Выстрел в лесу

Ночь на Крушинной горе

Потеря чертика была каплей, переполнившей чашу терпения Ромаса. Он еще издали заметил Алпукаса, который, притаившись за кустом, следил за Циле. Было досадно, однако Ромас не падал духом. Ловкач этот Алпукас, ничего не скажешь, провести его не просто. Но погоди!.. Все равно он встретится с Циле и подарит ей чертика. Эта игра — кто кого перехитрит — начинала ему по-своему нравиться. Но чертик утонул. Что теперь подумает Циле?.. Девочка так радовалась, когда Ромас обещал ей принести «что-то забавное», «такое, чего она еще не видела». Ведь он обещал!.. И не сдержал слова.

А виноват во всем только Алпукас. Если бы не он, все получилось бы иначе. Ромас припомнил и другие «грехи» приятеля, забывая, как водится, о своих: Алпукас в тот раз тоже прогнал Циле; он трус — чуть не удрал во время драки; он разиня — заблудился в лесу, забыл о сапогах, когда спрашивал сержант; он верит в приметы, боится привидений. «Грехов» набиралось все больше и больше.

Мальчики по-прежнему вместе ходили на стройку, разговаривали, но это была уже не та дружба, когда на лету схватываешь мысль товарища, угадываешь каждое его желание. Чего доброго, они и вовсе рассорятся!..

Алпукас сразу почувствовал холодок в поведении Ромаса и корил за это себя. Но куда большую долю вины он взваливал на эту злюку, на Циле! Она как черная кошка пробежала между ними. И вскоре Алпукас увидел, к чему это привело.

Однажды, придя на обед, ребята застали в горнице Марцеле и дедушку. На столе перед ней лежала бумага, стояла чернильница-непроливашка; дед был сосредоточен и даже несколько торжествен.

Дети подошли поближе.

— Что вы делаете, дедусь? — заинтересовался Алпукас. Марцеле обернулась и ласково привлекла к себе Ромаса.

— Да вот отписываем маме. Тревожится, бедняжка.

Ромас посмотрел на развернутый листок и тотчас узнал прямой, четкий почерк матери.

Марцеле, перехватив его взгляд, хотела отвлечь внимание мальчика, но было поздно — Ромас успел прочесть письмо. Оно было коротенькое, короче всех предыдущих.

Получив такое послание, Марцеле тут же забросила все дела и, призвав на помощь деда, взялась сочинять ответ. Уже целая тетрадная страничка была исписана, а письму еще не видно конца.

Дальше говорилось о делах и заботах семьи. Дедушка предложил написать об электростанции, о том, что осенью в избе загорится свет, что дети ходят на строительство. Марцеле сначала возражала, но потом дописала и от себя добавила, как идут работы, пожаловалась на сушь. Оставалось только пригласить двоюродную сестру в гости и передать поклоны от всей семьи.

Но, увидев Ромаса, Марцеле подумала, что он, вероятно, захочет что-нибудь сообщить матери, и спросила:

— А от тебя, Ромук, что написать?

Тот неожиданно выпалил:

— Напишите, что я хочу уехать отсюда!

Добрая женщина растерялась.

— Разве тебе тут плохо, сынок? Или надоело, по дому соскучился? — Она обняла его. — Ну посмотри на меня. Что с тобой?

Ромас вырывался и отводил глаза.

— Пусти, Марцелюшка, его, пусти, — вмешался дедусь. — Станет тебе такой большой мужчина обниматься! — Он решил все обратить в шутку.

Но Марцеле, охваченная чисто материнской нежностью, не понимала состояния Ромаса и все крепче прижимала к себе мальчика. Тогда он упрямо мотнул головой и вырвался из объятий тетки. Минуту он постоял посреди избы, чувствуя, что поступил не очень-то хорошо, и направился к Алпукасу, который, присев на край кровати, настороженно наблюдал за этой сценой. Ему тоже было не по себе. Теперь он прекрасно понимал, почему Ромас в последние дни стал таким, и это очень огорчало Алпукаса. Он всем сердцем привязался к товарищу и не хотел никому его уступать, хотя смутно чувствовал, что только одной его дружбы Ромасу недостаточно. Надо же было этой Циле совать нос в чужой огород! Алпукас затаил обиду и поклялся когда-нибудь жестоко отомстить девчонке. А пока надо спасать положение. Но как? Этого он не знал.

…После обеда Юле пошла на речку полоскать белье и купаться, а взрослые прилегли — это был недолгий полуденный отдых, когда валишься куда попало: на сено, в тень клети, на лужайку, в тот же миг засыпаешь и после короткой дрёмы так же внезапно пробуждаешься. Дети сидели на опушке и смотрели на редкие облачка, медленно движущиеся по небу. Сначала хотели идти на стройку, но в этот час она выглядела унылой и заброшенной. Работы велись нынче по-другому: вовремя начинали, вовремя кончали, вовремя шли и на обед. Если вначале хватались за все, что придется, одолевали с маху, а потом полдня простаивали, не зная, к чему и как приложить руки, то потом воцарилось настоящее деловое настроение, когда незаметно особенной спешки и суеты, но по сторонам поглядывать некогда: работается спокойно, уверенно и споро.

…Дети сидели молча. Молчало и все кругом: лес, поле, луг, речка изнывали от зноя. Солнце с высоты охватывало всю землю своими жаркими лучами, и только изредка откуда-то из неоглядных далей приплывала черная тень и, скользнув по полям и лугам, уходила по верхушкам леса. Увидев темное пятно, Алпукас торопливо прикрывал руками глаза, падал ничком и, прижавшись к земле, недвижимо лежал, пока тень не исчезала. Ромас смотрел, смотрел и не выдержал:

— Ты что, очумел?..

— Страшно! — сказал Алпукас. — Летит что-то темное, не иначе злой дух.

Ромас презрительно отозвался:

— Эх ты, голова!.. Тень по земле прошла. Тень от облака, понимаешь?

Алпукас обиженно возразил:

— Облако, да? Ты глянь, как оно медленно ползет. А это черное — как летучая мышь. У него голова, крылья, хвост. Ты присмотрись.

— Все они черные. Где ты видел белую тень?

— Тени, конечно, черные, но это не тень, я знаю.

Тут Алпукас снова увидел несущегося по полям «злого духа», который перемахнул через речку, промчался по холмам и был уже совсем рядом… Алпукас бухнулся на землю.

Ромас закричал во всю глотку:

— Бери меня, хватай меня! Га, смотри, почему он мне ничего не делает? Вот он, твой дух.

Алпукас снова сел.

— Думаешь, он так и станет на каждого встречного-поперечного кидаться? Он присматривается, выбирает. Раз пролетит — ничего, а в другой возьмет да и заденет хвостом.

— Выдумывают люди ерунду.

— Ты еще скажешь, и чертей выдумывают?

— Ясное дело, выдумывают.

— Болтай, болтай… Я сам чертей видел.

— Где это ты их видел?

— Прошлой зимой на Крушинной горе вместе с Вацюкасом Гайлисом. Хочешь, расскажу?

— Рассказывай, если охота, — равнодушно согласился Ромас, хотя его разбирало любопытство. — Все равно я знаю, что никаких чертей нет.

— Прошлой зимой в нашем колхозе умер кузнец Рокас. Он жил там, под Крушинной горой. Сильный-пресильный был, коня поднимал. А еще, говорят, он с нечистой силой водился.

Вот, значит, этот кузнец Рокас взял да умер. Вечером отец с матерью ушли на поминки. Остались дома только мы с дедусем да Юле.

Дедушка укачал Натале и сел плести путы, а я привязал веревку к салазкам и вышел во двор. Подмораживало. Днем малость отпустило, а к вечеру снова стало прихватывать. На крышах висели сосульки, длинные-предлинные, как клюв у аиста; проведешь палкой — звенят, словно бубенчики.

Одному кататься скучно. Я подумал про Крушинную гору, хотя дедушка в тот вечер не велел уходить со двора. И, как только подумал, страшно мне захотелось пойти на гору. Вот там накатаешься! Как рванешь — только ветер в ушах да комья снега из-под полозьев. Зазеваешься, чуть в сторону свернешь — зарябит в глазах. Бац! — и уже сидишь по горло в сугробе. В субботу и воскресенье там ребята со всей деревни собираются. Знаешь, как здорово! Катаемся до самой ночи!

Но тогда не было ни субботы, ни воскресенья, а одному на Крушинной не катание. Я только выехал со двора и скатился с откоса возле березняка. Полозья скрипят — наст крепкий. Салазки с ходу взлетели на другой холмик, и я, лежа на животе, снова припустил вниз. Оттуда рукой подать до Гайлисов. Мы с их Вацюкасом вместе в школу ходим, на одной парте сидим.

Но я и не думал заходить к Вацюкасу. Уже домой собирался. А тут, гляжу, выскакивает с санками Вацюкас, нахлобучил ушанку и катится ко мне:

«Что будем делать?»

«Покатаемся тут, говорю, на Крушинную дедушка не велит».

«Меня тоже не пускают», — пожаловался Вацюкас.

Съехали мы с одной горки, подняли стайку куропаток, потом с другой. Даже не заметили, как очутились возле дома кузнеца. Прямо за усадьбой — Крушинная. Правда-правда, мы не собирались туда! Но гора была рядом, в двух шагах. Ты бы тоже не утерпел.

Прокрались за гумном, чтобы нас не увидели в окно, и залезли на самую гору. К тому времени село солнце и вышел месяц. Ты бы поглядел, какой он был в тот вечер: я еще сроду такого месяца не видел — большущий-пребольшущий, и весь в тумане! Вынырнул из-за леса и уставился на нас. Смотрит и смотрит, прямо жуть берет. А тут еще на усадьбе кузнеца поминальную затянули. Стоим, кругом белым-бело.

Съехали мы с гребня, лезем опять вверх, а тут что-то шасть по склону. Мы стали, вылупили глаза.

«Видел?» — тихо спрашивает Вацюкас.

«Видел», — отвечаю.

А тут снова будто большим крылом черкануло по снегу, только поближе, чуть санки не зацепило.

Мы обмерли. Боимся с места тронуться.

«Кто это, Алпук?»

«Молчи, еще услышит!» — говорю.

«Страшно, Алпук, пошли отсюда».

Вспомнил я дедушкины рассказы про чертей. По вечерам он, бывало, сучит веревку или клумпы выстругивает и рассказывает, как черти передрались и развалили снопы на соседском поле. Или ехал человек верхом с базара, черти стащили его с коня, посадили на корягу среди болота, а сами ночь напролет гоняли жеребца до кровавой пены. Только под утро понял человек, что сбился с пути и чуть не сгинул в трясине. Как вспомнил я это, зубы застучали.

«Глянь, глянь, опять!» — ухватился за меня Вацюкас.

Так и есть — черти возятся. Может, дерутся за Кузнецову душу, может, пляшут на радостях, что она им досталась, уж и не знаю. Втянули мы головы в воротники и выбиваем дробь зубами. Еще бы! На белом склоне выросли два огромных страшилища с прямыми, как копья, рогами, волосатыми мордами и страшными копытами. Сначала они толкались, брыкались, бодались, а потом вошли в раж, и от пляски заходила ходуном вся гора.

Кружились они, валялись, прыгали… Как сейчас вижу: то дерутся, трясут косматыми мордами, то обнимаются, танцуют, сцепившись… — Алпукас таинственно улыбнулся. Он смотрел прямо перед собой куда-то вдаль и очень походил в этот миг на старого Суописа…

— Что же дальше?

— Кинулись мы к салазкам, слетели под гору, а потом что есть сил пустились по домам.

Я влетел в избу, кричу:

«Дедусь, черти дерутся!»

Дедушка оторвался от работы:

«Кто, кто дерется?»

«Да черти же! На Крушинной горе».

«Эк несет околесицу!» — обозлился дедусь.

Но, когда я выложил все, он схватил с крюка шапку, вскинул на плечо ружье — и за дверь. Одному оставаться боязно, и я выскочил следом.

Дедушка идет быстро, а я вприпрыжку поспеваю за ним, на ходу оправдываюсь, что всего один разок скатился… Под горой я остановился — дальше меня силком не затянешь! Дедушка свернул с дороги, пригнулся и скрылся за холмом.

А черти знай выплясывают на обрыве. Издали-то мне еще лучше видно.

Тут снова появился дедушка, только на другом скате горы. Но почему он идет не к чертям, а в другую сторону? Этого я никак не могу взять в толк. Пройдет немного, остановится и опять крадется по откосу. Должно быть, испугался чертей и домой подался.

Потом вижу, в лунном свете блеснуло ружье: ба-бах!

Чертей как ветром сдуло. Видать, выстрелы испугали. Вокруг опять спокойно, тихо.

Жду-жду дедушку, а его все нет и нет. Наконец появился из-за холма. Смотрю — тащит что-то в руках. Подошел ко мне и кинул на снег.

«Вот они, твои черти!»

Я глянул — зайцы! Откуда они взялись?

А дедушка смеется:

«Косые — чудной народ. Трусы-то они трусы, а между собой подраться любят. Как разойдутся — вплотную подходи, не заметят. Они, вишь, выскочили на холмик поразмяться, а месяц светит, тени далеко ложатся. Вот вам черти и померещились…»

— Э-э, храбрецы, зайцев за чертей приняли! — снисходительно улыбнулся Ромас. — Я же говорю — люди выдумали, никаких чертей нет. А ты еще споришь.

Алпукас тоже улыбнулся, но как-то невесело, с сожалением. Его задело пренебрежение Ромаса.

В тот день Ромас и Алпукас пришли на стройку с большим опозданием. Черти помешали.