Воронье живучее

18

Поезд на Сталинабад пришел вовремя, ровно в двадцать один час десять минут, и Дадоджон облегченно вздохнул. Ему не терпелось распрощаться с ака Мулло, Хайдаром и Саттором, которые прикатили вместе с ним на станцию — провожать и раздражали банальными напутствиями, слащавыми улыбками, плоскими шутками. Скорей бы избавиться от них, забраться в вагон и уехать!.. Сердце Дадоджона то сжималось от боли, то вскипало злостью; в мыслях царил хаос.

Вагон был мягким — билет доставал Хайдар, за это ему спасибо. Дадоджон давно не ездил с таким комфортом. Он вошел в купе, забросил чемодан на багажную полку и сразу же полез наверх, на свое место. Нижние полки занимали двое мужчин; один читал книгу, другой пил чай и, поглядев, как Дадоджон устраивается, с улыбкой сказал:

— Так рано спать? Спускайтесь, почаевничаем!

— Спасибо. Я очень устал, хочу отдохнуть.

— На здоровье! Сон, как и чай, прибавляет силы. Конечно же едете до самого Сталинабада?

— Да, в Сталинабад.

— Ну, тогда спите: все мы туда, разбудим, — продолжал улыбаться мужчина, видимо человек общительный и веселый.

Второй попутчик — лет сорока, интеллигентного вида — не поднимал головы от книги. Буркнул ответное «салом», и все. Что ж, дело, как говорится, его. Даже хорошо, что хоть один в купе молчаливый, а четвертого, глядишь, не подсадят — и можно будет наконец-то отдохнуть… Если бы знать, что дома будет так тяжело, не спешил бы с демобилизацией, а может, остался в армии навсегда. Теперь одна надежда на Сталинабад: займется делами, встретится с друзьями — хоть какое-то отвлечение!.. Может быть, ему предложат работу в самой столице. О, с какой бы радостью он согласился, лишь бы не возвращаться в Богистан.

Дадоджон уцепился за эту мысль. Может, и в самом деле ему предложат работу в Сталинабаде. Почему бы и нет? Он ушел на фронт комсомольцем, вернулся членом партии. Партийный билет ему вручали на передовой, в перерыве между боями. Он бился за Родину, не щадя жизни. У него боевые награды — ордена и медали, благодарности Верховного главнокомандующего. Осталось только получить диплом и написать заявление с просьбой предоставить работу по специальности. Юристы нужны везде, тем более проверенные в сражениях. Таким, как он, можно доверять. Не тыловым же крысам отдают предпочтение? Могут, очень даже могут оставить его в столице и предложить какую-нибудь ответственную должность. Может быть, вызовут прежде в ЦК, побеседуют с ним…

Отдавшись сладостным мечтаниям, Дадоджон забыл про все остальное и вскоре заснул. Но поезд вдруг резко затормозил, вагон дернулся. Дадоджону показалось, что он полетел в бездонную темную пропасть. Разом пробудившись, он поднял голову. Один из попутчиков — балагур и чаевник — сладко посапывал, второй укладывался спать.

— Наверное, машинист молодой и неопытный, не научился плавно тормозить, — сказал он.

— А я думал, что-то случилось.

— Нет, станция какая-то… Спокойной ночи!

Дадоджон отвернулся к стене и закрыл глаза. Свистнул паровоз, дернулся вагон, и поезд покатил, постепенно убыстряя ход. Беспрерывный мерный стук колес и ритмическое покачивание вагона, сухое тепло и темнота купе, — казалось бы, все располагало ко сну, однако на Дадоджона напала бессонница. Повертевшись с боку на бок, он наконец улегся на спину, заложил руки под голову и уставился в чуть белеющий потолок. Вот так же лежал он и вчера, оставшись один на один со своими горькими мыслями в темной мехмонхоне, и его сердце то терзалось виной, которую никому не постигнуть, то рвалось из груди от великой обиды. Двое назвали его вчера подлецом, два близких и милых ему человека, одного из которых он любил как себя, а другого готов был полюбить как лучшего друга. Это слово прозвенело пощечиной, обрушилось оглушающим ударом, потрясло так, как давно уже ничто не потрясало. Первой ударила его Наргис, потом добил Нуруллобек. Наргис бросила ему в лицо «подлец!» и умчалась домой. Значит, пока не увидела его возле клуба с другой, она не думала о нем плохо. Ведь если бы было иначе, она осталась бы безразличной. Или прошла мимо, сделав вид, что не замечает. Но Наргис замерла, это он отчетливо видел. В первое мгновение она словно бы не поверила своим глазам, и только потом, когда до ее сознания дошло, что он действительно с другой, она назвала его подлецом и убежала. Значит, он допустил глупость, он виноват во всем, только он! Вместо того чтобы увидеться с Наргис, покорился обстоятельствам, вбил себе в голову дурацкие, идиотские предположения, как индюк надулся и распустил свой хвост, полез в капкан Марджоны. Ну и девка эта Марджона! Продувная бестия, нахальная, бесстыжая искусительница! Даже услышав, как Наргис обозвала его, не отстала, наоборот, крепче вцепилась, силком затащила в клуб, прижималась, давила пальцы, что-то шептала в ухо, и на него опять напало бесовское наваждение…

Дадоджон заскрипел зубами, рывком повернулся со спины на живот, уперся лбом в холодное стекло вагонного окна, за которым была густая, совершенно непроглядная тьма. Будь Дадоджон в другом состоянии, он, наверное, сумел бы рассмотреть тонкую, точно лучившуюся из самого мрака, серебристую нить реки, вдоль которой несся поезд. Но глаза Дадоджона были затуманены, перед ними проплывали, выталкивая друг друга, исчезая и вновь возникая, лица Наргис, Марджоны, Нуруллобека, ака Мулло. Он снова лег на спину и опять уставился в потолок.

Наргис ударила его, а Нуруллобек добил. После концерта Дадоджон пошел провожать Марджону-Шаддоду и Мунаввар, дочь Шохина-саркора, Нуруллобек остановил их на темной улице и, дрожа от гнева, сказал: «Подлец! Ну, подлюга!» — и, сплюнув, ушел. Мунаввар разинула рот, а Шаддода расхохоталась и до самого дома Шохина-саркора высмеивала Нуруллобека, называла его влюбленным бараном, ослом-страдальцем, тюфяком и наглецом.

Ака Мулло, прослышав о выходке Нуруллобека, рассердился. Утешая утром Дадоджона, он сказал, что Нуруллобек — неблагодарный сопляк, не умеющий ценить доброе отношение. Он забыл то хорошее, что ака Мулло сделал для него, теперь пусть пеняет на себя!.. Да, ака Мулло не простит ему, сумеет отомстить, хотя, в сущности, за что? Во всем виноват он, Дадоджон. Все из-за него. Наргис снова свалилась… Бедная, нежная, любимая Наргис!

Когда ака Мулло сказал, что Нуруллобеку несдобровать, Дадоджон с криком: «Да катитесь вы все к черту!» — выбежал из мехмонхоны и помчался к дому Наргис, возле которого увидел лошадь участкового врача и машину «скорой помощи». Он рванулся в дом, но на пороге столкнулся с Бобо Амоном. Обезумевший от горя, отец Наргис схватил лом и накинулся с бранью, грозясь проломить череп. Дадоджон едва унес ноги. Он поджидал врачей на углу. Завидев автомашину, бросился ей чуть ли не под колеса, спросил, что с девушкой, и врач, высунувшись из кабины, сказал:

— В тяжелом состоянии, а что — трудно определить. Сделали пока успокаивающий укол, взяли анализы. В общем, ищем причину. — У врача, молодого веснушчатого паренька в очках, было недоуменное лицо.

Ищет причину! Он, Дадоджон, знает и причину, и виновника. Но разве об этом скажешь? Есть ли у них лекарства от любви и… и от подлости?

— Вы сердце, сердце ей лечите! — возбужденно произнес Дадоджон. — У нее нервы и сердце.

Врач снял очки, посмотрел на него, близоруко щурясь, и насмешливо поблагодарил за совет, но потом, видимо, сжалился и прибавил:

— Постараемся разобраться…

Дадоджон не знал, что делать, болтался по переулку как неприкаянный. То и дело поглядывал через ограду во двор, надеясь, что свершится чудо, Наргис выздоровеет и он хоть краешком глаза увидит ее. Но ее не было, лишь раза два или три появлялся Бобо Амон, и Дадоджон скрывался, точно вор. А затем откуда-то взялись Хайдар и Саттор, увели его, посоветовав сегодня же уезжать в Сталинабад за дипломом. Хайдар сказал, что он договорился насчет билета, это не проблема… Начались предотъездные хлопоты, Хайдар и Саттор крутились все время рядом, уговорили даже выпить несколько рюмок водки — вроде бы и правда полегчало, — ака Мулло появился минут за двадцать до того, как надо было ехать на станцию. О Наргис узнать ничего не удалось.

Да, перед нею он виноват, подлец перед нею, никуда от этого не деться. Ну, а за что Нуруллобек обозвал его подлюгой? Что он сделал ему? Если девушка сама вешается тебе на шею, липнет к тебе, хочет быть твоею, прикажете отказаться? Но он же не аскет, а Марджона красива, ласкова, какой дурак от нее откажется? Он думал, что Наргис отвергла его, и хотел забыться с Марджоной, она сама дала повод, и он пошел на ее зов. Разве он виноват в том, что Марджона не любит Нуруллобека и не желает быть его женой? Разве он отбивал ее у него? Нет! Он просто отдался воле случая. Так почему же Нуруллобек обозвал его подлецом?

Дадоджон заскрипел зубами и, повернувшись к стене, натянул одеяло на голову. Ну их всех к черту! Пусть сами разбираются между собой. Все осталось позади, он с каждой минутой удаляется от этих скандалов и интриг, ему наплевать на них. Хватит ныть, довольно плакаться! Надо взять себя в руки и думать о будущем, к которому мчит скорый поезд. Там, в Сталинабаде, может все измениться. А сейчас пора спать. Спать, спать!..

Яркий солнечный свет залил все купе и разбудил Дадоджона. Открыв глаза, он увидел, что попутчики уже давно встали, оделись и умылись. Дадоджон быстро натянул брюки и рубаху, обулся, взял полотенце и мыло и вышел из купе.

Пришел проводник, спросил, сколько стаканов чая принести. Балагур протянул ему свой большой пузатый чайник и попросил наполнить его, а потом застелил столик газетой и выложил несколько мягких румяных домашних лепешек, кусок холодного отварного мяса, кишмиш и орехи. Второй пассажир тоже открыл свою сумку, достал лепешку, жареную курицу и яйца.

Когда Дадоджон, умывшись, вернулся в купе и полез в чемодан, чтобы внести свою лепту, оба попутчика запротестовали.

— Что, разве этого недостаточно? — балагур провел над столиком рукой. — Ваше съедим на обед. Давайте будем знакомиться. Я Абдулатиф, родом из Ургута, но почти двенадцать лет живу в Сталинабаде, так что, можно сказать, стал тамошним.

— Очень приятно, — произнес Дадоджон и, представившись, добавил: — Еду в Сталинабад по делам.

Протянул руку и второй попутчик:

— А я Салохиддинов Мунирхон, преподаватель Ленинабадской средней школы номер один. Еду в командировку, вызвали на методическое совещание в наркомат. Рад познакомиться с вами.

— Ну, а теперь прошу угощаться, — сказал Абдулатиф. — Берите, не стесняйтесь, вот лепешки, мясо, чай… на здоровье! Чай не пьешь, откуда силы берешь, так, кажется, говорится?

Дадоджон улыбнулся и с удовольствием съел и круто сваренное яйцо, и несколько кусочков мяса. Абдулатиф, не выносивший молчания, спросил:

— Вы в первый раз едете в Сталинабад?

— Нет, до войны я учился там почти четыре года, оттуда и на фронт ушел, — ответил Дадоджон.

— Успели закончить? — спросил Салохиддинов. — едете продолжать?

— Училище-то окончил, госэкзамены сдал, но диплом получить не успел.

— Диплом? А на что он вам? — удивился Абдулатиф. — Надо ли из-за него снова мучиться-учиться?

— Без диплома не берут на работу, — улыбнулся Дадоджон.

— Э, ну и простаки вы, молодежь! Помешались, что ли, на учебе? Кого ни спросишь, всем нужен диплом. А я скольких знаю, работают себе без диплома, даже на больших должностях. Была бы голова на плечах, можно запросто обойтись без институтов и техникумов. — Абдулатиф рассмеялся и, не дав никому рта открыть, продолжал: — А лучше всего иметь деньги. Еще древние мудрецы говорили, что золото и в навозе блестит и деньга деньгу наживает. Деньги отворяют любые ворота. Водились бы у вас деньжата да умели бы где надо подмазать, диплом сам бы лег к вам в карман. И работу получили б любую, и хлеб бы ваш в масле плавал. Деньги сперва научитесь зашибать, потом гоняйтесь за своим дипломом.

Салохиддинов, держа в руках пиалку с чаем, покачал головой и усмехнулся.

— Вы ошибаетесь, почтенный Абдулатиф. Наверное, время перепутали, а? — язвительно произнес он. — Это до революции правил тот, кто имел деньги. Может, и есть ловкачи, которые умудряются покупать дипломы. Но если в голове пусто, грош цена такому диплому. Такой, с позволения сказать, дипломированный жулик далеко не уйдет.

— Нет-нет, муаллим[34], напрасно вы не верите. Если есть деньги, то диплом ни к чему. Я знаю завмагов, которые почти не умеют читать, но зато хорошо знают, как торговать. Какой диплом сделал их завмагами? Деньги! А вы говорите… И еще надо найти человека, которого можно подмазать.

— То есть дать взятку!

— Да! — нимало не смущаясь, с улыбкой ответил Абдулатиф. — Вы что, дорогой муаллим, всерьез думаете, что в наши времена взяточники перевелись? Ого-го! Кругом берут, да еще как берут! Даже ваши учителя не брезгуют. А кто наверху сидит, к тому без подношений и не подступишься. У них все расписано: каждое теплое местечко стоит определенную сумму. Ну, а раз берут, то нам, дающим, живется привольно, не боимся ни черта, ни дьявола.

Дадоджон разинул от удивления рот. О таких вещах говорить так откровенно? Иногда приятели ака Мулло давали понять, что тот или иной ответственный работник берет взятки. Надо знать, как к нему подступиться и сколько дать. Но об этом говорилось намеками, шепотом. Никто не называл ни фамилий, ни имен, поэтому Дадоджон не придавал значения подобным разговорам. Он считал, что все это сплетни, если кто-то и польстился на взятку, это еще не основание считать хапугами остальных. Ну зачем давать либо брать взятки учителю, директору школы или заведующему районо? Это же лишено всякого здравого смысла! Вздор, ерунда! Завмаг, допустим, может получить взятку с продавца или дать своему вышестоящему начальству, а председатель колхоза взять ее у заведующего фермой или завхоза, чтобы покрыть недостачу. Но это же до первой ревизии! Это же никак не утаить!

Когда Дадоджон учился, о таких явлениях, как взятка и подкупы должностных лиц, даже и не заикались — или их не было, так как они беспощадно искоренялись, или были настолько редки, что не приходилось слышать. Кодекс предусматривал за взятку высшую меру наказания — расстрел. Может, эта зараза распространилась во время войны? Привыкнув на фронте к самоотверженности и товарищеской спайке, к тому, что солдаты делились друг с другом последним сухарем и ради товарища жертвовали жизнью, Дадоджон не мог представить, что в тылу кто-то наживался на страданиях и оставался безнаказанным. Ему вспомнился ташкентский привокзальный ресторан, в котором процветал друг Шерхона Берды-ака…

«Интересно, что за тип этот Абдулатиф, чем занимается?» — подумал Дадоджон. Он хотел спросить, но его опередил Салохиддинов.

— Послушайте, почтенный Абдулатиф, а кто вы по профессии, если не секрет? Где работаете? — сказал учитель, словно догадавшись о мыслях Дадоджона.

Абдулатиф улыбнулся, вытер большим цветастым платком губы, не спеша отпил глоток чая и лишь потом весело произнес:

— Да какой может быть секрет? Колхозник я, работаю от колхоза. Продаю в Регаре, Сталинабаде, Курган-Тюбе и других городах миндаль, кишмиш, урюк и прочие сухофрукты. Зарабатываю, скажу вам откровенно, неплохо, лучше, чем получал бы на трудодни. И я доволен, и колхоз, и господь бог. — Абдулатиф хохотнул, а потом обратился к Дадоджону: — А вы, племянник, все толкуете про диплом да про закон. Да я на вашем месте никуда бы не ездил, потопал бы прямиком в райком. Вот я, уважаемый товарищ секретарь, сказал бы, вернулся с фронта, кровь проливал, давайте мне теперь такую-то работу с такой-то зарплатой, обеспечьте жильем и прочим. Не сделаете, в Москву напишем…

Дадоджон и Салохиддинов рассмеялись.

— На работу меня не берут как раз по приказу райкома, — сказал Дадоджон, — нет диплома, потому и еду за ним. Получу его, тогда и направят по специальности.

— Да, недаром же его учили четыре года, — подхватил Салохиддинов, глядя на Абдулатифа. — Наверное, хочется иметь работу по душе. Не так ли?

Дадоджон, улыбнувшись, согласно кивнул головой.

— А, вот оно что! Какая же это работа вам по душе?

— Я окончил юридическую школу.

— В прокуроры метите?! Хорошее дело! Прокуроры — нужные люди. Если вдруг доведется попасть к вам, не откажете в помощи, а?

— Если хорошенько подмажете, — сказал Салохиддинов смеясь.

— Э-э нет, наш племянник не станет брать. Он будет настоящим красным прокурором, коммунистом. У него на лице написано, станет огнем взяточников выжигать…

— И спекулянтов тоже, — вставил Салохиддинов.

— Да, да, всех под корень! — Абдулатиф улыбался, и трудно было понять, то ли он смеется над ними, то ли радуется возможности поговорить, позубоскалить. — Изничтожьте всех взяточников и спекулянтов. И семя их выведите, чтобы и мы не знали хлопот и тревог.

— Постараюсь! — сказал Дадоджон, подладившись под общий шутливый тон.

Тем не менее разговор этот был ему неприятен, и, как только покончили с завтраком, он выбрал удобный момент и выскользнул из купе, встал у окна в проходе. Поезд поглощал расстояние, мчался мимо желтых холмов и золотистых рощ, вдоль разбитой шоссейной дороги, по которой изредка пылили телеги и грузовики. Мелькали телеграфные столбы, на проводах, натянутых между ними, хохлились птицы. Вдали синели высокие горы. Дадоджон смотрел на них, не отрываясь…

Едва он вышел из купе, Салохиддинов разом согнал с лица улыбку, и сдвинув брови, сказал Абдулатифу:

— Вот что, уважаемый товарищ, извините, конечно, но я не имею права смолчать: вы живите и поступайте как вам вздумается, вас не исправить, но не сбивайте с пути молодых… Подождите, дайте договорить. Ваши разговоры попахивают тем душком, за который по головке не гладят. Вы одним махом очернили всю нашу жизнь. У нас есть недостатки, есть взяточники и бюрократы, развелись спекулянты, но утверждать, что повсеместно, — ложь. Нельзя внушать молодежи такие мысли, особенно тем, кто вернулся с фронта. Они проливали кровь за свободу, за родину, за правду. Им продолжать бороться за них, поэтому расшатывать их жизненные позиции — это преступление. Вы понимаете меня?

— Я пошутил, ей-богу, пошутил! — испуганно воскликнул Абдулатиф, прижав руки к груди. — Он же умный парень, понял, что мы шутим, разве нет?

— Да нет, вы-то поначалу не шутили, — холодно произнес Салохиддинов. — Вы абсолютно искренне и даже, простите, с глупым восторгом утверждали, что без взятки у нас и шагу не ступить. Это клевета. Я учительствую почти двадцать лет, мои воспитанники трудятся в разных концах и уголках страны, многие из них выдвинулись, и все своим трудом и знаниями, ни один из них не пошел тем путем, который вы тут расписывали. Это не наш путь. У нас, слава богу, есть где приложить талант и трудолюбие. Мы вышли из пекла войны еще более закаленными и еще яростнее будем бороться со всякими паразитами, в том числе и со взяточниками и спекулянтами. Если они пока и творят свои черные дела, то уже тишком, страшась огласки и возмездия, которое, будьте уверены, настигнет каждого из них, как говорится, все, что есть в котле, попадает на шумовку.

— Да, да, конечно, вы правы, — закивал головой Абдулатиф и принялся суетливо убирать со столика остатки пищи. Собрав в газету яичную скорлупу и обглоданные куриные кости, он пробормотал: — Выброшу мусор, — и выскочил из купе, кляня себя за длинный язык и чрезмерную болтливость.

А Дадоджон все стоял в проходе и задумчиво глядел на проносившийся за окном пейзаж. Взору предстали бескрайние хлопковые поля, сливавшиеся с горизонтом, на них, как и на полях родного Богистана, трудились люди. А Наргис… больна. Из-за него. Боже, как все это сложно! Ведь она ждала, осталась верна ему, а он… подлец, да, подлец!.. Но почему ее отец поступил с ним так жестоко, почему гонит от ворот? Прежде Бобо Амон относился к их встречам вроде бы благосклонно. Что изменилось теперь? Ака Мулло говорил, что он и слышать не желает о Дадоджоне. А что, если ака Мулло хитрит? Что, если это его козни?

Не подозревая, как он близок к истине, Дадоджон снова и снова казнил себя за то, что не увиделся и не поговорил с Наргис. Вернувшись, он непременно встретится с нею, все объяснит, попросит прощения. Если ее сердце смягчится и она согласится, он тут же женится на ней. И заживут они так, как мечталось. Если его оставят работать в столице — еще лучше! Он получит квартиру и приедет в Богистан за Наргис, заберет ее как свою жену, и они будут неразлучны. Ни Бобо Амон, ни ака Мулло не сумеют им помешать. Они будут, будут счастливы!..

За окном вагона прогрохотал встречный состав, затем потянулись постройки, но Дадоджон, охваченный грезами, ничего не слышал и не видел. Он пришел в себя только после того, как поезд остановился на большой станции, и Салохиддинов, выйдя из купе, предложил прогуляться по перрону.

— А что за станция? — спросил Дадоджон.

— Каган!

Они походили минут сорок. Умный, невероятно начитанный, Салохиддинов был прекрасным рассказчиком. Он развернул перед Дадоджоном историю этой железнодорожной станции, вспомнил десятки фактов, цифр. Дадоджон слушал учителя, как школьник.

Не давал скучать и Абдулатиф, знавший много забавных историй и смешных анекдотов. Но в разговорах на серьезные темы он держал язык за зубами либо отделывался односложными ответами.

Через сутки поезд прибыл в Регар. Абдулатифа встречали какие-то знакомые. Он вышел к ним, о чем-то коротко переговорил и, вернувшись в купе, сказал:

— Дорогие друзья, я остаюсь здесь — вечером у моих приятелей свадьба, не могу обидеть. Даст бог, завтра приеду в Сталинабад. Прошу вас быть милостивыми и не отказаться посетить скромную хибарку вашего покорного слуги. Адрес вы знаете, дома у нас всегда кто-нибудь есть. Если вдруг меня не будет, разыщут. Будьте здоровы, дорогие друзья, до свидания!

Абдулатиф передал свои чемоданы и мешки знакомым и, еще раз попрощавшись, спрыгнул с подножки вагона.

— Чудный человек! — сказал Дадоджон. — Компанейский, энергичный, проворный.

— Вот именно: проворный, — подчеркнул Салохиддинов и, вздохнув, добавил: — Жаль, что такие деловые люди не всегда в ладах с совестью.

— Неужели Абдулатиф…

— Да, Абдулатиф! — перебил Салохиддинов. — Нигде он не работает. Может быть, и есть у него книжка колхозника и другие справки, да наверняка фальшивые. Скупает в северных районах — в Самарканде, Ургуте, Пенджикенте и Ура-Тюбе — кишмиш и другие сухофрукты и перепродает на рынках Сталинабада и Курган-Тюбе. Просто-напросто спекулирует. Деньги затмили ему белый свет. А жаль. Из таких людей, если они где-то добросовестно работают, нередко получаются хорошие организаторы.

— Одни любят деньги, другие делают карьеру, третьи занимаются склоками… Почему так? — задумчиво произнес Дадоджон.

— Причин много, — ответил Салохиддинов. Мягко улыбаясь и шутливо погрозив пальцем, он сказал: — Но вы не впадайте в уныние. Если взять в процентном отношении, то стяжатели, карьеристы и интриганы составят ноль целых и несколько десятых, а то и сотых процента. К ним надо относиться как к уродам. Это пережитки, остатки старого мира! Психологию человека не так-то легко изменить. Да и воспринимается дурное куда легче, чем хорошее. Человек — сложное существо, очень сложное. Как говорил поэт и мудрец Абдуррахман Джами, «в ином человеке, как в тесте, пекарь смешал и добрых много, и дурных начал». Смотришь иной раз, как человек ловчит и изворачивается ради своих шкурнических интересов, изумляешься и думаешь, что, если бы его энергию да направить на благие дела, мир давно бы превратился в цветник… Нет-нет, вы не думайте, я не восторгаюсь талантами подлецов! — воскликнул Салохиддинов, словно его кто-то упрекнул в этом, и горячо, запальчиво продолжал: — Вам, молодым, надо учиться распознавать их, потому что они многолики и увертливы. И проявляются подчас самым неожиданным образом. Без борьбы это воронье живучее не искоренить.

— Хорошо сказали — воронье живучее, — вставил Дадоджон.

— Да, воронье, живучее воронье! — Салохиддинов разволновался так, будто рассказывал о чем-то лично ему враждебном, ненавистном. — Остерегайтесь его, избегайте, бойтесь стать жертвой! Иной раз и сам не заметишь, как пойдешь за этим вороньем. Деньги, вещи, высокая должность и звания — перед такими соблазнами устоять трудно, но иногда они съедают совесть.

Слышали когда-нибудь эти стихи?

— Нет, — качнул головой Дадоджон. — Чьи они?

— Дакики, современника бессмертного Фирдоуси, — сказал Салохиддинов. — И в древности людям претила обывательщина. Что же говорить о нашем времени? Мы должны не просто отрицать ее, а беспощадно бороться с нею, так как это она размножает абдулатифов и ему подобное воронье… Э, да мы уже скоро приедем! — глянул Салохиддинов в окно и быстро поднялся. — Давайте собирать вещи.

Дадоджон помог ему достать чемодан, снял свой багаж. Поезд громыхал на стрелках. В купе вошел проводник, извинившись, стал собирать постельное белье. Чтобы ему было удобнее, Салохиддинов и Дадоджон вышли в коридор. Учитель сказал:

— Пойду-ка помою руки…

Дадоджон опустил стекло и подставил лицо освежающему встречному ветру. Когда он обернулся, проводник уже ушел из купе. В тот же миг откуда-то появился молодой, смуглолицый парень. Задев Дадоджона плечом и на ходу извинившись, он прошел мимо. Дадоджон обернулся и поначалу не поверил своим глазам, увидев в его руке чемодан Салохиддинова. Он поспешно заглянул в купе — да, на нижней полке остался лишь его чемодан — и, круто повернувшись, окликнул парня:

— Эй, подожди!..

— Тот побежал. Дадоджон закричал:

— Стой! — и рванулся за ним. — Держи! Держи вора!

Парень выскочил в тамбур, оттуда — на буферную площадку, рванул дверь, ведущую в соседний вагон, и тут столкнулся с толстой женщиной, державшей громадный узел. Она загораживала выход. Вор отпрянул и с ловкостью кошки полез по железной лестничке на крышу, но Дадоджон ухватился за чемодан и вырвал его. Он видел, как парень, обернувшись и по-волчьи оскалившись, взмахнул ножом, но не успел уклониться от удара — пришлось свободной рукой помочь толстухе удержаться на ногах. Черт дернул ее высунуться: потеряв равновесие, она чуть не полетела вниз, под колеса.

Нож вонзился в предплечье. Вору некогда было выдергивать его: появились проводник, Салохиддинов, другие пассажиры…

Кто-то забрал у Дадоджона чемодан, проводник вырвал из раны нож, и сразу же фонтаном забила кровь. Ее долго не могли остановить. Дадоджон сам показал, где надо перехватить жгутом, — его сделали из полотенца. Он крепился изо всех сил, чтобы не потерять сознание.

— Ай-яй-яй, из-за чемодана рисковать жизнью, — качал головой Салохиддинов, белый как мел.

Дадоджон улыбнулся.

— Ничего, обойдется, — сказал он.

Но не обошлось. Выползла все-таки черная завеса и задернула перед глазами свет. Дадоджон помертвел и потерял сознание. Как только поезд остановился, вызвали «скорую помощь», отправили в больницу, расположенную неподалеку от вокзала. Салохиддинов поехал с ним.