Выстрел в лесу

Преступник опять исчезает

По деревне словно в колокол забили — возвратился Брузгюс! Все уже свыклись с мыслью, что ворюге наконец-то прищемили хвост, и вот теперь он вернулся с тем же самым узелком, не успев даже доесть сало и лук, которыми его снабдила на дорогу жена. И не просто вернулся. Кто-то встретил его по дороге, кто-то успел заскочить к нему домой. Сам Брузгюс особенно не распространялся: такой уж он молчун. Зато жена наплела с три короба. Получалось, бедняга Брузгюс ни сном ни духом не виноват. Да и прежде-то был ли он хоть в чем повинен?.. Мухи человек не обидел за всю свою жизнь, былинки у муравья не отнял. Только злые языки, как цепные псы, брехали на мужа. А теперь из-за этого оленя, провались он в тартарары, затаскали беднягу. Станет он стрелять в такую образину, как же…

Первыми весть о Брузгюсе принесли в дом дети:

— Дедусь, знаете? Брузгюс вернулся!

— Сегодня утром! — добавил Ромас.

— Кто вернулся? — поднялся из-за стола лесник.

— Брузгюс… Говорят, он ни при чем.

— Ха, ни при чем! Как так — ни при чем? — Дедусь рылся по карманам и не мог найти табакерку.

— Вы точно слышали? — усомнился отец.

— Точно, точно, — уверяли мальчики. — Все только о том и говорят.

Лесник постоял посреди избы, потом схватил с крюка фуражку и быстро вышел. В окно было видно, что он направился по тропинке к Керейшису.

Старик принялся расспрашивать детей, но они больше ничего не знали: вернулся, и всё тут. Им самим не терпелось разузнать поподробнее об этом деле. Но у кого? В доме стали ждать возвращения отца. Ребята каждые пять минут выскакивали во двор, взбирались на крышу погреба — посмотреть, не идет ли обратно.

Лесник пришел спустя добрый час, который показался ребятам вечностью. Пришел, сел на лавку и вымолвил одно слово:

— Вернулся!

Все молчали. Дети не решались приставать к отцу с расспросами. Так уж повелось в семье. Можно надоедать матери, можно клянчить что-нибудь у деда, но при отце лучше помалкивать.

Помолчав, лесник развел руками:

Как там было, сам черт не разберет. Забулис заходил, клянется, что Брузгюс невиновен. Дескать, своими глазами видел, как он в то воскресенье возле дома болтался. А Керейшис опять же на дыбы: мол, никто другой, как Брузгюс. Только-де не умеют за него взяться. Спустить бы с него шкуру, говорит, в момент признается.

— А с Брузгюсом им не довелось потолковать? — осведомился старик. — Что он сам поет?

— Да вот, говорит, отпустили как ни в чем не повинного.

— А сапоги, а шкура? Как они очутились у Брузгюса?

— Это и у меня не выходит из головы, — помолчав, произнес лесник. — Где он их взял? Сапоги сапогами — мог купить или украсть, тут не разберешь, но шкура вся изрешечена дробью… Ясное дело, застрелил косулю.

Тут отец спохватился, что сказал слишком много, и кинул взгляд на детей:

— Вы у меня смотрите никому ни слова!

— Мы и так ни слова, чего нам болтать.

— Дом, детки, домом остается, — добавил дедушка. — Здесь обо всем можно говорить, а на люди выносить незачем.

— Что-то тут нечисто, — рассуждал отец. — Отпустить-то отпустили, но тем дело не кончится, я этого так не оставлю. Или я их, или они меня. Если до завтра не получим никаких известий, оседлаю Гнедка и махну в район. Мне и в лесничество надо, заодно справлюсь. Их там не подтолкни — они опять заснут. Браконьерам только того и нужно, чтоб никто их не тревожил.

— А что ж, возьми да съезди, — поддержал старик. — Я за тебя обойду участок.

— Ладно… — согласился лесник.

Когда он вышел, дети вцепились в старика:

— Дедусь, значит, не Брузгюс убил оленя?

— Может статься, и не он.

— А кто же тогда?

Происшествие с новой силой всплывало в памяти. Уверенность в том, что виновник найден, уступила место новым сомнениям, размышлениям, всевозможным догадкам: кто мог это сделать, почему вернулся Брузгюс, неужто желтые сапоги Зуйки так-таки ничего и не значат?..

Были заброшены развлечения, игры, Циле. Даже фарфоровый чертик, с таким трудом добытый Алпукасом, потерял значение. Не кто иной, как они спугнули браконьера. Пускай больше никто в глаза не упрекает, но все думают: если бы не мальчишки, браконьер давным-давно сидел бы за решеткой. И Ромас с Алпукасом снова приняли твердое решение: помочь изловить преступника. Но что предпринять для этого?

Под вечер, сидя на приступке клети, они уже в который раз перебирали последние события. Алпукас злился:

— Зуйка в тех самых желтых сапогах разгуливает, у Брузгюса нашли шкуру убитой косули — и вот те на: невиновны! Посадить бы в тюрьму, небось сразу бы признались как миленькие. Но только в тюрьму за оленя не сажают. Наверное, оштрафуют, и все.

— Тюрьма что, — перебил Ромас. — Если бы и сажали. Сидишь себе и в ус не дуешь. В старину преступники легче сознавались. Не признается — сразу за руки подвесят, разложат костер и поджаривают пятки.

Алпукаса передернуло. Он вспомнил, как однажды ходил с отцом в кузницу и нечаянно наступил на горячий лемех. Ой, и болела же тогда нога!

— А то еще, — продолжал Ромас, — если не хочет признаваться, заливают кипящий свинец в глотку.

— Какой свинец?

— Обыкновенный.

Алпукас ужаснулся:

— Ведь человек умереть может!

— И умирали, а что ты думаешь!

— Так как же мертвый признается?

Ромас призадумался.

— Наверное, когда умирал, так не признавался. Где уж там признаваться, если неживой.

— Я бы не дался.

— Не дался, ого! Думаешь, вежливо просят — иди, попытаем тебя? Сцапают, притащат, и кончено, не вырвешься. Я одну такую книгу читал… как она называется… — Ромас наморщил лоб, лицо мальчика стало серьезным. — Вот вертится в голове. Отец для себя купил, но я тоже прочитал, потихоньку — мне сначала не хотели давать. Говорят, мал еще. Тоже выдумали! Но как же она называется?.. Эш… шпи… Стой… Уже вспомнил… Шпигель, кажется. Ага, Шпигель[4]. Вот там пытают, даже волосы встают дыбом, когда читаешь. Потом всю ночь снится.

— А что там делают?

— Лучше не спрашивай. Этого Шпигеля ни за что мучают, и его мать тоже. Понимаешь, королевским чиновникам наябедничали на отца, что он еретик, так того живьем сожгли. А потом хотели узнать, где он деньги спрятал, — стали пытать мать и сына. Ох, страшно! Такие сапоги есть, железные или деревянные, не помню, ногу засовывают, потом сапог закручивают, так что кости трещат…

Алпукас слушал разинув рот. Ромас рассказывал дальше.

— Уж как их ни пытали — и жгли, и пальцы ломали, — они все равно не признались. Очень упорные были и люто ненавидели этих королевских чиновников.

— И я бы не признался! — крикнул возмущенный Алпукас.

Ромас усомнился:

— Навряд ли, если б тебя принялись живьем поджаривать.

— Все равно бы не признался!

— Хорошо тебе говорить, пока не пытают. С одной тетенькой знаешь что сделали? Бросили в воду. Эти чиновники решили: если выплывет, значит, виновата, и тогда ее надо сжечь как ведьму, а если утонет — невиновна, и ее оправдают. Женщина не умела плавать и, понятно, утонула.

Тут уж Алпукас окончательно запутался. Если утонет — невиновна… Что проку от такой невиновности? Женщина-то все равно утонула… Его ум был еще не в состоянии постичь изощренную схоластику средневековых мракобесов. Ромас тоже не много мог объяснить и поэтому предложил:

— Хочешь, пришлю тебе книгу, у нас уже все прочитали. Мама даже плакала…

— Хочу, — признался Алпукас. — А что я тебе дам за нее?

Когда окончательно условились (за книгу была обещана свистулька), Алпукас высказал сомнение, стоит ли пытать Зуйку с Брузгюсом. Он представил себе, как Зуйку и Брузгюса живьем поджаривают на костре, льют им в горло свинец, и пожалел их.

— Как же добром заставить их признаться? Виноваты и не признаются.

— А может, они не виноваты?

Ромас задумался.

— Если не виноваты, тогда, конечно, другое дело. Меня отец один раз совсем зазря наказал. Соседка нажаловалась, что я окно высадил. А его совсем другой мальчишка расколол. Два дня не пускали на улицу. Такое зло брало, такое зло…

— Видишь! Может, и Зуйку с Брузгюсом зло берет, если на них зря говорят. Йонукас Брузгюсов теперь даже на стройку не ходит — стыдно. Все на него косятся. А сначала работали вместе.

— Это тот, лопоухий?

— Тот, — подтвердил Алпукас.

— Он и у родника тогда, кажется, не дрался.

— Нет, он не драчун. Сильный, самый сильный во всем классе, а не дерется.

Мальчики еще долго беседовали на эту тему. В конце концов сошлись на том, что не стоит пытать несчастных Зуйку с Брузгюсом. Однако надо же было что-то предпринимать.

На следующий день решили не идти на стройку, тем более что и там работы ребятам почти не было — перемычку пока не насыпали, — и посмотреть, что будет дальше. Надо только придумать какую-нибудь отговорку для домашних. Но и этого не потребовалось: после завтрака, когда отец оседлал Гнедка — ехать в город, а дедушка собрался в лес, мать сказала:

— Не ходили бы вы сегодня на эту станцию: все разойдутся, за домом присмотреть некому, а мне надо свеклу окучивать, заросла.

— Можем и не ходить, — совершенно неожиданно согласились мальчики.

…Алпукас и Ромас не знали, как убить время. Пока вернется отец с новостями, пройдет добрых полдня, а то и больше, потому что до местечка не ближний конец.

Однако их чаяния осуществились гораздо быстрее, чем они предполагали. Не отъехав от дома и трех километров, лесник повстречал катящего ему навстречу сержанта Кумписа. Юрас повернул коня, и, один верхом, другой на своем велосипеде, они вместе вернулись в дом Суописов.

Ребята очень удивились, как это отец успел так быстро обернуться. Но думать над этим было некогда, потому что лесник соскочил с коня и сказал сержанту:

— Ставьте велосипед и пожалуйте в избу. Я только расседлаю и приду.

Сержант огляделся:

— Что нам стены коптить? Погода хорошая, подышим воздухом.

Отец промолчал, и сержант, прислонив велосипед к стене, уселся на сложенных под забором бревнах. Он достал носовой платок, вытер потный лоб, потянулся и, привалившись к плетню, зажмурился от солнца.

Ромас понял, что разговор состоится здесь. Это усложняло положение. В том, что им не позволят слушать, он не сомневался. В избе еще можно куда-нибудь забиться, спрятаться, а тут близко не подойти. Как быть? Мальчика обуревало неодолимое любопытство, страстное желание все узнать, услышать, разведать…

— Алпукас, там плетень!

Тот смотрел, ничего не понимая.

— А за ним обрыв…

— Ну и что?

— «Что»? Пошли. Узнаешь — что.

— Ай нет, Ромас, ничего путного там не услышишь, и отец заметит.

— Не заметит, не заметит! — подбадривал тот самого себя и Алпукаса.

Мальчик дрожал от нетерпения. Никакая сила не удержала бы его сейчас. Алпукас понял это и сдался.

Отец еще не вернулся, малышка Натале играла в песке у порога избы, сержант сидел, расстегнув ворот гимнастерки… Мальчики скользнули за угол.

Они обогнули избу, спустились к речке и около кустов вынырнули перед небольшим обрывом, который начинался почти от самой ограды. Мальчики стали осторожно карабкаться по откосу, стараясь не шелестеть травой. Не высовываясь наружу, они залегли в небольшой рытвине, приникли к земле.

Некоторое время было тихо.

Над обрывом виднелись только скрещенные прутья плетня и выбивавшиеся из-под забора верхушки чернобыльника, усыпанные бледными, сухими пупырышками. Но вот с середины двора донеслись торопливые шаги. Скрипнуло бревно, еще больше подался наружу верх ограды, закачался чернобыльник.

Дети затаили дух.

— Ох, разморило меня на солнцепеке!..

— Так, значит, отпустили Брузгюса?

— Умаялся вконец, горе с велосипедом по таким дорожкам.

— Выходит, не виноват?

— Брузгюс-то?

— Он, он!

— Что поделаешь, пришлось выпустить.

— Так не виноват?

Один голос был нетерпеливый, прерывистый, нервный, другой — спокойный и усталый.

— Как сказать… И виноват и не виноват. Водятся за ним грешки, да не те. Ниточка ведет в другое место.

— Ну?

Что-то сухо щелкнуло.

— Может, закурим?

— Нет, я не курю, разве можно леснику! А впрочем, давай…

Чиркнула спичка, и над плетнем поплыл дымок. Поднимаясь, он быстро таял в голубом, прозрачном воздухе.

— Долго запирался, а потом принялся за нос водить. Шкурку, мол, дети нашли в кустах, а сапоги купил на базаре у такого-то и такого-то в деревне Пали́й. Мы туда. Оказывается, человек уже который месяц хворает, в больнице лежит. Опросили жену, соседей — отродясь у него таких сапог не водилось. Мы снова за Брузгюса: где взял, зачем врешь? Ах да, говорит, фамилию спутал, у другого купил. Поехали к другому, а потом еще и к третьему. Погонял он нас за милую душу. Видим, ничего не получается, решили так: не признаешься — будем судить за убийство косули. А застрелил одну — можешь и десяток застрелить. Значит, и олень на твоей совести. А за это по головке не погладят, будь уверен: зверя-то недавно завезли. Его охраняют особые законы. — Голос сержанта стал тише. — Ну, и струхнул ворюга. Стрелять, говорит, этой косули не стрелял, сапоги, говорит, не покупал, а украл…

Тут мальчики услышали только приглушенный шепот, и оба, до крайности взволнованные, одновременно спросили друг друга:

— У кого, у кого украл?

По ту сторону плетня скрипнуло бревно и раздался хриплый, уже совсем не похожий на отцовский голос.

— Вот как? Брехня, быть этого не может. Головой ручаюсь. Сколько лет знаю человека, и чтобы хоть раз!..

— А если такие улики? Может, все же поискать? Ордер получим.

— Как это можно позорить честного человека, — сказал Юрас. — Врет ворюга! В жизни я желтых сапог не видел у этого человека.

Дети слушали, боясь шелохнуться, но не могли понять, о ком речь, на кого пало подозрение. Сержант упорно стоял на своем, однако отец и слушать не хотел. Под конец и сержант заколебался и сказал, что это одно из самых запутанных дел за все пятнадцать лет его службы.

Они снова закурили. В это время во дворе отчего-то захныкала Натале.

— Алпук! — кликнул отец. — Куда вы подевались? Посмотрите, что там с Натале!

— Может, уйдем? — прошептал Алпукас.

Но Ромас, захваченный новой тайной, только цыкнул на него. Он все еще надеялся узнать, о ком идет речь. Это и выдало мальчиков. Отец крикнул второй раз. Они не отозвались.

Лесник, не видя ребят на дворе, глянул за плетень — не ушли ли на речку — и гаркнул:

— Это что еще!

Незадачливые сыщики, почуяв опасность, задом наперед поползли вниз; достигнув речки, они пустились со всех ног бежать.

— Ну, погодите! Вы у меня сегодня заработаете ремня за такие проделки! — несся вслед грозный голос отца.

Они остановились только у порога избы, запыхавшиеся, раскрасневшиеся от волнения и быстрого бега. Погано все вышло — самого главного не узнали и сами опозорились. Что теперь будет?.. Отец, видать, не на шутку разозлился. И все из-за этой плаксы! Алпукас в сердцах дернул Натале за косичку:

— Чего нюни распустила?

Девочка снова захныкала, захлюпала носом:

— Кукла развали-илась…

Какое несчастье! Натале вылепила из песка куклу, а она взяла да и развалилась… Девочка подняла заплаканные глаза на мальчиков, у которых и без того на душе скребли кошки.

— «Кукла, кукла»! — передразнил Алпукас. — А нам теперь влетит из-за тебя…

Он смотрел на плачущую Натале и думал, что скоро, должно быть, придет и его черед лить слезы… Алпукасу представилось, как отец расстегивает пряжку ремня, кладет его на колено… Мальчика охватило уныние, стало жаль себя, несчастного, которому, наверное, придется и страдать одному: Ромаса небось не тронут, он гость. Сначала задрожала нижняя губа, часто-часто заморгали глаза, потом две слезы, словно осторожные разведчицы, медленно скатились по щеке… и полилось.

Прислонившись к плетню, Алпукас плакал, приглушенно всхлипывая, не видя ни Ромаса, ни Натале, которая изумленно следила за братом.

Ромас тоже пригорюнился. Он чувствовал себя виноватым — не послушался приятеля, не ушел, когда Алпукас звал… Может достаться обоим… Его глаза тоже подозрительно заблестели.

В таком печальном состоянии и застал всех троих вернувшийся из леса дед.

— Эге, детвора, что это вы раскисли?

Рыдания помешали Алпукасу ответить, и тогда Ромас заявил:

— Алпукас ни при чем, я один виноват.

И рассказал, как все приключилось, принимая вину на себя и выгораживая Алпукаса.

Старик пристально посмотрел на него:

— Ишь какой ты! Не думал я. Хорошо, хоть признаешься! Что же вас туда потянуло?

— Мы хотим помочь ловить браконьеров!

— Ну и ловцы! — засмеялся старик.

— Вот увидите, поможем! — заверил Ромас.

— Ну, будет тебе, Алпук, уймись, — повернулся к внуку старик. — Такой мужчина — и голосишь. Это уж совсем ни к чему. Авось обойдется, замолвлю за вас словечко. Берите вот, принес вам.

Он вывернул карман и высыпал на дно опрокинутой кадушки полную пригоршню спелой земляники.

— Ешьте сами, угощайте Натале.

И он быстро пошел по двору.

Дети смотрели на удаляющегося старика, и на душе у них становилось легче.