Выстрел в лесу

Дела земные и дела небесные

Алпукас и Ромас сидели дома. Легко сказать — сидели. Лето шагало по полям, лесам и лугам, плескалось в теплых заводях, смеялось, свистело и пело по-птичьи в лощинах и оврагах…

А на стройке, по-видимому, работы шли полным ходом и было так интересно! Когда ветер дул от деревни, до усадьбы доносился гул и урчание моторов. Должно быть, на помощь строителям пришли машины. Однажды утром мальчиков разбудил грохот взрыва. По вечерам с речки долетали песни.

Дедушка выходил во двор, слушал и говорил:

— Пусть только эта проклятая ломота отпустит — пойду смотреть, что там делается.

И снова ковылял в избу, просил, чтобы Юле натерла поясницу камфарным спиртом, а Марцеле заварила целебные корешки.

Ребята цеплялись за дедушку с надеждой:

— Дедусь, а нас возьмете?

— Вот еще! — фыркала Юле.

Старик словно не слышал ее.

— Может, и возьму, не знаю… Может, и пойдете, если драться больше не будете.

Ребята ожидали выздоровления деда. А пока суд да дело, отсиживались на приступке клети или валялись на песке у речки.

Алпукас привык играть дома и мгновенно находил себе занятие: плел из лыка кнут, вырезал палку или ложился на траву, наблюдал за каким-нибудь жучком, божьей коровкой, муравьем, волокущим былинку. Он всматривался, вглядывался, и пучок травы, клок белесого мха, переплетенные корни превращались в густые дебри, непролазную чащу, изрезанную потайными тропками, источенную норами; а он сам — в лесника этой пущи, всевидящего, всемогущего.

Вот через крепкие заросли продирается букашка. А что, если это не букашка, а мишка-медведь, рыжий, лохматый? «Куда идешь, нет пути!» — прутиком преграждает дорогу Алпукас. Букашка-медведь ползет назад, но сразу возвращается и ломится дальше…

Алпукас весь ушел в это занятие и не замечает, что Ромас никак не может усидеть на месте: то ходит по берегу, хмуря брови, то ложится и рвет горстями траву, то задумчиво смотрит вдаль.

Как вырваться на стройку? Там не поскучаешь: столько народу, столько дел, знай поспевай. В последний день студенты обещали, что мальчики будут измерять берег и через каждые сто метров вбивать колышки. А может… может, невзначай услышишь что-нибудь об олене, о браконьере?.. Как знать?

— Алпук, давай попросимся, может, пустят?

Тот кивает:

— Сейчас, только жука загоню…

Ромас ждет, но Алпукас снова уткнулся носом в свою траву. А может, все-таки заняться шалашом? Привести туда Рыжика, журавля. Удрали бы тайком и остались ночевать. Вот здорово! Что станет делать дедушка, когда хватится? Искать? Хорошо, если Циле придет, а их нет. Интересно, чем она занята, почему не показывается? Один раз приходила, должно быть, за стаканом, и сразу ускакала домой. Алпукас хоть поговорил с ней немного, а ему не пришлось. Может, не хочет?.. И пускай, ему тоже не нужно… И на стройку проситься нечего… И шалаш ни к чему… Пусть не приходит!

В такие минуты жизнь казалась Ромасу мрачной.

Однажды, когда мальчики — уже в который раз! — размечтались о том, как будут жить в шалаше, Ромас вспомнил:

— Эх, жаль, не взял я свое ружье! Знаешь, как хорошо было бы ночью: один спит, другой караулит. Попробуй кто-нибудь напасть, сразу — бах!

— Какое ружье? — заинтересовался Алпукас.

— Воздушное, духовое. Далеко бьет, через весь двор достало бы. — И тут же предложил: — Хочешь, подарю? Будешь ворон стрелять.

У Алпукаса глаза загорелись. Ружье! Но что он даст Ромасу взамен? Ничего-то хорошего у него нет: самокат, журавль, собака… Ну, еще иногда отец или дедушка принесут птенца или подраненного зайца…

— Что же я тебе дам за ружье?

— А мне ничего не надо.

— Надо, так нельзя. Ага, знаю! Хочешь, я тебе палку вырежу ореховую? Я умею. Посмотришь, какая красивая выйдет.

— Палку? Давай! Мне как раз нужна палка.

Они пошли на речку. Алпукас долго искал, пока выбрал ровную-преровную орешину.

— А может, палку мало? — усомнился Алпукас. — Палка не ружье — какая же это мена? Так не пойдет.

— Почему не пойдет? Так на так. У тебя нет ружья — я тебе даю, у меня нет палки — ты даешь мне.

— Хитер! Ружье дорогое, а палка?.. Что бы тебе подарить в придачу?

Они долго спорили, пока Алпукас не сдался:

— Палку так палку.

Он аккуратно подрезал концы, снял полоску коры там, где будет рукоятка, провел первую линию. Пройдет несколько дней, и палка покроется затейливым узором.

Но закончить работу вовремя не удалось. Подошел праздник святого Ро́каса и с ним бирмаво́не — конфирмация[1]. А в Стирнае, глухом лесном захолустье, это было событием.

Готовились к церковному празднику и в семье лесника. Исподволь, без особого шума, но готовились. Всем заправляла Марцеле: ни дедушка, ни отец в эти дела не вмешивались. Старик с давних пор слыл «язычником». А отец был просто равнодушен к религии; сам в костел не ходил, не молился, а другим не запрещал. Но Марцеле и не спрашивала мужчин, как ей поступать. Рождались, подрастали дети; она сама выбирала им имена, договаривалась о крестинах, сама водила к первому причастию, на конфирмацию. Узнав, что на святого Рокаса в деревенский костел приедет епископ, Марцеле стала готовить Алпукаса. Собственно говоря, особенно готовиться и не нужно было: Алпукас знал кое-какие молитвы и даже ходил к исповеди. Мать удовольствовалась тем, что «проэкзаменовала» сына, дала наставления, как вести себя в костеле, и занялась его одеждой: сшила новую сорочку, вычистила пиджачок и штаны. Она сводила Алпукаса к старому Амбразеюсу, у которого была машинка, и остригла.

Теперь Марцеле могла быть спокойной. Но у женщины мелькнула еще одна совершенно неожиданная мысль, взволновавшая ее до глубины души. У них гостит сын двоюродной сестры. Скорей всего, он еще не конфирмован. А что, если свести его вместе с Алпукасом?.. Ах, как было бы славно — двое из их семьи, словно ангелочки с картинки… Она умилилась, подумав об этом. Ведь не чужой, только на пользу мальчику пойдет… При случае она спросила Ромаса, был ли он у первого причастия.

Причастие? Да, Ромасу помнится, что вроде когда-то был. Мать повела его в костел. Отец узнал и рассердился на маму. С тех пор он больше не бывал в костеле.

Марцеле как будто пропустила эти слова мимо ушей.

— Но молитвы-то знаешь?

— Когда-то знал, да теперь забыл. Зачем молитвы? Бога нет, его выдумали. Пионеру не к лицу молиться.

Дальше в лес — больше дров! Слушая Ромаса, Марцеле все больше убеждалась, что мальчик воспитывается, «как дикарь».

Она даже рассердилась на двоюродную сестру, которая росла когда-то (уж за это Марцеле ручалась) в богобоязненной семье, правда не такой, как ее собственная, но все равно — могла бы сына воспитать по-христиански, как подобает добрым католикам.

Она принялась на все лады расписывать Ромасу, до чего красиво будет в воскресенье в костеле. Сам епископ приедет! Это ничего, что Ромас пионер. Все пионеры: и Алпукас, и Вацюкас Гайлюс, и Стасис Керейшис… Нет, там ничего не нужно делать, совсем ничего, только постоять и все. Очень красиво. Запряжет Гнедка и поедет…

Ромас заколебался. Бирмавоне ему было совсем не нужно. Но съездить в местечко, конечно, стоит: надоело торчать дома…

Видя, что мальчик не очень противится, Марцеле твердо решила везти его на конфирмацию.

Хлопоча на кухне, она еще раз все хорошенько обдумала. Нет, он неплохой мальчик, виновата сестра. Однако, охваченная горячим желанием совершить благое, богоугодное дело, отходчивая Марцеле и для нее нашла оправдание. Что с нее взять: город — не село. Там все толкутся, словно в большом котле, и забот у них больше. Когда им думать о боге! Костел под боком, бог далеко. Да и муж у нее пост занимает… Ученый… Видно, запрещает. Может, сестра и не виновата. Все мы люди грешные, так уж созданы… Но Ромаса она отвезет! Пускай родители и не знают, лишь бы богу было известно.

Ее беспокоило только одно обстоятельство. Ромас забыл молитвы, не ходит к исповеди — и навряд ли заставишь его учить все заново, только все дело испортишь. Да и не здешний. Можно ли такого ребенка вести к бирмавоне, не прогневит ли она господа? Надо бы посоветоваться. А если сходить к настоятелю? Хоть он порою и журил Марцеле за мужа и свекра, но ее уважает. Как он скажет, так и будет.

Назавтра Марцеле, забросив все дела, отправилась в местечко. До маслобойни ехала с Аугусти́насом — возчиком молока, — а там до местечка и костела рукой подать. Выстояв заутреню, Марцеле пошла к настоятелю домой. Экономка была знакомая, из соседней деревни. Она угостила Марцеле чаем с пышками и провела к ксендзу.

— О, Суопе́не! Заходи, дочь моя, заходи! — обрадовался тот.

Костлявому, сутуловатому настоятелю перевалило уже за седьмой десяток. Больше тридцати лет прослужил Рёве в этом дальнем приходе, устал и от жизни и от своих довольно скучных обязанностей. Да, пошел он не по той дороге. В молодости ему хотелось стать ученым. Старого ксендза еще и сейчас интересовали звезды, далекие миры, строение Земли, ее недра. Нередко в своих проповедях он вместо геенны огненной принимался рассказывать верующим о раскаленных недрах земного шара…

Правда, настоятель еще верил, что мир создан господом, однако научное представление о происхождении Вселенной не очень вязалось с библейским описанием этого процесса. Чем больше Реве размышлял, тем основательнее вечная материя, материя без начала и конца, вытесняла бога из сознания настоятеля. Додумавшись до этого, бедный ксендз устрашился собственных богопротивных мыслей и надолго бросил ученые книги и мысли. Реве так и не осмелился перешагнуть грань, за которой истинного католика подстерегает безбожие. И все-таки, если бы бедная Марцеле знала, что старый Реве гораздо меньше верит в бога, чем она сама!

При виде Марцеле Реве тотчас подумал о дедушке Суописе. Мудрый человек, хоть и язычник.

— Забота у меня, отец, — заикнулась Марцеле.

— Расскажи, расскажи, Суопене, что там у тебя приключилось, — сказал настоятель.

Марцеле изложила свое дело.

— А он крещен? — рассеянно справился ксендз, думая еще о старом Суописе.

— Как же без этого, отец настоятель? Ведь человек, не тварь бессловесная.

Ксендзу полагалось бы выяснить, был ли ребенок у первого причастия, ходит ли к исповеди, знает ли молитвы, но тут он вспомнил, как старый Суопис однажды доказывал, что Земля живая и с ней даже можно разговаривать… Ишь мудрец!..

Марцеле между тем рассуждала о своей двоюродной сестре. Она обвиняла и в то же время оправдывала мать Ромаса:

— В городе живет, муж высокое место занимает…

— Я до него доберусь, все равно доберусь до этого мудреца! — шутливо погрозил пальцем ксендз.

— До кого, отец? — испугалась Марцеле.

— Доберусь, говорю, до вашего старого деда. Я ему покажу — бога нет! Тоже выискался язычник!

Марцеле облегченно улыбнулась. Каждый раз, встречая ее, настоятель твердил одно и то же, но, когда добирался до старого Суописа, всегда пускался с ним в нескончаемые споры. Старики подолгу говорили о звездах, доказывая каждый свое.

Реве прошелся по комнате. Марцеле встала:

— Как же быть, отец настоятель? Можно?

— А-а! — Ксендз так резко остановился перед нею, что Марцеле попятилась. — Приводи, дочь моя, приводи. Таинство миропомазания укрепляет в вере, Христос возьмет отрока под свою опеку.

Реве отошел к окну. Ну вот, опять он обращает в истинную веру еще одного язычника. А сам? Он усмехнулся чуть-чуть грустно. Тяжелый долг. Но так уж устроен мир. Всякому свое. Ксендз должен оставаться ксендзом.

Марцеле вышла из костела довольная. Ах, как славно, как красиво: двое из их семьи — как ангелочки!..