Выстрел в лесу

Открытие нового мира

В это чудесное летнее утро первый солнечный луч, пробившись сквозь густую листву деревьев, заглянул в горенку и удивился: на кровати для гостей, всегда старательно застланной — домашние лесника к ней обычно не прикасались, — кто-то лежал, закинув руки за голову. Солнце провело золотистыми пальцами по лицу спящего. Он шевельнуся, открыл глаза, слегка подвинулся и замер в изумлении: где я? Что за комната? Не сон ли это?

Ро́мас Же́йба лежал, не смея шелохнуться; широко открытые глаза с любопытством присматривались к окружающему. Взгляд его мельком обежал оклеенные газетами стены. Мальчик поразился, что они совсем не похожи на стены знакомых комнат. Прямо перед ним висели разделенные окном не то картины, не то иконы. На картинах были нарисованы святые с обнаженными сердцами, вокруг голов — сияющие круги. Святые Ромаса не интересовали. Он приподнялся, оглядел выскобленные добела лавки, узорчатую скатерть, и кувшинчик с полевыми цветами на столе, глинобитную печь и с удивлением уставился в охотничью двустволку, висевшую на деревянном крюке.

Откуда взялось ружье?..

И вдруг Ромасу все стало ясно: он в деревне, у лесника Суо́писа… Отец в командировке, на строительстве большой электростанции, мать в санатории, а он в деревне… Ромаса охватила досада: случилось то, чего он так не хотел…

Все произошло так стремительно: торопливые сборы, вокзал, заплаканная мать… отец… Потом путешествие в поезде с тетей Марце́ле; он как прижался к вагонному окну, так и не отрывался до темноты. Мелькали столбы, мимо бежали дома, сады, проплывали в туманной дымке поля… Ромас не помнил, что было дальше, — все словно заволокло туманом. Его будили, трясли, уговаривали. Нет, он не спал, слышал каждое слово и все-таки не мог ступить ни шагу… Кто-то тяжело вздохнул: «Что же теперь делать, Йо́нас?» А Ромасу было безразлично, что станут с ним делать. Вдруг кто-то подхватил его, понес. Потом он долго дремал в бричке, ухватившись за спинку сиденья, качался, словно плыл на пароме в ветреную ночь через озеро, а кругом тарахтело, громыхало… Снилась гроза… Или была она на самом деле?

Легкий скрип двери прервал его мысли. Ромас зажмурился, притворяясь спящим, но краешком глаза из-под ресниц словно из-за частого плетня, следил за дверью. Она была чуть приоткрыта, и кто-то осторожно заглядывал в щелку. Ромас не видел, кто стоит за дверью, потому что мог различить только нос и горящий любопытством глаз. Ромас лежал и ждал. Щель становилась все шире, шире, и вот на пороге показался мальчик в полотняной рубахе, коротких штанишках, босой; его наголо стриженная голова напоминала очищенную репу.

Мальчуган стоял, не двигаясь с места, и только таращил пытливые глазенки, будто в комнате находился невиданный, очень занятный и, возможно, опасный зверек.

— Чего уставился? — спросил Ромас.

Мальчишку как ветром сдуло. Трус!

Ромас сел на кровати. Что делать — вставать или еще поваляться? Брюки, рубашка, синяя куртка были аккуратно сложены на стуле. Но ботинки исчезли. Как тут встанешь, если нет ботинок?

Пока он раздумывал, в комнату шумно влетела тетя Марцеле. Ромас заметил, что кто-то прятался в складках ее широкой юбки: оттуда высовывались то ноги, то локоть, то ухо.

— Уже проснулся, сынок? Вот и ладно. Оденемся и пойдем завтракать, — говорила тетка, торопливо вытирая руки передником.

Она присела на край постели. А за ее спиной ойкнул от неожиданности давешний мальчишка, который, оказывается, крался за матерью по пятам.

Марцеле обернулась:

— Алпу́кас, горе ты мое, неужто места тебе нет? Поди-ка сюда, чего мнешься? — И она потянула упирающегося сынишку за руку, ближе к кровати.

Алпукас пятился назад. Наконец ей кое-как удалось совладать с упрямым сыном.

— Ну, познакомьтесь. Вы же братья. Хоть и не родные, а всё братья.

Мальчики будто онемели и оглохли. Ромас сидел на постели, плотно сжав губы, и, набычившись, смотрел куда-то в сторону; Алпукас, понурившись, стоял возле кровати, выпятив губы, не решаясь поднять глаз.

— Ах вы, козлята, козлята! — засмеялась Марцеле. — Сами потом познакомитесь, времени у вас хватит.

Ребята с любопытством глянули друг на дружку и снова отвернулись.

— Ой собирайся, сынок! — спохватилась Марцеле. — Замешкалась я с вами, а завтрак уже на столе. Что мужчины скажут?

Тетка помогла Ромасу одеться и взяла его за руку:

— Пойдем.

Но мальчик ощетинился, как еж:

— Босиком?..

Марцеле непонимающе уставилась на его тонкие белые ноги.

— Где мои ботинки? — снова буркнул Ромас.

Тут только она сообразила, что в городе, наверное, даже летом никто не ходит босиком, и послала Алпукаса за башмаками.

Когда Ромас, одетый, умытый и причесанный, подошел наконец к столу, все уже дружно работали ложками.

Семья лесника Суописа была не то чтобы большая, но и не из маленьких. Что ни говори, а за столом каждый раз собиралось семеро едоков. Как водится, во главе стола сидел самый старший — восьмидесятилетний дед, отец лесника, некогда охранявший еще королевские леса, которого все в округе уважительно называли «дедусь». Его место сохранялось за ним неизменно, зато дальше весь порядок, в котором должны были располагаться Суописы, начисто ломался: с одного боку к дедушке льнула внучка Ната́ле, самая юная из всех, белоголовая любопытная девчушка, с другого — уже знакомый нам Алпукас. И только потом — отец, перед которым красовался покрытый белым рушником каравай хлеба; мать держалась поближе к плите; рядом с отцом сидел старший сын, Йонас, пожалуй, первый Суопис, который нарушил обычай четырех поколений — не пошел в лесники, а устроился машинистом на торфоразработках. Напротив — любимица деда, Юле. Про нее домашние говорят: «ветер в голове». В прошлом году она окончила семилетку. Родители хотели, чтобы дочка училась дальше, но Юле заупрямилась и бросила школу. Тогда ее послали в ремесленное училище. Не прошло и двух недель — дочь пожаловала обратно. Теперь Юле свободна как птица, помогает матери по хозяйству, и, кажется, ни о чем не горюет, хотя девушка она смекалистая, и, за что ни возьмется, все горит у нее в руках. Отец и мать ума не приложат, что с ней делать, куда определить, дедушка тоже беспокоится.

Один конец стола свободен. Там всегда стоит табуретка на случай, если зайдет сосед или заглянет гость. Перед ним мигом очутится миска наваристого борща или жирных щей с куском сала или мозговой костью…

Ромаса усадили на лавке рядом с Алпукасом. Марцеле подвинулась, и за столом сразу высвободилось место.

Семья ела щи с картошкой. Но гостю хозяйка подала кофе с молоком, привозные сладкие булочки, медовые пряники, которыми мать снабдила Ромаса в дорогу, и вдобавок всякие деревенские разносолы: масло, сыр и даже блюдечко раннего меду. Она ставила все это перед Ромасом, приговаривая:

— Ешь, Ромукас, не зевай по сторонам, поправляйся.

Тот отведал сыру, отхлебнул глоток кофе, лизнул меду и, вежливо поблагодарив, отложил ложку.

Марцеле принялась упрашивать. Просто грешно отказываться от таких вкусных вещей! Добро бы щи с картошкой, а то ведь сдобные булочки, сыр, мед… Небось ее пострелят долго уговаривать не пришлось: не успела приехать со станции, как они управились со своей долей, только баранки и остались. Ишь облизываются теперь…

Сестра сто раз наказывала смотреть за сыном, беречь мальчика, и Марцеле, погрозив Натале и Алпукасу, косившимся на вкусные медовые пряники, снова склонилась к гостю:

— Так что ты будешь есть, Ромукас? Может, блинчиков испечь, а? Или яичко сварить?

Лицо тетки выражало необычайную озабоченность.

— Марцелюшка, — отозвался вместо Ромаса дед, — а ты ему щи подай, щи с картошкой.

— Вы уж скажете, дедусь! — покосилась Марцеле. — Гость из города, а вы ему — щи!

— Не жалей, Марцелюшка, не жалей, наливай, — настаивал старик.

— Да мне не жалко, дедусь, — чуть не плача, оправдывалась сноха. — Только что нам прибедняться: можем кое-чем и получше угостить…

— А ты налей, налей, попотчуй, — твердил старик.

Марцеле метнулась было к плите, но снова села.

— Вот еще, на смех себя выставлять! — решительно заявила она. — Будет вам. Так и станет он щи хлебать! В городе небось капусту не едят.

— Едят! — возразил Ромас, хотя его и не спрашивали. — Мама варит.

— Видишь! — подхватил дедушка. — Почему бы не варить? Капуста да картошка — дары земли, нечего от них нос воротить.

Смущенная Марцеле встала, налила полную тарелку жирных щей и нерешительно поставила перед Ромасом.

К ее величайшему удивлению, маленький гость помешал щи ложкой, попробовал и принялся уписывать за обе щеки, а потом стал так аппетитно обгладывать свиные ребрышки, которые подсунул ему старик, что даже сидевший под столом пес Рыжик облизнулся.

Марцеле было явно не по себе. Она незаметно огляделась, не смеются ли над ней. Старик было усмехнулся в усы, но тут же прогнал улыбку. Отец, как всегда, думал о чем-то своем. Младшие ребята глотали слюнки, не сводя глаз с пряников.

— Можете есть, ежели Ромас не хочет. А я уж ему к обеду что-нибудь повкусней сготовлю. — С этими словами Марцеле встала из-за стола.

После завтрака взрослые разошлись по своим делам. Лесник, закинув на плечо лопату и грабли, направился в лес; Йонас вывел из-под навеса велосипед и покатил на торфяник; дедушка захлопотал под навесом возле колоды, собираясь рубить хворост.

Мальчики постояли у забора, покрутили старое точило, и ржавая вода плеснула на землю. Потом Алпукас достал из крапивы деревянный самокат. Поставив одну ногу на дощечку и отталкиваясь другой, он со скрипом прокатился по двору. Но Ромас остался равнодушен. Видя, что гостя ничем не проймешь, Алпукас на своей грохочущей колеснице умчался за сеновал. Ромас присел на камень возле ограды.

Был тот благодатный утренний час, когда вся природа, словно пробудившись вместе с человеком от ночного сна, умывшись чистой росой, принимается за свой будничный труд. Кажется, слышишь — с шелестом тянется вверх трава-мурава, кажется, видишь — полегоньку, осторожно, словно поеживаясь от утренней свежести, распускается липовая почка, и капля росы, не в силах удержаться на ней, падает на землю, играя всеми цветами радуги…

Усадьбу лесника окружали купы кленов и лип. Издали темной стеной подступала пуща. Лишь на востоке ее деревья редели, расступались, перемежаясь полями, избами. Из-за леса, который охватывал деревню двумя огромными крыльями, выбивались жаркие стрелы солнца, щедро золотя тусклые окна, устилая серебром позеленевшие от времени кровли.

Но ничто в это утро не радовало Ромаса. Здесь все было не так, как в городе, таком родном и знакомом. Ни высоких домов, ни улиц, ни машин, ни друзей, ни привычного шума и гомона. Над землей стоял покой. И, наверное, потому, что кругом так тихо — не шелохнется под ветром лист, не послышится голос, не скрипнет калитка, — мальчику, впервые очутившемуся в чужих местах, стало грустно. Зачем его отправили сюда?.. Сами поразъехались кто куда, а его загнали в лесную глушь…

Чем больше думал он, тем больше жалел себя: все его забыли, бросили… Плечи Ромаса задрожали, к глазам подступили слезы. Мальчик вцепился в плетень, чтобы не броситься тут же, под забором, на землю и не зареветь в голос.

За его спиной послышался шорох. Ромас обернулся. В нескольких шагах стояла девочка и внимательно смотрела на него. Ромас быстро провел рукой по лицу.

Девочка подошла ближе:

— Что ты плачешь?

— Вовсе я не плачу! — отрезал он, пряча глаза; мальчику не терпелось отделаться от непрошеного свидетеля своей слабости.

Но девочку не смутил неприязненный тон.

— Болит что-нибудь, да?

Ромас даже хмыкнул. Чудачка — болит! Чего она привязалась? Посмеяться вздумала? Он враждебно уставился на девчонку, хотел сказать ей что-нибудь обидное, злое, но осекся. Девочка вовсе не смеялась. Ее большие черные глаза смотрели открыто и сочувственно.

— Что это у тебя в стакане? — грубовато, но уже не так резко спросил он.

— Соль.

— Соль? Зачем она тебе?

— У нас вся вышла, мама послала одолжить, — спокойно ответила девочка и добавила: — Ты не плачь больше, ладно?

Ромас опять почувствовал досаду. Стыдясь своей слабости, он смерил девочку колючим взглядом: тоже нашлась утешительница! Вечно эти девчонки лезут куда их не просят! А попробуй пальцем тронь — сразу нюни распустит. Правда, эта не похожа на плаксу.

— Как тебя звать? — все еще суровым тоном поинтересовался он.

— Ци́ле.

— Циле! Циле! — покрутил он головой. — Что это еще за имя?

Девочка не обиделась, словно понимая, отчего он ершится.

— Цецилия.

— А где ты живешь?

— Там, за горкой, — показала она. — Видишь, белая труба?

— А в школу ходишь?

— Хожу.

— Где же ваша школа?

— За лесом, в конце деревни.

Ромас не нашел, о чем еще спросить, и молча разглядывал ее. Серьезная непугливая девочка начинала нравиться ему, хотя он ни за что бы не признался в этом. Циле тоже молчала.

В это время лежавший под окном Рыжик, косматый миролюбивый пес, гавкнул и стремглав помчался через двор. Дети обернулись. Ромас даже рот разинул от изумления: на траве, подле гумна, сидел Алпукас, а возле него безбоязненно вышагивал… аист. Настоящий живой аист!

— Пошли посмотрим!

— Нет, мне пора, мама велела мигом обернуться, завтрак уже готов.

Собравшийся бежать Ромас остановился. Хотелось посмотреть на аиста, но и с девочкой расставаться было жаль, и он сказал:

— Приходи к нам после обеда.

— Мама больна, дома надо сидеть, — неуверенно сказала Циле.

— Что с ней?

— Не знаю, уже второй год болеет.

— Ну, тогда завтра приходи.

— Может, приду.

Они еще немного постояли. Циле вздохнула и, не оглядываясь, пошла по тропинке. Ромас смотрел ей вслед, пока девочка не скрылась за горкой…

Возле гумна шло веселое сражение. Рыжик прыгал вокруг аиста и задиристо лаял. Сначала, казалось, птица не обращала внимания на пса. Рыжик не унимался. Аист, склонив голову, долго и вдумчиво разглядывал его, потом шагнул вперед и попытался клюнуть пса, но тот ловко увернулся, кубарем подкатился под долговязую птицу и, вынырнув сзади, залился звонким лаем. Аист неуклюже повернулся, снова ткнул клювом и снова мимо.

— Ату, ату его, Рыжик! — науськивал Алпукас.

Глаза мальчика смеялись, его круглое добродушное лицо сияло.

Рыжик захлебывался веселым лаем, метался как ошалелый, дразня аиста, а птица неуклюже подпрыгивала, хладнокровно и упорно орудуя клювом, словно пикой, и все никак не могла попасть в забияку. Но вот аист примерился получше и, улучив момент, со всего маху долбанул собаку в загривок. Рыжик взвизгнул, откатился в сторону и жалобно заскулил.

Птица как ни в чем не бывало застыла, неподвижная и важная, склонив голову набок.

— Где вы взяли аиста? — небрежно спросил Ромас, делая вид, что ему не так уж интересно.

— Аиста? — удивился Алпукас. — Какой аист? Это журавль!

Действительно, птица была выше аиста, клюв и ноги не красные, а сероватые, словно покрытые илом; на голове — розоватый хохолок. Ну конечно же, это не аист, это журавль. Ромас подозрительно глянул на Алпукаса: не обманывает ли? Алпукас понял его, поймал журавля и развернул обвислое крыло:

— Вот, перебито; он не летает.

Ромас приободрился и погладил жесткие и холодные перья птицы.

— Дедушка его еще совсем маленьким в поле нашел, — пояснил Алпукас. — Зимой с курами держали. Мама хотела отдать кому-нибудь, а дедусь не позволил.

От избы послышался детский голос:

— Журка, журка, журка!

Птица вытянула шею, вырвалась из рук Алпукаса и, припадая к земле, большими шагами побежала через двор. С крыльца спускалась Натале с миской вареной картошки. Она поставила корм на землю. Журавль стал хватать целые картофелины. Натале подбирала сыпавшиеся по сторонам крошки и бросала обратно в миску.

Алпукас подтолкнул Ромаса локтем:

— Идем-ка, я тебе еще что-то покажу.

— Что? — заинтересовался Ромас.

— Увидишь!

От недавнего уныния не осталось и следа. Ромас побежал за Алпукасом.

За клетью, меж кустов и камней, скатившихся когда-то с крутого берега, протекала речушка, такая чистая и прозрачная, что можно было пересчитать мелкие камешки на дне. Только в небольших омутах, где, пенясь, кружили водовороты, она казалась черной, как деготь. Берег был сырой, и Ромас нерешительно остановился.

— Разуйся, — посоветовал Алпукас. — Не холодно.

Ромас какое-то мгновение стоял с молчаливой улыбкой, потом скинул ботинки и побрел следом.

Вдруг Алпукас замер как завороженный. Он долго стоял не шевелясь, потом резко выбросил руку…

В следующий миг Ромас оцепенел от ужаса: в руке Алпукаса извивалась змея. Она кольцом оплела запястье его руки. Ромас опрометью бросился назад, но споткнулся о кочку и растянулся во весь рост. Думая, что страшное пресмыкающееся гонится за ним по пятам и вот-вот ужалит, он вскочил как ошпаренный и заорал:

— Змея! Змея!

Между тем Алпукас был напуган не меньше Ромаса. Случилось то, чего он и не ожидал. Мальчик хотел только показать гостю давнего друга дедушки — старого ужа. Он вовсе не собирался дразнить безобидную тварь: мальчик побаивался ужа и никогда не прикасался к нему. Но, когда он подошел к кочке, дремавший на солнцепеке уж проснулся, поднял голову и впился в него своими круглыми выпуклыми глазами… Леденящий взгляд проникал, казалось, в самое сердце мальчика. Сам того не желая, он вытянул руку и схватил ужа. А теперь Алпукас не знал, как от него избавиться.

К счастью, в это время показался дедушка. Он выбежал из-за клети, простоволосый, в полотняной рубахе, расстегнутой на груди, облепленный еловой хвоей, с развевающимися прядями давно не стриженных белых волос. Старик забрал у Алпукаса ужа и принялся уговаривать, словно малого ребенка:

— Успокойся, Юргу́тис, успокойся! Дети играли, не хотели тебе зла…

Он гладил ужа, нашептывал ласковые слова, и тот понемногу успокаивался. Серебристый хвост еще поблескивал молнией, уж еще разевал пасть и раздраженно шипел, но без прежней ярости, все реже и реже.

Когда старик вернулся во двор, а за ним, понурясь, приплелся Алпукас, уж лежал спокойно, свернувшись на ладони деда.

— Дайте и мне подержать! — осмелел Ромас.

Дед пристально посмотрел на него, но ужа не дал.

— Э, да ты, оказывается, не из трусливых, внук!.. Не нужно его дразнить. Он ведь только меня признает.

Сев на приступок, старый Суопис продолжал:

— В старину на Литве чуть ли не при каждой усадьбе жили ужи. Люди верили, что уж помогает им, оберегает скотину. Поэтому у нас издавна не обижают ужей… А теперь отпустим Юргутиса! — Старик поднялся.

Они снова отправились к речке. Дед нагнулся, уж без всплеска ушел в воду и поплыл к кустам. На солнце его спина отливала сталью.

На обратном пути дедушка приметил покоящиеся на кочке знакомые ботинки. Он глянул на шедшего впереди Ромаса, на его босые, порозовевшие от воды ноги и опять чему-то улыбнулся в усы.