Выстрел в лесу

Тяжелый день Марцеле

Вся семья, если не считать Алпукаса и Ромаса, убежавших на речку, была в сборе, когда на пороге показался почтальон Бро́гис, перекосившийся под тяжестью перекинутой через плечо кожаной сумки.

Много лет уже он был желанным гостем в каждом здешнем доме. Все считали его веселым и добрым человеком, хотя сам он никогда не смеялся. Его смуглое и в то же время какое-то светлое лицо располагало к хорошему настроению; глаза — темные, но живые, ясные, и даже нос — широкий, длинный, с зарубкой и шишкой на конце, настоящий нос почтальона, — выглядел у Брогиса весело и очень вязался с коренастой его фигурой и форменной фуражкой, у которой был точно такой носатый, длинный, широкий козырек.

Войдя к Суописам, Брогис огляделся, извлек из своей сумки с истертыми до блеска боками журнал, пачку газет и сделал вид, что собирается уходить. Потом передумал и, опустив тяжелую сумку на лавку, преспокойно уселся рядом.

Все насторожились. Если Брогис сел — значит, неспроста.

— Какие вести вы нам принесли, Брогис? — завела разговор Марцеле.

Может быть, подумала она, пишет из родной деревни брат Казиме́рас, крестный Юле, колхозный конюх. Он имел обыкновение раз в год, в начале октября, по случаю именин Юле присылать весточку. А тут, видно, взбрело ему черкануть несколько слов и летом. Однако Юле опередила мать.

— Письмо от дяди Казимераса! — вскричала она. Ее большие глаза загорелись радостью.

— Ну да, так и станет тебе писать этот увалень! — усомнился дедусь. — У него только кони на уме. Не Дамини́кас ли разохотился? Весной писал, наградить его собираются.

Даминикас, младший сын старика, работал лесником в другом районе. Дедушка гордился им не меньше, чем Юрасом, и ждал вестей от сына.

Все снова уставились на почтальона. Назвали два самых близких Суописам имени. От кого же письмо?

Брогис тут же рассеял эти надежды:

— Хотели они писать, да кошка чернила хвостом смахнула, а мыши перья погрызли. Теперь жди ярмарки, пока новые купят. Из далекого края в окошко стучат…

Марцеле призадумалась: когда-то Аугустас, самый старший и любимый из ее братьев, был сослан жандармами за литовские книги[2]. Потом он бежал и очутился в Америке. Вначале писал, что работает под землей, рубит уголь, а потом как в воду канул, ни слуху ни духу. Сколько раз Марцеле видела брата во сне… Может, он?..

Почти всех своих родственников перебрали Суописы, пока поняли, что письмо это от сестры Марцеле, матери Ромаса.

Ушел почтальон, письмо вскрыли. И вот что прочитала Юле:

— Надо, Марцелюшка, написать ей, — сказал старик. — На первое письмо не ответили, а женщина тревожится.

— Надо, — согласилась Марцеле. — Когда бы это мне собраться?

— Сейчас, сейчас.

— Так сразу, дедусь? Только ведь получили. В воскресенье, может, написать или на другой неделе. Кончу огород полоть, лебеды-то высыпало…

— Сегодня лучше, — не уступал старик. — Опять забудем.

Марцеле нехотя поднялась из-за стола, разыскала чернила, ручку с пером, бумагу. Все было готово, оставалось только сесть и писать. Но в эту минуту в избу влетели явно обеспокоенные Алпукас и Ромас и объявили во всеуслышание, что во двор заворачивают с улицы учительница Гудони́те и пионервожатая Яне. Зачем бы это они? Слышите, вот они уже всходят на крыльцо.

Юле подмигнула ребятам:

— Достанется вам сейчас за драку! Теперь уж не выкрутитесь.

Марцеле поспешно убрала со стола чернила и ручку, а письмо сестры сложила пополам и сунула в шкатулку, где хранились у Юраса счета за лесные работы и прочие важные документы. Она поднялась навстречу гостям встревоженная и обеспокоенная. Зачем бы это, в самом деле, ни с того ни с сего приходить к ним сразу и учительнице и вожатой?

Дверь распахнулась, и в то же мгновение осторожно, вдоль стенки, ребята пробрались к выходу и, как только Гудоните и Яне появились на пороге, они выскользнули во двор.

Девушки остановились в дверях. Обе они были еще совсем молодые — Гудоните всего только год назад кончила училище, а Яне стала вожатой сразу после окончания школы. Они первыми поздоровались с Марцеле, дедушкой и Юле.

— Садитесь сюда, пожалуйста, — захлопотала Марцеле около гостей, обмахивая передником и без того чистую лавку. — Дедусь, приглашайте, зовите…

В литовской деревне исстари уважают и любят учителя. Повелось это, видно, еще со времен «даракторий»[3] когда учитель часто бывал едва ли не единственным грамотным человеком на всем селе. Простая изба превращалась в тайную школу, а ученики, родители, учитель — в тайных сообщников. В литовской крестьянской семье его зовут и на свадьбу и на крестины, к нему идут за советом по важному делу. И, хотя теперь в деревне немало других ученых людей — агрономов, заведующих клубами-читальнями, бухгалтеров, — авторитет учителя по-прежнему высок.

…Девушки сели на краешек скамьи.

— Мы к вам по делу, тетя Марцеле, — сказала Гудоните. — Нехорошо получается с ребятами.

— Где дети, там и забота, — неопределенно вздохнула Марцеле. — Вот станут взрослыми, тогда легче будет. Вырастут… Свежего молочка не хотите ли? Сегодня поздно доила, молоко парное стоит…

— Пусть постоит, — нетерпеливо откликнулась Яне. — Когда у вас дети, тетя Марцеле, вырастут, тогда они сами во всем разберутся. И нам и вам будет легче, это верно. А вот пока они маленькие, надо и нам за них разбираться в жизни, и разбираться правильно. И зачем вы их опять в костел потащили, тетя Марцеле? Да еще и не только своего Алпукаса, но и гостя прихватили, конфирмацию ему решили устроить, пионера в ангелочка перекрашивать…

Яне, как всегда, говорила горячо и прямо.

Жарко стало Марцеле. Так вот зачем пришли гости! Она беспомощно повернулась к столу, к дверям, вытерла передником пот с лица и, не придумав лучшего, схватила со стола стаканы и выскочила в сени.

Так она и знала… Никто, конечно, не запрещает людям ходить в костел, крестить детей, но и хвалить за это не хвалят. В колхозный клуб изредка наезжали лекторы, да и учительница объясняла, что бога люди сами выдумали. Вера, костел, ксендзы вовсе не нужны, только народ дурманят. В школе, на всяких там пионерских сборах, ребятам говорили то же самое. Даже Алпукас и тот однажды разболтался про каких-то церковных крыс. Когда Марцеле, не поняв, спросила, что это за крысы, он недолго думая брякнул: «Да органист с причетником!» Она как следует всыпала Алпукасу за такие слова.

Но ведь что касается бога — есть он или нет, — кто может решать? Ксендз есть, органист есть, а бог? Юрас тоже говорит — бога нет. Раньше ему бы и в голову не взбрело такое, а теперь… У нее-то в родне все верили в бога: отец, мать, деды и даже прадеды. Со стороны Юраса ни то ни се — может, и верят, да в костел их не заманишь. Но куда же это годится — жизнь без бога!

Наливая молоко, Марцеле вдруг по-крестьянски упрямо решила, что она права и никто не запретит ей воспитывать детей по-своему. Нет, она не поддастся. Пусть ругают, она не отступится!

Однако в комнате, при гостях, ее решимость сразу исчезла. Марцеле поискала взглядом поддержки у деда: «Что делать?»

Но и тот был в замешательстве. Старик сразу понял, зачем они пришли.

Эх, дернуло же Марцеле связываться с этой конфирмацией! Теперь стыда не оберешься — хоть глаза прячь в карман.

Марцеле наполнила стаканы молоком. Оно было густое, желтоватое, жирное.

— Как это могло случиться, не понимаю, — снова начала Гудоните. — Кажется, и учим и беседуем…

— Так уж у нас искони заведено, — оправдывалась Марцеле и все тащила и тащила на стол свежий сыр, мед, масло. А потом, когда угощать гостей было уже нечем, она стала у окна, беспомощно опустив руки.

Осторожно, крадучись, проскользнули в комнату мальчишки. Им, конечно, очень хотелось остаться незамеченными. Не вышло. Учительница Гудоните встала и подошла к ним, как всегда спокойная и ласковая.

— Подрос Алпукас, — сказала она, гладя мальчика по упрямым взъерошенным волосенкам. — Настоящий мужчина.

Вожатая Яне подошла тоже.

— Ну, друзья-товарищи, — сказала она, и было непонятно, смеется она или говорит серьезно. — А ну-ка, расскажите, что делали в костеле. Как же будет дальше? Из пионеров уйдете?

— Никто со мной ничего не делал! — буркнул Ромас. — Я посмотрел и вышел. И никуда я из пионеров не уйду.

— А по щекам били? — спросила Яне.

— Так я и дался! — сказал Ромас гордо. — Я как только увидел все, так и убежал. Я и зашел только посмотреть.

— Посмотрел? — спросила Гудоните. — Понравилось?

— Больше не пойду, — коротко и твердо сказал Ромас.

— И я не пойду, — решительно поддержал его Алпукас.

— А если мама прикажет? — чуть улыбнулась Гудоните.

Алпукас повернулся к окну, у которого все так же, опустив руки, стояла Марцеле.

Все замолчали.

— Не прикажет, — тихо проговорил Алпукас.

— Это хорошо, — все так же ласково сказала Гудоните.

Гости поднялись. Уже у двери учительница сказала, как бы между прочим:

— У нас к вам еще одно дело, тетя Марцеле.

— Мы хотим попросить, чтобы вы отпустили мальчиков на стройку, — подхватила Яне. — Они там сначала не поладили с ребятами, помирим их. Мы отвечаем за мальчиков — больше драк не будет.

Алпукас и Ромас переглянулись и зашептались. Марцеле рада была концу неприятного разговора о костеле.

— Уж и не знаю, что сказать. Но раз вы просите… — Марцеле взглянула на свекра. — Как, дедусь?..

— Пусть идут, что поделаешь, — не стал возражать старик. — Отец драться им запретил, а дело пусть делают. Я и сам вечерком выберусь посмотреть. Ломота вроде отпустила.

Дети бросились собираться.

Дом опустел, дед сидел, глядя на пол. Все так же, не поднимая рук, стояла у стены Марцеле. Дед нарушил молчание первым.

— Не забивай себе голову тяжелыми думами, Марцелюшка, — сказал он. — Не води больше детей в костел. Не надо. Мы свое прожили по-своему, они будут жить по-другому.

Стало уже смеркаться, когда очнулась Марцеле и огляделась. Все так же стояла она и смотрела на свои опущенные руки. Деда не было. Осталась одна.

И Марцеле расплакалась.

…Ромас и Алпукас с трудом узнали стройку. Все перекопано, высятся груды камня, кирпича, штабеля бревен. Кругом шум, гул, грохот. Прежде всего мальчики обратили внимание на трактор, бульдозер и какую-то чудную, ни на что не похожую машину, неуклюже ползавшую то назад, то вперед. Ромас и Алпукас никогда не видели такой. Она, урча, подползала к большущему валуну, вцеплялась в него железными когтями, подхватывала, словно перышко, и тащила в сторону. Остановившись на крутом берегу речушки, машина разжимала когти. Глыба катилась под откос — все быстрей, быстрей и плюхалась в воду. Дождем взлетали брызги, ярко вспыхивала пестрая радуга.

Ромасу и Алпукасу хотелось постоять, поглядеть, но вожатая торопила:

— Пошли, пошли, насмотритесь еще!

Сделав несколько шагов, мальчики снова застыли, разинув рты. Возле груды мелких камней работали деревенские ребята. И Забулюкас, и Йону́кас, и Юо́зас, и много других — все задиры, которые прошлый раз с таким азартом лезли в драку. Теперь они грузили камни на телеги и тачки. Только пыль и грохот стояли вокруг. Повозка мигом наполнялась, возница щелкал кнутом, и лошади трогались. Сзади напирали порожние телеги.

Завидев Ромаса и Алпукаса, все бросили работу.

— Эй, чего встали! Гоп-ля! — крикнул возница.

— Ничего, ничего, — вмешалась учительница. — Отойдем в сторонку, отдохнем и потолкуем.

Ребята потянулись за пионервожатой в ложбину, где зеленела еще невытоптанная трава.

— Дети, мы уже говорили, — начала вожатая, — что вы поступили неправильно, драться вам не из-за чего. Можно жить в дружбе и не вздорить. Все признали, что это некрасиво, дали обещание больше не драться. Некоторым и дома досталось.

Кое-кто из ребят потупился. Вожатая продолжала:

— Договоримся так: больше об этом не вспоминать. Давайте помогать колхозу строить электростанцию. Свет нужен всем. Вам самим будет лучше готовить уроки при электричестве. Лучше, да?

— Лу-у-учше! — отозвались нестройные голоса.

— А теперь разделимся на два отряда и посмотрим, кто умеет быстрей работать.

Она уже хотела вести мальчиков, но учительница добавила:

— Верно сказала вожатая, больше об этом говорить не будем. Но вы все-таки поссорились. Чтобы работа шла веселей, нужно помириться. Подайте друг другу руки.

— Ты заводила, тебе первому, — подтолкнула вожатая Забулюкаса.

Тот решительно шагнул вперед и протянул руку:

— Драться больше не буду!

То же сделали и Ромас с Алпукасом. А потом все по очереди протягивали руки и, отводя глаза, бормотали: «Больше не будем… Ладно!»

Разделившись на два отряда, дети принялись за дело. Одной группой руководил Ромас, другой — Забулюкас. Работали вроде неплохо, но не было того энтузиазма, той радости, которая обычно брызжет там, где собирается много ребят.

Учительница и вожатая чувствовали: чего-то не хватает, что-то неладно. Казалось, сделано все: детей помирили, разбили на отряды… Чего же еще?

…Когда ребята вернулись с обеда, работа еще не начиналась — колхозники отдыхали дома, студенты — в лагере. Замершие машины казались выброшенными на мель гигантскими раками. На берегу виднелись запыленные телеги с задранными оглоблями, груды камней, щебень, доски, брошенный инструмент… Все это мертво без человека. Только ему под силу обуздывать реки, сравнивать горы, насаждать леса. Да мало ли чудес может он совершить на земле?.. И совершит!

Дети собирались в зеленой лощине. Кто сидел, кто лежал на траве. Настроение, как и утром, было неважное. К Алпукасу с Ромасом подсел Забулюкас. Мальчики помолчали.

— А ты здорово дерешься, вон как заехал… — Забулюкас оттянул ворот и показал подживающую ссадину.

Ромас усмехнулся:

— Ты тоже хорош — такой фонарь посадил под глазом…

Оба с любопытством разглядывали «раны» противника. Трудно было решить, на чьей стороне преимущество.

— Ты где драться учился? — поинтересовался Забулюкас.

— Где? У нас улица на улицу как выйдет… Ого!

— А чего вы деретесь?

— Не всегда деремся, но бывает. Больше играем.

— В кого?

— В индейцев, разбойников, войну. У нас, где я живу, есть пустырь. После уроков все там собираются…

Подошли и другие ребята.

— А в школе тоже деретесь?

— Нет. Учителя смотрят, а директор чуть что — сразу вызывает в кабинет.

— Наши тоже смотрят, — пожаловался кто-то, — и учительница и вожатая. На сборе и то шевельнуться не дадут.

— А в городе нельзя заблудиться?

— Подумаешь, заблудиться! — гордо ответил Ромас. — Я в кино, и в цирк, и на каток один хожу!.. И ничего.

Он принялся рассказывать про город: как много там всяких машин, как после уроков ходят купаться, как берут самые дешевые билеты в кино, а сидят на самых лучших местах. Все слушали развесив уши.

— Он мне ружье отдал, — похвалился Алпукас, — а я ему палку вырезаю.

Все заинтересовались: какое ружье, как из него стрелять, далеко ли бьет? И, хотя кто-то заметил, что палка и ружье — вещи неравноценный, все одобрили мену, потому что надеялись пострелять, когда ружье окажется у Алпукаса. И Алпукас не жадничал — всем обещал.

Потом и другие ребята стали соображать, что у них есть для мены с Ромасом. Разговор подолжался и за работой. У одного дома рос кукушонок, и он хотел бы получить за него горн, у другого была славная свистулька в пять продушин, третий предлагал живого зайца… пятый — чучело коршуна… десятый — ручного аиста…

Всех перещеголял Коджюкас. Он предложил Ромасу поменять волчонка на велосипед.

Ребята так и покатились со смеху.

— Куда же я его дену? Он еще всех перекусает, а кота наверняка сожрет.

— Конуру ему сколотишь.

— Можно и в комнате: отгородишь уголок.

— Со всего города ребята сбегутся.

— На веревочке будешь водить, никто не сунется.

Все наперебой советовали, как лучше устроить волка, и от души хохотали.

Придя на стройку, учительница и пионервожатая услышали веселый ребячий гомон.

— Смотрите, — воскликнула пионервожатая, — смотрите, они работают все вместе! А как же соревнование? Безобразие! Надо их снова разбить на отряды.

Учительница удержала ее:

— Подожди, Яне. Пусть. Разве дело только в соревновании? Видишь, как они дружно трудятся. Оставь их в покое.