Выстрел в лесу

Чужие тайны

— Ромас, пошли на рыбалку!

Ромас мотнул головой.

— Все равно не клюет.

— Ребята обещали прийти к школе. Собирались купаться.

— Вода холодная.

— Ромас, а шалаш? — вспомнил Алпукас. — Давай строить.

— Что толку от шалаша?

— Что? Ночевать будем. Рыжика приведем. Ты же все время хотел.

— Мало ли что хотел.

Алпукас загрустил. Был послеобеденный час — самый приятный в субботу. Самый приятный потому, что все работы на сегодня закончены, до сумерек уйма времени — балуйся, купайся с ребятами, рыбачь, и впереди — целое воскресенье… А Ромас вдруг скис.

Послонявшись по двору, дети направились в избу. Здесь сегодня было шумно. Все, словно сговорившись, насели на Юле. Дело в том, что колхозная молодежь вместе со студентами решила провести маевку. Афиши обещали обширную программу: представление, песни, игры. Будет что посмотреть. Йонас, вернувшись с торфяника, сразу принялся чиститься, наводить глянец на башмаки, в которые и без того можно было смотреться как в зеркало; вывязывал и никак не мог вывязать галстук: узел получался то с кулак, то с пуговку.

Отец тоже собрался — нужно договориться с людьми насчет лесных работ. Марцеле вызвалась пойти вместе — ей хотелось разыскать старика Аугустинаса, чтоб отвез на почту письмо. И только Юле не собиралась на вечер. Вот домашние и взяли ее в оборот. Но девушка не уступала, отрицательно качала своей красивой головкой и отбивалась от всех.

— И в кого ты, детка, удалась? — упрекала ее Марцеле. — Все не по-людски, все шиворот-навыворот. Как вобьешь что-нибудь в голову — не переговорить. Добро бы, одеть было нечего, а то ведь…

— Вот еще! Что я, студентов не видела! — артачилась девушка.

— А ты, Юленька, не смотри на студентов, — посоветовал дедушка. — Что на них смотреть? Ты представление смотри, веселись как положено.

— Скажете тоже, дедусь! — усмехнулся Йонас. — Студенты будут показывать спортивные выступления, песни петь. Попробуй не смотри на них! И не захочешь — увидишь. Как они сюда приехали, все девки с ума посходили, на работу идут расфуфыренные, словно на бал.

— Ты бы лучше за своей Пра́не поглядывал, нечего печалиться о других! — сверкнула глазами Юле. — К ней уже Ала́ушас подкатывается — все цветы под окошками вытоптал.

Йонас сразу замолчал, будто воды в рот набрал.

— Пойди, Юленька, умойся, обрядись и ступай, — не унимался старик. — Повеселись. Я уж тут один управлюсь. Нечего тебе в четырех стенах сидеть, ты же не старуха богомолка.

Юле еще поломалась, пофыркала: там, мол, ничего интересного не будет; что она, маевок не видела? Но мать с дедом не отступали, и девушка наконец сдалась.

Алпукас не сводил глаз со взрослых. На маевки его еще не пускали. А сегодня?

— Мы с Ромасом тоже пойдем, — сказал он таким голосом, словно все давно решено. — Говорят, интересное представление.

— Вот тебе и на! Одну силком не вытащишь, а эти ровно смола прилипли! — всплеснула Марцеле руками. — Вы же каждый божий день околачиваетесь на стройке! Не надоело еще?

— Каждый день! — ощетинился Алпукас. — Каждый день там представления не бывает. Все ребята придут: и Забулюкас, и Вацюкас, и Пранис — все. Чем мы хуже?

Последний довод — «все ребята придут» — казался мальчику самым веским. Против него-то мать не устоит. Так уж водится у детей: что делает один, непременно положено и другому.

Марцеле заколебалась:

— Я уж и сама не знаю… Как, отец, пустим их или нет?

Юрас пожал плечами. У него и так немало забот. Обычно лесник мало занимался детьми. Но подчас «находило» на отца рвение повозиться с малышами, и тогда он играл с ними, катал на закорках, водил в лес, вырезывал игрушки, был ласков и добр. Дети таким дням не могли нарадоваться.

Но скоро «воспитательный» порыв ослабевал, и Суопис снова с головой уходил в свои заботы. Коль на то пошло — есть и без него кому последить за ребятишками.

— Как хотите, так и делайте, недосуг мне за ними бегать. Надо рабочих искать, — ответил он, будто кто-нибудь требовал, чтобы он не спускал глаз с мальчиков.

Тогда взгляд Алпукаса обратился к дедушке. Слово старика было решающим в таких делах.

— Мы, дедусь, совсем недолго побудем, — подлаживался Алпукас. — Посмотрим представление — и домой.

Он был уверен, что старик почмокает, почмокает губами и согласится. Дедушка редко отказывал детям. Но тут он совершенно неожиданно заявил:

— Нечего вам полуночничать. Умаялись за день, отдохните. Еще насмотритесь. Пусть сегодня другие сходят.

Алпукас даже не пытался больше просить. Мальчики вышли из избы. Когда Марцеле с Юрасом и Юле ушли, на усадьбе стало тихо, словно в лесной глуши. Алпукас отозвал Ромаса в сторонку:

— Ромас, может, и нам податься?

— А что там делать? — холодно ответил тот. — Еще и не пускают.

Тон приятеля снова неприятно задел Алпукаса. В другое время Ромас сразу ухватился бы за такое предложение, запрыгал от восторга, сам выдумал что-нибудь занятное, а тут… Но Алпукас твердо решил осуществить свое намерение. Другого такого случая не представится. Надо лишь уговорить Ромаса, дальше все пойдет как по маслу.

Он сказал:

— Жалко, что не пускают. Ребята соберутся… Все придут, только нас не будет.

Но и это не подействовало.

— Ребята хотели разложить костер и печь грибы. Знаешь, как вкусно! — продолжал соблазнять Алпукас. — Нужно соли прихватить — без соли грибы не еда, мутит…

— А где возьмешь грибы? Может, их еще и в помине нет.

— Как — нет, я сам видел! Маслят, сыроежек — хоть завались. Даже боровики есть, девчонки насобирали, обещали принести.

— Дедушка пойдет на сеновал и сразу хватится нас.

Алпукас уловил в голосе Ромаса нотку интереса и принялся уговаривать:

— Понимаешь, он не пойдет спать, пока все не вернутся. Натале одну не оставишь — она же всего боится. Дедусь приляжет на кровать и подремлет…

И Ромас не устоял.

Мальчики заглянули в избу. Старик только что уложил Натале и, с трудом одолевая дрёму, устало бродил по комнате.

— Ступайте ложитесь, пора уже. Отоспитесь, утром снова будете как огурчики.

Алпукасу и Ромасу только того и надо было. Они выскочили во двор, отошли за гумно и пустились по тропинке вдоль леса. Перевели дух только у речки, где были сколочены дощатые подмостки, тускло освещенные карбидовыми лампами. Ребята остановились на краю площадки; идти в гущу толпы они не решились. Мальчики засели в кустах и стали высматривать знакомых.

На ровной вытоптанной лужайке было шумно и тесно. Народу набралось полно, а со всех сторон продолжали подходить юноши, девушки, мужчины, женщины, старики. Все перемешались, громко говорили, смеялись. Тут же сновали дети, с радостным визгом гоняясь друг за другом. Глядя на веселое оживление, Алпукас и Ромас пожалели, что им нельзя ходить на маевки.

— Давай прогуляемся, — предложил Алпукас. — Нечего тут торчать. На свет вылезать не будем, а в темноте я первый замечу наших.

Мальчик не хвастал: он и в самом деле видел в темноте не хуже кота.

Они несколько раз обогнули лужайку, битком забитую людьми. Алпукас посматривал по сторонам, словно кого-то выискивал.

Представление уже началось. Со сцены доносился шум, грохот: кто-то кричал, топал ногами, раздались выстрелы. Довольные зрители громко отпускали замечания:

— Ишь как облапил!

— Крути, крути его, чего ждешь!

— А силен, дьявол!

— Не зевай — за спиной!

Детям тоже хотелось глянуть на сцену, но они не осмелились подобраться поближе к подмосткам, а на лужайке негде было яблоку упасть. Лишь по краям толпа немного редела. Мальчики ходили вокруг, шныряли среди людей, как плотва между щук, толкаясь, налезая на чьи-то ноги. Один раз чуть не нос к носу столкнулись с отцом, который с кем-то беседовал.

— Откуда столько ребятни набралось? — услышали они знакомый голос. — Мы своих дома оставили, голова спокойна.

Они решили держаться подальше от этого опасного места.

Скоро мальчики доходились до того, что чуть не валились с ног, а Алпукас все еще оглядывался, высматривая кого-то. Уже теряя надежду, он заметил вдруг стайку девочек, а среди них…

Оставив Ромаса, Алпукас как можно незаметнее подобрался поближе.

— Циле! — тихо позвал он.

Увидев Алпукаса, девочка резко отвернулась.

— Циле, поди сюда, я тебе что-то скажу!

Девочка даже ухом не повела, стояла как вкопанная.

— Циле, ты слышишь?

Циле демонстративно отошла в сторону и довольно громко пробормотала:

— Лезут тут всякие, покоя от них нет!

Алпукас ненавидел ее сейчас больше, чем когда-либо, но продолжал уговаривать:

— Тебя Ромас ждет, иди быстрей!

Девочка обернулась, нерешительно шагнула и снова остановилась.

— Говорю, что ждет!

Она не тронулась с места. Терпение Алпукаса лопнуло, он ткнул ее в бок и, схватив за руку, потащил за собой. Циле противилась, но не очень настойчиво и постепенно продвигалась вместе с Алпукасом сквозь толчею. Но внезапно она одумалась и резко вырвала руку.

— Пошли, тебе говорят! — снова вцепился в нее Алпукас.

Тут и увидел их Ромас.

— Ты что с ней делаешь? А ну, отпусти! — подскочил он. Алпукас шмыгнул в толпу, оставляя их вдвоем.

Очутившись на другом конце лужайки, он медленно побрел меж кустов лощины. Мальчик был доволен, что добился своего и привел к Ромасу эту осу. Хорошо, что Ромас вовремя их заметил, а то бы еще удрала. Ну и злюка!.. Полюбуйся, полюбуйся на нее. Алпукас на такую и глядеть не хочет. Ромасу нравится — ну и пусть! Интересно, что они там делают? Опять уговариваются где-нибудь встретиться?.. От этих мыслей Алпукасу стало грустно. Одинокий, всеми забытый, блуждал он в орешнике, не замечая, что приближается к месту, где оставил Ромаса с Циле. Вот и они за кустом… Алпукас нерешительно остановился. О чем они говорят? Послушать бы одним ухом! Мальчик вытянул шею, но за гулом толпы ничего не мог разобрать. Подошел поближе. Доносились только обрывки слов. Став на четвереньки, он ящерицей пополз вдоль кустов. Под коленом хрустнула ветка.

— Ой, кто это? — раздался тоненький голосок Циле.

Ромас успокоил:

— Никого. Кто там может быть?

— Ты не слышал, как затрещало?

— Ветка сломалась.

Снова заговорили вполголоса. Но теперь Алпукас слышал каждое слово. Высокий голосок все время переплетался с низким, в котором не слышалось ни тени насмешки или грусти; он звучал дружелюбно, мягко, и это сильнее всего удручало Алпукаса.

— Я тебе тогда одну вещицу приносил, — сказал Ромас.

— Какую?

— Не скажу, все равно ее уже нет.

— Куда же она девалась?

— Упала в омут.

— Наверное, Алпукас бросил.

— При чем тут Алпукас? Я сам нечаянно уронил: наклонился над перилами, и она выскользнула из кармана.

— Жалко было?

— Ясно, жалко.

— Ты не плакал?

— Чего мне плакать? Просто так было жалко — очень хорошая вещь.

— А что это было?

Ромас промолчал.

— Скажи, — попросила Циле.

— Зачем? Все равно она теперь на самом дне.

— С рыбками играет.

— С лягушками, — сказал Ромас.

— Нет, с рыбками. Но ты все-таки скажи, что это было. Я хочу знать. Все равно ты должен мне сказать. Скажи!

— Ничего особенного не было, — пробурчал Ромас. — Фарфоровый чертик.

— Чертик? — удивилась Циле. — Я не хочу чертика.

— Ты не знаешь, какой он, — сказал Ромас. — С рогами, с хвостом, а язык красный, три раза вокруг шеи обвивается.

— Я, наверное, боялась бы, — неуверенно протянула Циле.

— Чего там бояться? — засмеялся Ромас. — Знаешь, какой забавный! Он у меня в комнате стоял на полочке. Я на него сто раз в день смотрел.

— Тогда жалко, — вздохнула Циле.

— А я тебе принесу… — тихо шепнул Ромас.

Алпукас забыл об осторожности и подался вперед. Закачались ветки, еще раз треснул все тот же сухой сучок.

— Ой, кто там? Пойдем отсюда.

— Не бойся, какая-нибудь собака лазит.

Алпукас увидел, как две тени отделились от куста и растаяли в темноте. Он прислонился к орешнику и долго сидел, о чем-то думая.

— В омуте… — бормотал мальчик. — Язык три раза вокруг шеи обвился. Скажи ты!..

Он поднялся и пошел к лужайке.

Веселье было в самом разгаре. На подмостках вовсю старались колхозные музыканты. То громко заливалась, то тихо журчала гармоника; то щебетала, то рассыпалась соловьиными трелями скрипка; охая и гукая, как филин, вторил ей кларнет.

На площадке кружились пары, там и здесь раздавались возгласы: «У-ха! У-ха-ха!..»

Из-под ног разошедшихся танцоров взлетали клубы пыли.

Алпукас хотел вернуться на прежнее место и подождать Ромаса, но то, что он увидел, заставило его остолбенеть. Юле, которая упорно не желала идти на маевку, только и знала, что смеяться над студентами, эта самая Юле теперь лихо отплясывала, так что раздувался подол платья, а толстые светлые косы бились по плечам. И с кем же? Алпукас сразу узнал чернявого студента, который в тот памятный вечер помог привести домой дедушку и спорил со стариком о земле и солнце. Ай да Юле, ай да затворница!

Алпукас, следуя за танцорами по краю лужайки, не спускал с них глаз. Мгновенно забылись и Ромас, и Циле, и фарфоровый чертик.

Музыка смолкла. Юле и студент медленно выбирались из толпы. Алпукас двинулся за ними.

— Ну как, Юлечка, надумала? — спросил студент.

Алпукас замедлил шаг. Он вовсе не желал подслушивать. Хватит с него слежки за Ромасом и Циле, до сих пор неловко. Но невольно услышал слова студента — тот говорил, ничуть не стесняясь, словно они с девушкой были одни в глухом лесу.

— Сама ведь должна понимать. Ну как? Отвечай!

Юле молчала, а студент не отставал. Он на чем-то настаивал, к чему-то принуждал ее. Юле непременно должна согласиться, иначе… иначе нельзя. И пусть решает сейчас… тянуть нечего.

Тут Алпукас почувствовал себя глубоко уязвленным. Да что, в самом деле, этот студент привязался к Юле, покою не дает!.. В мальчике заговорило чувство мужского достоинства. Он должен защитить сестру от этого наглеца! Кто заступится за нее, если не брат? Сейчас Алпукас подойдет и строго скажет: «Ну-ка, проваливай отсюда! Это моя сестра, не дам в обиду!»

И Алпукас представил себе, как смутится черномазый, как Юле будет благодарить брата за то, что он турнул навязчивого студента.

Мальчик хотел было уже привести в исполнение свое намерение, проучить нахала, но внезапно остановился. Юле… Юле, которую он представлял себе огорченной, растерянной, видимо, вовсе не нуждалась в заступниках: склонив голову, она тихо смеялась чему-то. Мало того: Юле не только смеялась, она что-то говорила, объясняла студенту, и голос ее журчал нежно и ласково, как песенка иволги. Она умела быть такой, когда хотела, и тогда ни мать, ни дедусь, ни сам отец ни в чем не могли ей отказать.

Алпукас страшно рассердился на сестру. «Ишь ты какая! Ну погоди, что тебе дома скажут! Добром это не кончится!.. Ой, не кончится!..»

Он постоял немного, хмуря брови, потом разочарованно махнул рукой и ушел, показывая этим крайнее презрение.