Я уйду с рассветом

I

27 августа 1944 года

Париж был мне не по душе, как и любой другой город, где здания похожи на клетки, а из-за скопления людей кажется, будто воздух строго нормирован. Больше всего удручали выпотрошенные магазины, баррикады из мешков с песком и мотки колючей проволоки.

Солнце еще не поднялось над крышами домов, когда я добрался до рю де Вожирар.

«Будь осторожен, когда окажешься у Люксембургского дворца, — предупреждал меня старик, — и у Пантеона. Там идут бои. Опасайся партизан».

Я стряхнул с себя туман воспоминаний и стал огибать дворец, держа в поле зрения дороги и крыши. Стояла странная тишина. Мне было известно, что просторные сады, видимые мне лишь отчасти, люфтваффе уже не бомбит. Пробираясь по изрытым и загроможденным улицам, я все время оставался начеку.

Моя чрезмерная бдительность грозила задержать меня тут надолго, так что заливистый свист вызвал едва ли не облегчение. Самый опасный враг — тот, которого не видишь.

Я взглянул вперед. Как раз в этот момент солнце сверкнуло над куполообразным изгибом величественного каменного здания в конце прямой широкой улицы. И тут из тенистой от густой листвы аллеи на меня вышло семеро мужчин.

— Hé! Qui es-tu?[2]

— Où vas-tu?[3]

Выглядели они угрожающе. Двое со скрещенными ружейными ремнями на груди, еще один с толстым сучковатым посохом на плече. Они явно были на взводе, а тут еще я не вовремя перешел им дорогу. Как часто бывает, я оказался на голову выше самого рослого из них. Мужчины начали окружать меня, исподволь бросая тревожные взгляды, в которых читались усталость, голод и недоверие. Таково было лицо Сопротивления.

— Эй! Ты кто? — повторил тот, который обратился ко мне первым, и выпятил подбородок.

Я поспорил бы, что эти небритые и исхудавшие люди моложе, чем кажутся, — четыре года борьбы их изменили и закалили. Пока они перешептывались, я уловил слова carlingue и allemande — «гестапо» и «немец».

— Я не говорю по-французски, — сказал я, расставляя ноги пошире и перенося вес на переднюю часть стоп. Мои руки были опущены вниз, ладони раскрыты. — Je ne parle pas françals. — Фраза возникла у меня в голове неожиданно, и я с пугающей ясностью вспомнил паренька, который научил меня ей тридцать лет назад. Он был младше меня. Именно в тот момент, когда он расхохотался над моим кондовым произношением, немецкая пуля пробила его каску и череп. — Не понимаю.

— Ты — американец? — спросил самый малорослый, с виду совсем юный, но с металлическим блеском в глазах.

— Нет. — Я повернулся, чтобы держать всю компанию в поле зрения, так как малый с посохом направился ко мне за спину. — Я — валлиец.

— Валлиец… — Заговоривший первым явно был у них за вожака.

Они обменялись короткими фразами. Когда вожак вновь обратился ко мне, его лицо выражало презрение:

— Tu es anglais.[4]

— Нет, — жестко, в тон ему, возразил я. — Не англичанин. Валлиец.

Он сплюнул на землю.

— L’anglais — трусы. — И добавил продолжительную тираду на родном языке.

Знания французского не требовалось — интонации были достаточно красноречивы. Я напрягся, ожидая удара посохом, и услышал, как тот свистит в воздухе, метя мне в голову.

Я всю жизнь не выпускал пастушьего посоха из рук, и мне доводилось использовать его в качестве оружия. Перехватив палку прежде, чем удар достиг цели, я быстрым рывком с поворотом выдернул ее из рук нападавшего. Тот потерял равновесие, так что сбить его с ног оказалось проще простого.

Я крутанул посох и толстым концом ткнул парня, который ринулся на меня. Он закряхтел и упал, а я ударил следующего нападавшего в чувствительное место между горлом и ключицей. Тот вскрикнул, и я знал, что его правая рука повисла как плеть.

Но тут, получив прикладом винтовки в висок, я пошатнулся и упал на одно колено. Пока пытался вновь обрести почву под ногами, кто-то двинул сапогом мне в челюсть, и свет потух.

Я все понял еще до того, как открыл дверь.

Кровать была аккуратно заправлена. Одеяло, которое Айлуид сшила перед рождением сына, разложено на узкой постели. Я заглянул в письменный стол — пусто. С вешалки исчезло пальто, а с полки у двери — сапоги.

Я пересек двор и, сложив ладони рупором, принялся выкрикивать его имя. Ответило мне лишь эхо, разнесшееся по полям.

Пока я поднимался по южной дороге, под ногами хлюпала грязь. С вершины холма я увидел, как по долине петляет грузовик. Горы по-зимнему бурели, небо приобрело цвет студеного моря. Дорога вилась лентой, повторяя изгибы рельефа: то поднимаясь, то опускаясь, подобно бесконечной волне. От вымазанных в грязи овец на пастбищах пахло вереском.

Насколько хватало взгляда, вокруг не было ни души. Я споткнулся, внезапно осознав случившееся: он уехал.

В чувство я пришел от тычка под ребра. Четверо не пострадавших бойцов тащили меня к ближайшему бульвару. Очередной тычок в поясницу вызвал стон. Перед глазами все поплыло, но я умудрился ухватить ботинок, направленный мне в лицо, и свалить с ног его владельца.

— Arrêtez! Arrêtez![5]

Новый голос не впечатлял нападающих, пока не прогремел пистолетный выстрел. Осколки кирпичной кладки стены отлетели мне в щеку.

Я приземлился на локоть — парни отпустили меня и поспешили скрыться. В начале бульвара стояла женщина. Она стреляла поверх голов нападавших, но теперь направила пистолет на ближайшего из них:

— Arrêtez! Ou le prochain sera dans votre tête.[6]

Последовала перебранка. Звуки злобных голосов бухали по моей голове, как по наковальне. Мне стало дурно, но я исхитрился подняться на четвереньки, а потом полуползком дотащился до стены и привалился к ней. Подогнув колени и уложив на них локти, обхватил ладонями лицо.

Я не осознавал, что теряю сознание, пока кто-то не прикоснулся к моему плечу.

— Сэр.

Та женщина.

Говорила она тихо и с акцентом, но не с французским:

— Вы целы?

Я вскинул голову и, глянув ей за спину, даже не заметил, как хватаю ее за локоть и притягиваю к себе. Она испуганно вскрикнула. На бульваре никого не было.

— Они ушли. Опасности нет.

Когда я перевел взгляд на нее, передо мной все поплыло. Но нечеткая картинка не помешала разглядеть ее глаза цвета предгрозового неба Уэльса. Они были так мрачны и настолько полны возмущения, что казались скорее серыми, чем голубыми. Женщина пристально смотрела на меня, а потом наклонилась, взяла в прохладные ладони мое лицо и нахмурились.

— Вам нужна медицинская помощь. И нельзя тут оставаться. Выстрел наверняка услышали, а нынче лучше избегать толпы. Встать сможете?

Американка. Низкий и спокойный голос; говорит прямо и решительно. Без сомнений — американка.

— Так и есть, стоять могу.

Она выпрямилась и протянула мне окровавленную ладонь. Кровь запачкала и рукав платья.

— У вас кровь.

Ее глаза блеснули:

— Это ваша.

Я взглянул на свою руку и обнаружил следы крови. По щеке что-то текло, я дотронулся до правого виска и скривился, поняв, что это кровь.

— Не трогайте. Только хуже сделаете, — сочувственно произнесла она.

Я с трудом поднялся и прислонился к стене, ноги слушались плохо. Не успел возразить, как женщина поддержала меня сбоку, положив мою руку себе на плечо.

— Поторапливайтесь. И обопритесь на меня. — Макушка цвета меда едва достигала моих нагрудных карманов, зато хватка была уверенной.

— Могут прийти другие?

— Не исключено, но вряд ли. Похоже, нам удалось дать отпор. — Незнакомка наклонила голову и улыбнулась.

И мне показалось, что я снова дома и солнце проглядывает сквозь окутавший холмы утренний туман.

— А пистолет…

Его нигде не было видно.

— С пистолетом я сама разберусь. Вы не отвлекайтесь от дороги. Отвести вас куда-нибудь?

Я остановился на подгибающихся ногах и, едва не повалив ее, принялся шарить в кармане и успокоился, только нащупав мятые края письма. Кровь в голове пульсировала в ритм с сердцем. Женщина с нескрываемым любопытством уставилась на меня.

— Мне надо попасть на рю Турнефор, дом двадцать семь, — пробормотал я.

— Турнефор… Я знаю, где это. Но туда идти почти километр, а вашу голову срочно нужно осмотреть.

— Я должен…

— Вы едва держитесь на ногах. У меня тут поблизости живет подруга, медсестра…

Я попытался сопротивляться, когда она повела меня вперед.

— Прошу вас, — не сдавалась женщина. — Я работаю в Службе полевых госпиталей и способна определить симптомы сотрясения мозга. Если вы сейчас со мной пойдете, потом, когда Дионн осмотрит вашу голову, я провожу вас на рю Турнефор.

Дурнота подступала все ближе и ближе к горлу, так что мне пришлось уступить.

— Благодарю вас, мисс.

— Можно просто Чарли.

— Чарли?

Она ответила не сразу — первым делом осмотрела выходе бульвара:

— Нам сюда.

— Мой рюкзак…

Он лежал посреди улицы. Пошатываясь, я ждал, пока она сходит за ним и, перекинув себе через плечо, вновь подхватит меня.

Мы пошли по длинной прямой улице. Солнце светило мне прямо в глаза, оно уже позолотило купол каменного здания, маячившего впереди. Через квартал мы свернули на узкую боковую улочку, и я с облегчением сморгнул набежавшую на глаза слезу.

— Шарлотта Дюбуа, но все называют меня Чарли, — возобновила она разговор.

Со мной учился парень по имени Чарли. Он сильно смахивал на задницу борова, да и характер у него был не из лучших. Что называется, dim gwerth rhech dafad.[7]

— А я — Рис Гравенор.

— Вы из Уэльса. Они сказали, что вы англичанин.

— Я пытался их переубедить.

— Жаль, что они вас не услышали. — Шарлотта свернула подарку. — Сюда. — Достав из кармана ключ, она вставила его в замок.

Дверь со скрежетом отворилась, и мы вошли в подъезд, пол которого был покрыт ковром. Вокруг шахты лифта вилась лестница. Думаю, на моем лице отразилась неуверенность, потому что женщина, взглянув на кабину лифта, сделанную из стекла и дерева, пояснила:

— Он уже много лет не работает. Поднимайтесь осторожнее. Дионн живет на последнем этаже.

Круговой подъем вызывал головокружение. К тому моменту, когда мы достигли шестого этажа, меня шатало.

— Держитесь, держитесь, — бормотала Шарлотта, пока мы шли к самой дальней двери на площадке.

Она постучала, и несколько секунд спустя нам открыла темноволосая женщина.

— Retour si tôt? Ou…[8] — Хозяйка квартиры запнулась, увидев меня, и быстро заговорила с моей спутницей по-французски. Я изо всех сил старался не слишком сильно опираться на свою хрупкую спасительницу. Француженка отступила назад и распахнула дверь. — Отведи его к окну. Там лучше видно.

Несмотря на скудную и ветхую обстановку, в квартирке было чистенько и уютно. Когда мы подошли к окну, мне пришлось ссутулиться, чтобы не задеть наклонный потолок.

Я тяжело плюхнулся на стул, который пододвинула француженка, даже не подумав, что изящная рама может не выдержать. Я поморщился. Мое неловкое движение не ускользнуло от цепкого взгляда медсестры.

— Чарли, принеси воды и бинтов, — попросила она. — И мою сумку с медикаментами.

Как только Шарлотта исчезла за единственной, помимо входной, дверью — я предположил, что там была ванная, — хозяйка квартиры повернулась ко мне:

— Наклонитесь вперед, пожалуйста. Вас ударили по спине?

Я подчинился и уперся локтями в колени. Дионн выпростала мою рубашку из брюк и задрала ее мне до подмышек.

— Пнули. По правой почке.

Она прищелкнула языком.

— По почке, да. Появится синяк. — Она ощупала ушибленное место, едва дотрагиваясь теплыми пальцами до кожи, но я все равно скривился. — Будет болеть, и может пойти кровь.

Я кивнул и, выпрямившись, опустил рубашку.

Вернулась Шарлотта. Хозяйка квартиры встала передо мной;

— У вас к тому же отек и гематома на челюсти. Как ваши зубы? Не качаются? Не сломаны?

Я провел языком по зубам:

— Нет.

— Хорошо. Чарли, обработай ему голову, а я пока приготовлю припарку для лица и спины.

Она скрылась за занавеской, отделявшей комнату от кухни, и вернулась спустя минуту, держа в руках зеленые листья.

— Окопник?

— Дионн говорит, что нет ничего лучше для заживления ушибов, если кожа не повреждена. — Шарлотта поставила мне на колени тазик, положила на пол около моих ног санитарную сумку и, выдвинув из-за небольшого столика еще один стул, села напротив. Она обмакнула тряпочку в воду и аккуратно стерла кровь с моих лица и шеи.

— Моя мать тоже так говорит. — Я рассматривал ее. На бледных щеках — едва заметная россыпь веснушек. Завораживающие глаза. На тенистом бульваре они выглядели почти серыми, но теперь, когда утренний свет падал ей на лоб и нос, оказались голубыми, как зимнее небо.

Она хмурила брови, а когда наклонялась ко мне, обмакивая тряпочку и протирая кровь вокруг ссадины у меня на виске, я чувствовал свежий запах мяты.

— Вы — американка.

Шарлотта быстро глянула мне в глаза и тут же вернулась к своей работе. Она улыбнулась, и вновь ее лицо преобразилось, озаренное каким-то внутренним светом:

— Ну да.

Она отодвинулась, осмотрела мое лицо и потянулась к сумке. Дионн вновь заговорила по-французски, Шарлотта вырезала кривыми медицинскими ножницами квадрат из марли и передала остатки подруге. Затем выбрала из коробки с лекарствами ампулу с йодом, отломила кончик и вытряхнула содержимое на ватный тампон. Приложив к ране йод, Шарлотта закрыла ее марлей, ловким привычным движением оторвала кусок пластыря, чтобы закрепить повязку, и, расправив его, снова взглянула на меня:

— Как ваше зрение?

— Иногда все расплывается.

— Не тошнит? Голова не кружится?

Я начал было кивать, но потом передумал:

— Так и есть.

Забрав тазик с окрасившейся в розовый цвет водой, Шарлотта удалилась в ванную комнату. Ко мне подошла Дионн с двумя компрессами из листьев окопника, завернутых в марлю.

— Подержите вот это. — Она приложила компресс к моей распухшей челюсти. — Теперь наклонитесь вперед. — Хозяйка закатала мне рубашку и закрепила с помощью пластыря второй — на пояснице, в месте ушиба.

На меня пахнуло чистым свежим ароматом окопника.

— Ну, что опять случилось?

Моя мать распрямилась, прилепив компресс с окопником к шишке на лбу Оуэна, и вытерла руки о фартук.

— Билли Хьюз набросился на новенького, как черт.

— Следи за языком, Оуэн, — осадила его моя мать.

— Но ты же знаешь, это так и есть, mamgu.[9]

Мать уставилась на меня, и ее взгляд говорил, что хотя она и порицает поведение внука, но согласна с ним.

Я сдержал улыбку.

— Ну и?..

— Ну, и я его остановил.

Я глянул на костяшки его пальцев — гладкие и невредимые, — затем почесал в затылке и, выдвинув стул из-под стола, сел рядом с сыном.

— Ты снова позволил ему отлупить себя.

Оуэн понурил голову:

— Не позволил.

— Но и сдачи не дал?

— Нет… — едва слышно ответил он.

Я согнулся, положив локти на колени.

— Machgen i…[10]

— Я больше других ребят, nhad.[11] Я должен быть осторожным.

— Да знаю я. Но стоило бы поставить Билли на место.

— Не хочу никому причинять боль.

Я взъерошил сыну волосы и наклонил голову, чтобы заглянуть ему в глаза. В свои шестнадцать он был уже таким взрослым и в тоже время еще совсем ребенком.

— У тебя чуткое сердце, и я горжусь тем, что ты у меня такой добрый.

Оуэн улыбнулся мне.

— Но я не хотел бы, чтобы ты пострадал от этого, — улыбнулся я в ответ.

— Все хорошо. Я не пострадал, лишь чуть-чуть поранился.

— При сотрясении лучше всего поспать, — вернул меня обратно в реальность голос Шарлотты.

— У меня нет времени. — Я потер лоб.

— Но рю Турнефор до завтра никуда не денется.

Я посмотрел на нее:

— Я ждал целых пять лет.

Мы передвигались быстро, выбирая боковые улочки.

— Еще вчера около Пантеона шли ожесточенные бои, — тихо сказала Шарлотта. — Нужно соблюдать осторожность.

— Вам необязательно было идти со мной.

Она молчала, пока мы пробирались по замусоренному бульвару. И только когда остановились, чтобы оглядеть примыкающую улицу, произнесла:

— Вы не говорите по-французски. Я вам пригожусь.

Я поймал ее за локоть. Она смыла мою кровь с руки, но ржавое пятно тай и осталось на синей материи рукава. Я невольно отметил, что мои пальцы обхватили ее локоть целиком.

— Спасибо.

Она кивнула направо:

— Нам туда.

Не выпуская ее руки, я последовал за ней. Тем временем на город уже опускались сумерки, ведь я позволил женщинам уговорить себя прилечь на несколько часов, пока примочки не сделали свое дело, а звон в голове не стих до тупой пульсации.

Шарлотта остановилась, указывая на табличку, висевшую над нами на каменной стене. Белыми буквами по синему полю было написано: «РЮ ТУРНЕФОР».

Мы оказались в конце улицы. Через пару минут, пройдя всего два квартала, подошли к дому номер двадцать семь. Я принялся колотить в дверь, не пытаясь сдержать нетерпение. Шарлотта перехватила мою руку:

— Что мне говорить, если нас спросят, почему мы здесь?

— Я ищу кое-кого, — сглотнул я. — Молодого человека. Своего сына.

Когда смолкли и эхо стука в дверь, и мой голос, Шарлотта уставилась на меня в звенящей тишине. Дверь открылась, и мы оба вздрогнули. В щель выглянула пожилая женщина.

— Bonjour, madame.[12]

Моя спутница кратко переговорила со старушкой, чей взгляд метнулся за наши спины, как только Шарлотта упомянула имя Оуэна. Хозяйка дома покачала головой, избегая при этом смотреть на меня:

— Non, non, je suis désolée.[13]

Она начала закрывать дверь, но я помешал ей.

— Рис! — попыталась остановить меня Шарлотта.

— Прошу вас! — Я опустил голову, чтобы встретиться со старушкой глазами. — Пожалуйста. Это мой сын. — Я продолжал держать одну руку на дверном косяке, не давая ее захлопнуть у нас перед носом, а другой рукой выудил из кармана конверт. — Он был здесь два года назад и прислал мне это письмо. Скажите ей, Шарлотта! Скажите, что я пытаюсь найти сына.

Шарлотта быстро перевела мои слова, и старушка наконец-то посмотрела на меня. Она опять окинула взглядом улицу и открыла пошире дверь, чтобы впустить нас. Когда мы сели за стол, хозяйка, не сводя с меня глаз, начала что-то говорить.

— Ее внук общался с вашим сыном, — объяснила Шарлотта. — Они вместе работали в кафе неподалеку и подружились. У них были схожие взгляды на войну.

— Нет, черт тебя побери, ты будешь сражаться, или ты не сын мне! Трус не может быть моим сыном!

Мне вспомнился собственный крик, и пульсация в голове возобновилась. Я принялся тереть лоб.

— Рис?

— Продолжайте.

После паузы Шарлотта заговорила вновь:

— Он переехал к ней, когда ее внук погиб при бомбежке. Она говорит, что он стал для нее как родной.

Оуэн всегда заботился о сирых и убогих. У меня свело горло.

— Пожалуйста, дальше!

— Он познакомился с девушкой, молодой француженкой по имени Северин. Он ничего не рассказывал, чтобы никого не подвергать опасности, но она думает, что девушка — еврейка. И еще она считает, что ваш сын вступил в Сопротивление.

— Где он сейчас? Она знает?

Старушка опять заговорила. По мере их беседы голос Шарлотты становился все резче.

— Что она сказала? — Я был в нетерпении.

Шарлотта откинулась на спинку стула, в ее глазах читалась неуверенность:

— Что не видела вашего сына после «Вель д’Ив».

— «Вель д’Ив»?

— Rafle du Vélodrome d’Hiver,[14] — прошептала старушка, накрывая шишковатыми пальцами мою ладонь.

— Объясните мне, Шарлотта!

— Во время погрома «Ведь д’Ив» жандармы устроили облаву и массовые аресты евреев в Париже. После тех июльских дней сорок второго года она вашего сына не видела.

— О чем вы думаете?

Я потер затылок. После того как мы вышли от старушки, я брел, словно слепой, почти не разбирая дороги. Шарлотта взяла меня под руку и отвела обратно к Дионн.

— Оуэн не еврей. Он не должен был попасть в облаву.

— Может, и не попал. Возможно, все просто совпало по времени. Когда он прислал вам письмо?

Я протянул Шарлотте потрепанный конверт.

Она осторожно изучила его.

— Да, путь его был неблизким.

Я знал наизусть каждый штемпель. Их проставили в разных местах в разное время. Один — в Париже, другой — в Лиссабоне, два — в Африке, еще по одному — на Манхэттене и в Саттон-Колдфилде.

— Господи боже мой! — Шарлотта заправила прядь волос за ухо. — Почтовое сообщение прекратилось в сентябре сорок первого. Первый штемпель поставили в ноябре сорок второго. Я поражена, что оно вообще дошло до вас.

«Только с опозданием на два года». Я отогнал эту мысль прочь.

— Вам надо прикурить?

Я глянул и обнаружил, что верчу пальцами сигарету.

— Спасибо, нет. — Я сунул сигарету обратно в карман. — В конце разговора старушка упомянула мужчину. Где мы можем его найти?

Моя спутница вернула конверт, не поинтересовавшись его содержимым.

— Альфонс. Она много раз ссылалась на бакалейную лавку с красным навесом на рю Паве.

— Это далеко?

— На правом берегу, в Маре. Примерно в паре километров отсюда.

— Маре? Что это такое?

Шарлотта поставила передо мной тарелку с жарким, которое Дионн приготовила, прежде чем уйти на ночное дежурство в больницу, и села напротив меня за столик. Мои колени уперлись в ее, но она отмахнулась от извинений.

— Маре — это название района. Там… там живут евреи.

Я откинулся на спинку стула:

— В таком случае этот Альфонс может знать, связано ли исчезновение Оуэна с облавой.

— Только если он сам еще там, — тихо уточнила Шарлотта.

Перед тем как отправить в рот ложку с жарким, она подула на нее.

Есть мне не хотелось, но я себя заставил. Жаркое, пусть и не из баранины, напомнило мне каул,[15] который готовила моя мать. В любом случае эта пища была сытнее всего, что мне приходилось есть за последнее время. В животе поднывало, и я не знал точно, сотрясение мозга, голод или разочарование было тому причиной.

— В таком случае сегодня же я постараюсь его отыскать.

— Потерпите до завтра!

Я собирался возразить, но не успел.

— Такие расспросы небезопасны. Даже теперь. Поэтому старушка и не хотела признаваться, что знает вашего сына. Боялась, что мы из гестапо. Страх не проходит после нескольких парадов и речей. По ночам люди все еще боятся открывать двери незнакомцам. У нас больше шансов, если мы дождемся утра.

— Мы?

Она, не отрывая взгляда от тарелки, ела понемногу, как человек, привыкший к нехватке пищи.

— Вы не знаете города, не знаете языка. Я предлагаю вам свою помощь.

В этих рассудительных словах проскользнули нотки волнения. Я всмотрелся в лицо Шарлотты. Оно ничего не выражало, если не считать складки между бровей, выдававшей напряжение. Во мне зашевелилось смутное беспокойство, но она была права: в Париже мне не помешает проводник.

— Хорошо, предложение принято. — Я постарался сказать так, чтобы она ничего не заподозрила.

На улице за окном было тихо, но даже при полном безмолвии сон ко мне не шел.

Вставая, я с трудом смог сдержать стон. Голова и челюсть пульсировали от боли. Поясница ныла и затекла, несмотря на то что кровать, на которую уложила меня Шарлотта, была гораздо удобней койки в столярной мастерской старика, хотя и она не предназначалась для человека моего роста. Поначалу я отказался от кровати, но Шарлотта настояла, объяснив, что не раз коротала ночи на диванчике у Дионн, а мне тот едва ли подойдет.

Скривившись, я выпрямился и подошел к окну. Неуверенно вздохнув, похлопал себя по карману в поисках сигареты и, найдя, сунул ее в рот, не зажигая. От знакомого вкуса табака и бумаги мне стало лучше. После Соммы я поклялся себе, что больше никогда моя нога не ступит на землю Франции.

Мой рюкзак стоял возле стены, рубашка висела на крючке поверх женского платья. По сравнению с грубой тканью этой рубашки, которую мне дала внучка старика, платье выглядело таким мягким… После ужина Шарлотта счистила кровь с рукава.

Я достал из кармана письмо и прислонился к подоконнику. В пятом округе Парижа дома стояли группами, точь-в-точь как мои овцы, сгрудившиеся в загоне в ожидании, когда их поведут на стрижку. Лунный свет, обрамлявший силуэты крыш, был неярким, но читать позволял. Однако в чтении не было никакой нужды: я знал письмо наизусть.

Засунув конверт обратно в карман, я уставился в ночь, наблюдая, как постепенно светлеют тени от неработающих труб. Затем, кое-что припомнив, прокрался к входной двери и, отодвинув занавеску, принялся разглядывать квартиру. Я не забывал, что эта женщина владеет «Кольтом-М1911», даже теперь, когда она крепко спала, лежа на животе и свесив худую руку и ступню в носке с края диванчика. Платье у нее собралось под коленями, при этом туго обтянув бедра. Из-под рассыпавшихся волос были видны лишь часть подбородка и казавшаяся хрупкой шея.

Я вернулся и принес со своей кровати старенькое одеяло, чтобы укрыть ее. Августовские ночи были теплыми, однако Шарлотта, забормотав во сне, натянула одеяло до самого подбородка.

Она казалась такой уязвимой, но я помнил, как решительно эта женщина защищала меня на бульваре и как по-американски прямолинейно действовала потом.

А еще Шарлотта знала имя моего сына.

До того, как я его произнес.