать, особенно вальсировать. Вы танцуете вальс? Ну, конечно, научились в этой Европе, — не дала Марджона открыть рот, но зато вновь заставила сладостно оборваться сердце, как бы ненароком коснувшись своей рукой руки Дадоджона, она сказала:

— Из стихотворений, которые маменька читает, я запомнила только это:

— Ого! — воскликнул пораженный Дадоджон. — Если это называется незнанием поэзии…

— А это вы виноваты, — перебила Марджона. — Вы меня вдохновили, только вы! Вижу, как вы все время боязливо оглядываетесь и чего-то пугаетесь, потому и вспомнила.

Дадоджон был обескуражен: ну и девушка, все подмечает! А стихи-то, стихи как ловко ввернула, откуда она их раскопала? Ака Мулло прав: такая может сразу пленить. С ней интересно. Эх, ответить бы ей стихами!..

Но он ничего не мог вспомнить — ни рубаи, ни подходящий бейт, хотя поэзию любил. Чувствуя, как краснеет до кончиков ушей, Дадоджон проговорил сдавленным голосом:

— Вы покорите любого поэта. — И, справляясь с предательски странным волнением, тихо добавил: — Мне остается только поднять руки вверх, сдаться на милость победителя.

— Руки не поднимайте, лучше подайте мне, — сверкнула Марджона белозубой улыбкой.

Ее ладонь скользнула в ладонь Дадоджона, и их пальцы переплелись. Марджона, понизив голос, задушевным тоном сказала:

— Как хорошо гулять, держась за руки, в ночной тишине, под далекими яркими звездами, и вдыхать аромат пахучих роз. Ох, если бы все поэты чувствовали эту прелесть!..

Дадоджон был изумлен, счастлив и смущен. Его сердце оказалось во власти таинственного и сладостного наваждения, исходившего от теплой и нежной, шелковистой руки обольстительницы, вложенной в его руку. Терзаемый душевными муками, много повидавший и переживший, он жаждал участия, ласки и нежности, а не это ли обещала Марджона, переплетя свои тонкие трепещущие пальцы с его пальцами? Ведь измученному, как и тонущему, достаточно подать руку, и он ухватится за нее в великой надежде на утешение и спасение.

Слегка сжав пальцы Марджоны, Дадоджон сказал:

— А разве можно быть поэтом, не чувствуя красоты?

— Э-э, сколько угодно! Я сама знаю одного поэта, который не вылазит из дома и строчит стихотворения про что угодно. Он не знает, что такое красота и любовь. Даже музыку не слушает.

— Он как плохой солдат, — сказал Дадоджон.

— При чем здесь солдат?

— Солдат, который не знает личного оружия, не солдат!

Марджона засмеялась.

— А мужчина, который не способен пленить девушку с первой минуты, — не мужчина!

Дадоджон вновь смешался и произнес, запинаясь:

— А я… я… я в ваших глазах…

— Вы мужчина, настоящий мужчина! — с жаром воскликнула Марджона и, словно бы устыдившись, потупилась.

У Дадоджона захватило дыхание.

— Представляю, сколько кишлачных красавиц сохнет из-за вас, — медленно и будто с укором проговорила Марджона. — Не одной, наверное, заморочили голову?

— Никто на меня не смотрит.

— Ага, так я вам и поверила!

— Честное слово! — искренне вырвалось у Дадоджона.

— Если бы это было так… — со вздохом протянула Марджона, и Дадоджон вдруг почувствовал, что она все сильнее сжимает его руку.

Кровь бросилась ему в голову. Он рывком притянул Марджону, схватил ее за плечи, намереваясь осыпать поцелуями. Но она резко отвела лицо и отпрянула, потом оттолкнула его и отбежала к скамейке, что темнела под ивой, и села на нее.

Разгоряченный Дадоджон быстро подошел, сел рядом и хотел было взять за талию, однако она ударила его локтем в грудь:

— Эй, потише! Не на такую напали!..

Голос ее, резкий и грубый, охладил пыл Дадоджона.

— Да я это… — забормотал он, глуповато посмеиваясь. — Так уж вышло, не знаю… Я не хотел вас обидеть. Простите, Марджона-бону!

— Я не из тех, которые по первому знаку мужчины бросаются ему на шею, — ответила Марджона и тут же, без всякого перехода, сказала: — Если хотите, присылайте сватов. Вы мне нравитесь — отказа не будет!

Они обменялись взглядом. Пристально, остро глянула Марджона и сконфуженно — Дадоджон. Потом он повторил:

— Ради бога, простите меня, Марджона-бону, я не хотел вас обидеть. — И, сдержанно улыбнувшись, стал прежним — мягким, деликатным и смиренно-страстным Дадоджоном.

— Вы смеетесь надо мной?

— Нет-нет, что вы?!

— А чего ухмыляетесь?

— Стихи вспомнил, — сказал, опять улыбнувшись, Дадоджон. — Стихи Саади Ширази:

— Это тоже надо уметь! — засмеялась Марджона.

— Конечно! — в тон ей ответил Дадоджон. — Я встретил девушку с таким талантом и стал одним из ее страстных поклонников.

Марджона быстро поднялась с места:

— Концерт начинается!

Они побежали, взявшись за руки и громко смеясь.

С противоположной стороны к клубу торопилось несколько девушек. Среди них были и Гульнор с Наргис. Услышав веселые голоса Дадоджона и Марджоны, выбежавших на свет, Наргис остановилась. Ее сердце учащенно забилось; горло перехватило так, что стало больно дышать, по лицу разливалась мертвенная бледность. Гульнор, обернувшись, крикнула:

— Ну что ты, Наргис? Скорее! Опаздываем ведь, Нар… — Перехватив ее взгляд, она осеклась.

Дадоджон тоже увидел Наргис и тоже застыл на месте. Марджона потянула его, но он вырвал свою руку и шагнул к Наргис. Ноги, однако, не слушались его — вся кровь жарко прихлынула к вискам и груди.

А Наргис, сделав над собой страшное усилие, взяла себя в руки и смотрела прямо ему в глаза. Когда Дадоджон приблизился на несколько шагов, она громко, резко сказала:

— Подлец! — и, круто повернувшись, убежала во тьму.

Гульнор помчалась за ней.