Воронье живучее

38

В кабинете Аминджона сидел посетитель. Он назвался Набиевым, но не походил ни на таджика, ни на узбека, скорее — на казаха и говорил по-русски. Словно отвечая на безмолвный вопрос Аминджона, он сказал:

— Отец у меня таджик, мать казашка. Мы живем в Караганде. Но отец родом из ваших мест. До самой своей смерти он тосковал и хотел вернуться в родные края, но почему-то не мог выбраться. Только перед тем, как ему умереть, я узнал, почему он оказался в Караганде.

Аминджон тут же вспомнил, что в конце прошлого года у него была тетушка Нодира и что-то рассказывала про человека с такой фамилией, который якобы имел отношение к убийству ее отца Карима-партизана и был сослан в Караганду. Она показывала письмо от сына этого человека. Значит, перед ним сын… тетушка Нодира назвала его имя… кажется… да, кажется, Ахмад…

— Приехал я, конечно, не случайно, хотя и не специально, — продолжал Набиев. — У меня были кое-какие служебные дела в Ташкенте, я работаю в ОРСе при шахтоуправлении… Но не могу успокоиться и выбрал время заехать к вам. Может быть, мы все-таки сумеем раскрыть эту тайну и восстановим наконец-то истину. Тем более, что у меня появилась зацепка.

— Какая? — спросил Аминджон.

— Нашел вот одну вещицу… — произнес Набиев, открывая свой портфель. Он вытащил из него обоюдоострый нож с черной костяной рукояткой и положил его перед Аминджоном. — После смерти отца я как-то встретился с его товарищем. Они с молодости дружили, вместе работали, и я рассказал ему все, что услышал от отца, и спросил, не знает ли он каких-нибудь подробностей. Он сказал…

В этот момент зазвонил телефон. Аминджон, извинившись, снял трубку и услышал голос тетушки Нодиры.

— Мне передали, что из Караганды приехал сын Ахмада Набиева, — сказала тетушка. — Если увижусь, привести его к вам или сразу к товарищу Курбанову? Он тоже им интересовался.

— Он уже сидит у меня, — ответил Аминджон. — Да, об этом и речь… Хорошо, подъезжайте к вечеру, часов в семь… Рад был услышать ваш голос, не болейте… Да, верно, болеть некогда — летний день год кормит, а нам еще наверстывать потерянное в рамазан. Как, кстати, идет заготовка косточковых плодов, закончили?.. Ну, молодцы! Быть, значит, нам в этом году с урюком… Ладно, до вечера…

Аминджон положил трубку и вопросительно посмотрел на Набиева.

— Да, я понял, это дочь Карима-партизана, — сказал Набиев. — Я обязательно увижусь с ней.

— Ну, а что сказал товарищ вашего отца?

— Да-да!.. Он сказал, что мой отец часто, не только пьяный, но и трезвый, проклинал какого-то человека, то ли Самада, то ли Самара, из-за которого будто бы угодил в тюрьму и теперь страдает. Однажды он показал ему вот этот нож и сказал, что подлый Самад-Самар дал ему нож и пообещал награду, если отец согласится убить Карима-партизана. Посулил лошадь и двадцать червонцев. Мой отец якобы грозился расквитаться с ним, прирезать этим самым ножом его самого, а потом повиниться властям. Но грозился отец всегда в пьяном виде, а, проспавшись, забывал и только отделывался проклятиями. Ну, а когда женился, вроде бы успокоился и отдал нож товарищу, чтобы не видеть его, не вспоминать и не мучиться. Я привез его, может быть, ваши следственные органы займутся поисками? Вы извините меня, но я считаю, что убийцы не должны оставаться безнаказанными, сколько бы лет с тех пор ни прошло.

— Я того же мнения, — сказал Аминджон.

Он взял нож и внимательно рассмотрел его. Да, сработан нож в здешних краях, быть может, ура-тюбинскими мастерами, но знаков владельца нет. Такие ножи можно увидеть в любом доме. Если именно этим ножом совершено убийство, то какой глупец признается, что он его? Придется искать и другие доказательства. «Пусть ищут!» — решил Аминджон и положил нож на край стола.

— Я передам его следственным органам, — сказал он.

Набиев удовлетворенно кивнул головой.

— Я понимаю, задача у них другая, — сказал он. — Кто знает, жив ли тот человек? Может, перебрался в другие края, сменил имя и даже внешность, всякое бывает…

— Если жив, от наказания не уйдет. В любом случае — спасибо вам!

— Это вам надо сказать спасибо. Извините, что отнял у вас время. — Набиев поднялся. — Разрешите идти?

— До свидания! — Аминджон протянул ему руку. — Жду вас в семь вечера, познакомлю с дочерью Карима-партизана и с товарищем Курбановым, которого попрошу заняться этим делом.

Набиев вышел из кабинета. В приемной сидел Дадоджон. Он знал от секретарши, что Рахимов занят с приезжим из Караганды, и поэтому внимательно посмотрел на Набиева, а тот, в свою очередь, глянул на него. Как только Набиев покинул приемную, Дадоджон встал с места и с разрешения секретарши направился в кабинет.

— A-а, Дадоджон Остонов, смелее, смелее!.. — приветливо встретил его Аминджон. — Что так похудели? Трудно вести хозяйственные дела?

— Да, колхозный склад это не пастбище, — сказал Дадоджон, усаживаясь в кресло.

Аминджон налил в пиалку чай и протянул ему. Рядом с чайником лежал нож. Принимая пиалку, Дадоджон остановился на нем взглядом.

— Красивый нож, — сказал он без всякой задней мысли. — Ваш?

— А вы, вижу, знаток! — улыбнулся Аминджон и подал нож Дадоджону. — Как по-вашему, чьей он работы?

Дадоджон взял нож и, осматривая его, вдруг вспомнил, что давным-давно, еще в детстве, он видел такой же нож у ака Мулло. Он обнаружил его у брата под подушкой и попросил подарить ему, а ака Мулло вдруг побледнел, вспылил, затопал ногами и, отбирая нож, отвесил затрещину. В первый и последний раз в жизни поднял руку на Дадоджона, потому что имя Дадо было дано младшему брату в честь деда. Оно и означает «отец отца». Ака Мулло потом каялся, просил простить его за святотатство. Оттого этот случай и запомнился. Но как только Дадоджон вспомнил об этом, он с испугом подумал, почему это секретарь райкома спрашивает именно у него, чьей работы нож? А может, он спросил — не чьей, а чей? Дадоджон тянул с ответом, делая вид, что внимательно изучает нож, потом нерешительно произнес:

— Наверное, это… ура-тюбинских мастеров…

— По-моему, мы оба угадали, — сказал, улыбнувшись, Аминджон.

— А разве… разве он не ваш?

— Нет, мне его только что принесли. Он скрывает тайну, которую предстоит разгадать.

— Тайну? — У Дадоджона екнуло сердце.

— Да, — кивнул Аминджон и сказал: — Ладно, оставим нож, им есть кому заниматься. Расскажите-ка лучше о себе. Как ваши дела? Освоились с работой? Не с жалобами ли пожаловали?

Он улыбался так широко и открыто, так по-доброму, что Дадоджон невольно улыбнулся в ответ.

— Нет, — сказал Дадоджон, — жалоб нет. Не знаю, жалуются ли на меня…

— Жалуются! — весело произнес Аминджон. — Говорят, вы придерживаетесь отживших свой век обычаев и заражены религиозными предрассудками. Но я не очень-то поверил.

— Спасибо, — сказал Дадоджон после короткой паузы. — По-моему, товарищ Сангинов подходит к этим вопросам слишком уж прямолинейно. Он, наверно, сообщил вам, что я был на кладбище?.. Но, товарищ Рахимов, ведь у коммунистов и комсомольцев тоже есть сердце, их тоже тянет хотя бы раз в год побывать на могилах родных, они помнят своих предков, своих близких, горюют и плачут о них, облегчают душу. Что в этом зазорного? По-моему, это не имеет никакого отношения к религии и отжившим обычаям. Другое дело, что этим пользуются муллы и играют на человеческих чувствах, а мы… мы пока не знаем, что противопоставить им. — Дадоджон смутился. — Вы извините меня…

— Нет, мысль интересная, — сказал Аминджон. — Даже очень интересная. Продолжайте.

Но Дадоджон уже не мог побороть смущения.

— Конечно, в тот день… последний день рамазана… мне не надо было идти на кладбище, — промямлил он, опустив глаза, и вздохнул: — Хотя есть причина…

Аминджон внимательно посмотрел на него и спросил:

— Если не секрет, какая?

Дадоджон ответил не сразу, но откровенно и искренне:

— Ненормально у меня в семье, товарищ Рахимов, не могу найти общего языка с женой, сестрой Бурихона! Начнешь говорить с ней серьезно, скажешь слово поперек — закатывает истерики, перемывает косточки и мне и всей моей родне до седьмого колена. А молчишь, делаешь, как ей хочется, попадаешь вот в такие переплеты. Не знаю, как быть!

— Да-а, представляю, как вам трудно, очень трудно, — задумчиво произнес Аминджон, вспомнив народную поговорку: «Нет в мире ничего горше и хуже, чем плохая жена при хорошем муже». — Но мириться, конечно, нельзя. А не под влиянием ли она Бурихона? Может быть, надо как-то постараться вырвать ее из-под этого влияния?

— А как? Она в нем души не чает. Он днюет и ночует у нас. Вот разве оформится на работу, станет меньше бывать.

— Куда он оформляется? — спросил Аминджон.

— Экспедитором в колхоз. Сангинов уговорил тетушку Нодиру взять вместо Муллоярова…

— Экспедитором?

— Да, Муллояров позавчера ушел по собственному желанию… — начал было объяснять Дадоджон, но умолк, увидев, как Аминджон нахмурился и забарабанил пальцами по краешку стола.

— А не рискуете ли вы? Не кажется ли вам, что это то же самое, что пустить козла в огород?

— Сангинов сказал, что он будет работать под строгим контролем бухгалтера и что денег под отчет выдавать ему пока не будем.

— Н-да, удивляет меня Сангинов, — покачал головой Аминджон и, немного подумав, сказал: — Ладно, посмотрим.

— Во всяком случае я буду начеку, — пообещал Дадоджон.

— Посмотрим, — повторил Аминджон. — Кстати, вы заставьте жену работать, не может или не хочет в поле, пусть идет счетоводом или табельщицей…

— Она может медсестрой, — вставил Дадоджон и подумал, что секретарь райкома подал дельную мысль.

— Еще лучше! Главное, чтоб не сидела дома, работа перевоспитывает. А вы, как говорится, смотрите в оба, пост у вас ответственный, вам доверены большие материальные ценности, и тут нужна особая бдительность. Вы извините меня, я нисколько не сомневаюсь в вашей честности, просто по-товарищески хочу предостеречь: маленькая ошибка может привести к большим бедам. Как говорил поэт:

— Спасибо за совет, — сказал Дадоджон. — Я постараюсь оправдать ваше доверие. Но стоит ли мне оставаться на этой работе?

— А почему и нет? Я же говорю, что работа важная и крайне ответственная. Если не бывшему фронтовику, члену партии, то, позвольте спросить, кому же можно ее доверить? Только будьте бдительны, как на фронте, — улыбнулся Аминджон, — и все будет в порядке.

Дадоджон подавил тайный вздох.

Зазвонил телефон, Аминджон взял трубку, ответил на приветствие и сказал: «Да, конечно, минут через пятнадцать — двадцать», — и Дадоджон понял, что кто-то договаривается с ним о встрече. Он поднялся. Положив телефонную трубку, встал и Аминджон, протянул ему руку.

— До свидания, — сказал он, — всего вам хорошего. Передайте привет товарищам.

— Спасибо, товарищ Рахимов!

Дадоджон ушел, а Аминджон задумался. Ему казалось, что Дадоджон чего-то боится, мечется, словно между двух огней. Отсюда и вопрос: стоит ли ему оставаться на этой работе? Семья у него не из лучших, теперь уже известно, что Мулло Хокирох был темным человеком и крупным дельцом. Вовремя переселился он на тот свет, иначе сидел бы на скамье подсудимых вместе с махинаторами, которых сейчас судит Верховный суд республики. Плохо, что Бурихон вьется возле Дадоджона, надо будет серьезно поговорить об этом с Сангиновым и с тетушкой Нодирой. Ну, а Дадоджон, похоже, белая ворона в своей семье. Все-таки его воспитывал комсомол, он прошел через горнило войны, там вступил в партию. Ему можно и нужно доверять! Но, естественно, это не значит, что не нужно контролировать.

Аминджон взял в руки нож, вновь осмотрел его, затем поднял телефонную трубку и попросил соединить его с Курбановым.

Вечером он представил Набиева тетушке Нодире и Курбанову. Когда Набиев назвал имя того, кто якобы вложил нож в руки его отца, Курбанов насторожился.

— Как-как? — спросил он.

— Самад или Самар, — ответил Набиев.

— А не Самандар?

— Может быть… Нет, не помню…

Когда тетушка Надира и Набиев ушли, Курбанов сказал Аминджону:

— Самандар — это настоящее имя небезызвестного вам Мулло Хокироха.

Дадоджон вышел из райкома в приподнятом настроении, однако, проехав полдороги, вдруг забеспокоился и заерзал. Туйчи посмотрел на него с удивлением.

— Что-нибудь забыли, ака? — спросил он.

— А? — вздрогнул Дадоджон. — Нет, нет, ничего не забыл, наоборот, вспомнил… Про дела вспомнил… У нас мало времени, Туйчи, нажимай на газ.

Дадоджон покривил душой, потому что не о колхозных делах он вспомнил, а о ноже, который лежал на столе секретаря райкома. На какую тайну намекал Рахимов? С чего вдруг стал предостерегать и предупреждать? Нож похож на тот, который он видел у ака Мулло в детстве, может быть, тот самый. Тот самый?..

Теперь ему казалось, что секретарь райкома неспроста говорил с ним про нож. И спрашивал, не чьей он работы, а чей он, и, значит, намекал на тайну, имевшую отношение к нему, Дадоджону. Но что это за тайна? Неужели она связана с басмаческими похождениями его отца или с какими-то прежними делами ака Мулло? Ака — убийца? Нет-нет, не может быть! Таких ножей сотни и тысячи. Ака Мулло был способен на любую хитрость и подлость, но чтобы убить человека своими руками? Нет, на это он не способен, у него не хватило бы сил и решимости, для этого он был трусоват. Ака Мулло не мог зарезать даже барана, его тошнило при виде крови. Дадоджон хорошо помнит, как его выворачивало наизнанку, когда приглашенный мясник свежевал тушу. Но такой нож у него был, от этого никуда не уйти. Если даже докажут, что это тот самый нож, то можно ли доказать, что убивал Мулло Хокирох? У него могли украсть, он мог потерять… Прежде чем нож попал к секретарю райкома, он наверняка побывал во многих руках. Так чего бояться?

Нужно выбросить это из головы. Если бы тайна касалась Дадоджона, то секретарь райкома не заговорил бы о ней с ним. А что предостерегал и предупреждал, то нужно тысячу раз благодарить, потому что крутится, вьется воронье, тянет в свое гнездо…