Выстрел в лесу

Сержант Кумпис начинает следствие

Суопис спозаранку ждал гостей из района. Но прошло целых полдня, а никто не являлся. Лесник то и дело заглядывал на гумно. Потом решил снова позвонить из правления и почему-то вернулся, не дойдя до леса.

Чтобы убить время, он принялся тесать колышки для саженцев. Но работа валилась из рук. Лесник сел на бревна, сложенные во дворе… Не уберег оленя… Такого зверя!.. За тысячу километров везли… Будь Суопис дома, не посмели бы. И приспичило же ему в город!.. От этих мыслей голова клонилась еще ниже, еще больше горбилась спина. Вспомнился инспектор по охране природы Буга — старик с седой бородой и проницательными видящими насквозь глазами. Что ему сказать? Буга так печется об оленях. Даже дедушку уговорил за ними поехать… И ведь каждый год что-нибудь приключается… Прошлым летом — лось, нынче — олень. Куда уж дальше…

Марцеле прошла мимо несколько раз, то будто подбирая щепки, то делая вид, что ищет кур. Она видела, как тяжело мужу, но не смела вызвать его на разговор. Наконец не выдержала:

— Что ж поделаешь, Юрис, ну, стряслось несчастье. Ты-то не виноват!

Лесник даже не глянул на нее. Она хорошо знала мужа. Легче высечь огонь из кремня, чем из него вытянуть сейчас слово. Нагрянула беда — не станет искать утешения, все в одиночку будет переживать, поедом есть себя, а рта не раскроет. И чем сильнее болит сердце, тем он молчаливее… Пройдет немало времени, пока Юрис отойдет, снова улыбнется и приласкает детей.

…У двора прогудел грузовик. Залаял Рыжик, из избы высыпали дети.

Суопис встал и, ссутулившись, медленно направился к машине. Из закрытого грузовика выпрыгнул сухопарый мужчина и заключил лесника в объятия. Длинными тощими руками, как щипцами, он ухватил его ладонь и энергично потряс…

— Весьма рад, весьма рад, Суопис! Уж и не знаю, как благодарить. Пять лет ждал! Представьте себе — пять лет! И вот свершилось! Это так неожиданно!.. Вы осчастливили меня!

Ошеломленный лесник только тут признал Шлаки́са, директора районного музея. Он был высокий и такой худой, что, казалось, при каждом движении должен скрипеть, как колодезный журавель.

По глубокому убеждению Шлакиса, вся природа — звери, домашние животные, птицы только для того и существовали, чтобы стать наконец чучелами и занять достойное место в музее. Зато и музей был богат, а Шлакис считался отличным специалистом, деятельным работником. В музее был представлен чуть ли не весь животный мир края. Недоставало лишь оленя. Сколько Шлакис ни вымаливал разрешения заполучить один экземпляр для музея, все было напрасно. И вот…

— А вы знаете, Суопис, у нашего благородного оленя необыкновенное прошлое, — не унимался Шлакис. — Да, да, необыкновенное. Когда-то он был красой и гордостью наших пущ. Олени у нас жили даже в садах и парках. В прошлую мировую войну он был почти поголовно истреблен.

Директор музея еще долго распространялся бы на эту тему, но, как только лесник разобрался, в чем дело, он высвободился из рук Шлакиса.

А в следующее мгновение из машины вылез толстый сержант милиции Ку́мпис. И руки Юраса бессильно повисли. «Что ж, виноват, не откажешься. Да и отказываться нечего, и так все ясно…»

Он ждал, что сержант подойдет и скажет: «Ну, Суопис, заварил кашу…»

Но тот медлил, застегивал китель, со скрипом затягивал ремни. С шумом распахнулась дверца, и лесник увидел инспектора. Буга сухо откашлялся, подрагивая кончиком седой бороды. Затем все пошло так, как и представлял себе лесник, а может, и того хуже. Подойдя к нему, инспектор не поздоровался, не протянул руки, не похлопал по плечу, как обычно. Холодно, глядя куда-то мимо, он жестко бросил:

— Где?

Лесник повел к гумну. Выкатили повозку. Гости осмотрели оленя. Сюда же сунули любопытные носы ребята. Инспектор обмерил животное, занес данные в блокнот.

— Хуже, чем я думал, — сказал он. — Это один из редчайших у нас экземпляров.

Лесник опустил голову, а директор музея подхватил:

— Весьма, весьма примечательный экземпляр.

Мертвое животное перенесли в грузовик.

Суопис подробно изложил все, что знал, ребят послали за Керейшисом. Потом все вместе съездили на место; искали какие-нибудь новые следы, но обнаружить ничего не удалось.

Суопис объяснял, показывал, но леснику казалось, что все происходит помимо его участия, что он здесь вроде стороннего наблюдателя — совершенно случайно забредший человек.

Он опомнился только вечером, за ужином, когда Марцеле, видя, что муж не притрагивается к еде, запричитала:

— Господи, что же это за наваждение: не ест, не спит! Со вчерашнего дня крошки во рту не держал. Хоть бы молока выпил!..

Инспектор Буга пристально посмотрел на лесника и уже другим тоном, помягче, произнес:

— Безусловно для Суописа это большая утрата. Но не только для Суописа. У нас этого зверя так мало, а теряем каждый год.

Сержант Кумпис погрозил кому-то:

— Ничего, попадется птичка. Уж на этот раз не оставлю дела так!..

После ужина было решено опросить мальчиков. Их кликнули в горницу, усадили в красный угол, словно почетных гостей. Ребятам понравилось. Они чувствовали себя важными персонами и говорили свободно, не стеснялись; перебивали друг друга, вспомнив какую-либо подробность. Когда дошли до главного, сержант спросил:

— Узнать его с лица сможете, если придется?

— Нет. Не разглядели! — ответил Алпукас. — Он на карачках вылез, за ветками не видно.

Сержант перевел вопросительный взгляд на Ромаса.

— Не разглядели, — повторил тот.

— На четвереньках, говоришь? — переспросил инспектор. — А ну, покажи…

Алпукас стал на четвереньки и пополз.

— Вот так он и вылез, а как услышал нас, так… — мальчик резко метнулся в сторону, — дал ходу, только его и видели!

Когда они исчерпали все подробности, Кумпис, служебный опыт которого дополнялся богатым опытом воспитания четырех собственных сыновей, добавил:

— Теперь подумайте, не упустили ли чего. Может, шапку приметили или заплату… На карачках, говорите? Может, на штанах какая-нибудь заплата была?

Однако ребята твердили, что никаких заплат не видели. Вдруг Ромас повернулся к Алпукасу:

— А сапоги?.. Про сапоги забыли, Алпук!

— Верно! — вскричал Алпукас. — Сапоги! Желтые! Высокие желтые сапоги!

И они рассказали, как мелькнули за сосенками желтые голенища.

— Вот видите, как хорошо! — похвалил сержант. — Это важная улика, а чуть было не упустили.

Но инспектор только махнул рукой:

— У меня у самого желтые сапоги, и у ксендза видел желтые. Разве всех переберешь? Не одна пятнистная собака на свете.

— Что верно, то верно, желтые сапоги у многих, — согласился сержант, — но кое-что это все же дает, может навести на след. Видите, когда есть подход к детям и терпение, всегда толк выйдет.

— Должен сказать, — упорствовал инспектор, — что при всем моем уважении к сыну хозяина и его приятелю, они на сей раз, откровенно говоря, наделали только вреда. Не спугни они браконьера, Керейшис накрыл бы его прямо на месте преступления.

— Да… — вздохнул Кумпис. — Теперь не пришлось бы возиться.

Ребята чувствовали себя неважно. Они уже посматривали, как бы улизнуть из горницы, но их остановил взгляд отца, грустный и сожалеющий.

— Видите, что натворили…

Только что гордые и довольные собой, мальчики съежились теперь под взглядами взрослых, чувствуя себя едва ли не самыми главными виновниками гибели оленя. И, когда их наконец оставили в покое, они удалились из комнаты тихо, как тени.

Их любимое место было на приступке клети. Вконец расстроенные, ребята молча сидели спиной друг к другу. С радостным лаем к ним подскочил Рыжик. Но Алпукасу было не до него. Пес будто понял: он перестал прыгать, положил лапы мальчику на колени, уткнулся мордой под мышку и притих.

— Эх, лучше бы нам не ходить смотреть этих косуль! — сокрушенно вздохнул Алпукас, перебирая пальцами лохматую шерсть собаки.

Ромас не откликнулся.

— Увидишь, теперь будут колоть глаза этим браконьером, уж я-то знаю.

Но ответа не было.

— Ромас…

Молчание.

Алпукас обернулся и не закончил фразы.

На него смотрели серые глаза Ромаса, в которых не было ни тени уныния. Плотно сжатые губы, нахмуренные брови — все выдавало решимость и упорство.

Ромас соскочил с приступка.

— Алпук, из-за нас не поймали браконьера!

— Наверное, из-за нас… — буркнул тот, не понимая, куда клонит Ромас.

— Нас обвиняют в этом. Ты ясно слышал, да?

— Как не услышать… Керейшис, инспектор… отец… и еще сержант…

— Короче говоря — все, — подытожил Ромас. Он оглянулся и приник к Алпукасу: — Мы его спугнули, нам и ловить!

— Ловить? — протянул Алпукас. — Словишь его, как же…

— Смотри, — деловито прищурился Ромас, — во-первых, браконьера видели только ты да я. Надо ходить по деревне. Может, заметим, может, услышим что-либо. Во-вторых: к нам приходят ребята, давай и мы ходить к ним. Авось кто-нибудь нечаянно проговорится.

Алпукас слушал, недоверчиво качая головой. Он сильно сомневался, будет ли толк из затеи Ромаса, но отставать от приятеля не хотелось. В конце концов мальчики подали друг другу руки и договорились действовать заодно.

Инспектор Буга и сержант Кумпис заночевали у Суописов. А назавтра приехал начальник районного отдела милиции. Об олене уже было известно в Вильнюсе, и оттуда пришло строжайшее указание принять все меры к розыску преступника.

Начальник ознакомился с делом — обстоятельствами, при которых убит зверь, показаниями свидетелей — и согласился с предположением сержанта, что преступник — здешний.

Но кто? Всех людей в своем поселке Суописы знали наперечет.

— Бру́згюс?

Лесник замялся.

Инспектор Буга заметил:

— У него было охотничье ружье, во время регистрации отобрано.

— Отобрано-то отобрано, но совесть у него черная, как голенище. Ломаного гроша не стоит! — зло сказал Кумпис. — Был я у него не один раз: когда у Йоки́маса барана из хлева увели, когда у Бержи́ниса полушубок с забора сняли… Не внушает он мне доверия; никогда в глаза не посмотрит, не поговорит как человек, а все нос воротит, отмалчивается и перебирает своими утиными пальцами.

— Несчастный человек — и хромой, и косой, и пальцы покалечены, — вздохнул лесник, — а доброе слово о нем трудно сказать, хорошего за ним не припомню.

— Говорят, ему и ногу-то сломали за темные дела? — поинтересовался сержант.

— Ну нет, — возразил старый Суопис. — Это он еще мальчонкой топором себя хватил по ноге. А вот пальцы — да, размозжили ему мужики за конокрадство. Изловили, когда он уже с поля скакал, привели на опушку и совещаются, что делать. Он божится, клянется: дескать, не буду больше, мужички, простите; до гробовой доски, мол, на чужую лошадь не гляну. Ладно, говорят ему, присягни: клади руки на камень и божись. Тот стал на колени, руки на камне скрестил и клянется. А тут кто-то подобрался сзади, трах камнем и расплющил пальцы в лепешку. Вот как раньше воров учили! На всю жизнь! Не то что теперь: годик-два отсидит и опять за старое, только хитрей крадет. Эх!..

— Наказание наказанию рознь, — возразил сержант. — Изуродовали, а что толку? Выходит, не помогло.

Дедушка ничего не ответил, только рукой махнул: горбатого, мол, могила исправит.

Большое подозрение пало и на Плепли́са, лесного рабочего. Лесник неплохо отозвался о нем, но все помнили, что Плеплис при немцах ходил в помощниках старосты и после войны сидел за это. Люди его недолюбливали за упрямый, замкнутый нрав. Плеплис долго болтался без работы, завел охотничье ружье и грозился застрелить соседа, с которым повздорил.

Плеплис, пожалуй, мог убить оленя, пусть Суопис за него не очень-то ручается. Он работает в лесу и хорошо знает, куда ходят на водопой косули и олени… Что ему стоит подкараулить зверя?

Того же поля ягода и пьянчужка Зуйка, который за рюмку водки рад отдать последнюю рубашку, не будь она давно пропита. Да что там рубашку: у него и семьи-то нет. Жена с детьми, отчаявшись образумить мужа, перебралась к своим родителям. Зуйка один, как волк, остался в избе, и никто не знает, чем он кормится.

Сошлись, правда, на том, что Зуйка сам не может совершить такое преступление — слишком уж он прост, да и ружья у него нет. Но если кто-нибудь подговорит, поставит выпить, даст ружье, то Зуйке ничего не стоит убить оленя.

Так вот они во всей округе и нашли трех возможных преступников, не считая еще вдовы Лапе́не, которую можно смело включить в любой черный список за ее язык, сплетни и прочие мелкие пакости. Однако все решили, что ружья у вдовы нет, стрелять она не умеет, а если бы и пальнула, то вряд ли бы попала не только в оленя, но даже в новый колхозный сеновал. Вдову оставили в покое.