Я уйду с рассветом

XXII

— Пришлось многократно делать ей переливания крови, но опасность сепсиса еще не миновала. Мы даем ей пенициллин, чтобы побороть инфекцию.

Я прошел вслед за суровой медсестрой в палату для выздоравливающих. Отто семенил за мной.

— Значит, вы считаете, что она выздоровеет?

Продумав, она произнесла:

— Ее оперировал ученик доктора Черчилля из Америки. Думаю, надежда у нас есть.

В палате было тихо. В дальнем углу стояла одна-единственная койка.

— Она еще не приходила в себя, но это было предсказуемо.

Не в силах говорить, я кивнул. Перед тем как удалиться, медсестра положила ладонь на мою руку.

Отто неуверенно приблизился к койке, обнюхав пальцы Шарлотты. Она лежала навзничь, накрытая простыней, руки вытянуты вдоль тела. Будь она в сознании, не потерпела бы такой позы. Никогда не видел ее спящей на спине.

Пудель лизнул Шарлотте руку и, с опаской запрыгнув на койку, свернулся у нее в ногах. Я придвинул стул и сел. Меня поразили ее хрупкость и болезненный вид. Волосы разметались по подушке, их медовый оттенок потускнел. На фоне бесцветного лица на носу и щеках выделялись веснушки, под глазами полумесяцем пролегли темные тени.

Я прикоснулся к ее пальцам, вздрогнув оттого, насколько они холодны. Я подышал на них и принялся массировать — сначала одну руку, потом другую. До тех пор, пока кожа не порозовела и не согрелась.

За весь день и всю ночь Шарлотта ни разу не пошевельнулась. Мы с Отто покидали ее только по нужде. Медсестры навещали регулярно. Наутро пришла Берта.

— Моего племянника попросили сопровождать военный транспорт до Шамбери, — сообщила она. — Там требуются врачи — в местной нацистской тюрьме творилось что-то ужасное.

Опустив голову, я потер затылок.

— Я договорилась, и вы сумеете поехать вместе с ним и другими медиками.

— Когда они отправляются?

— Сегодня днем. Оттуда всего сто километров до Лиона.

Я чувствовал, как она пристально смотрит на меня, но не мог отвести глаз от безжизненного лица Шарлотты.

— Я пригляжу за ней, — мягко произнесла бывшая аббатиса.

— Спасибо, что помогли мне.

Она встала и положила руку на голову Отто.

— Это самое малое, что я смогла для вас сделать.

Как только Берта вышла, я наклонился и, обняв Шарлотту, прижался лицом к ее ногам. Хрустящая белая простыня под моей щекой тут же стала влажной. Я не сразу ощутил у себя на шее прикосновение холодных пальцев. Вскинув голову, я посмотрел в серо-голубые глаза. У меня еще сильней сжалось горло, и я не смог выдавить ни слова.

— Где мы? — слабым хриплым голосом спросила Шарлотта.

Она перевела взгляде меня на Отто, потом осмотрела палату.

Я взял ее руку и прижал к лицу, ощущая губами слабый пульс жизни в тонких синих венах.

— В больнице, в Клюзе. — Я рассказал ей обо всем, что с нами произошло, и сообщил о новостях от аббатисы.

— А Оуэн? — прошептала она.

Я смог лишь покачать головой. Потом прочистил горло:

— Только Северин. Она в Лионе. В больнице. Не знаю, в каком состоянии.

— Тебе надо ехать.

Я закрыл глаза.

— Так и есть. Сегодня днем. Аббатиса договорилась: до Шамбери меня довезет военный транспорт, а оттуда доберусь сам.

— Жаль, что мне с тобой нельзя.

Наши пальцы сплелись, и я уткнулся в них лбом.

— А мне жаль, что я не могу остаться здесь, с тобой…

— Знаю… — Свободной рукой она провела по моим бровям, потом опустилась ниже, до подбородка. — Ты выглядишь усталым. Приляжешь со мной ненадолго?

— Конечно. — Я развязал шнурки ботинок.

Для троих кровать была слишком мала, и я лег, оставив на весу ноги. Я старался не задевать Шарлотту, но она поймала мою руку и прижала к себе.

— Иди сюда.

— Я не хочу сделать тебе больно, — ответил я, подчиняясь.

— И не сделаешь. — Она вздохнула, пока я осторожно пристраивался к ней под бок.

Я положил подбородок ей на макушку и прижался к ее телу. Отто согревал нам ступни.

— Как же я буду по тебе скучать… — прошептал она.

— А я по тебе. Мне жаль, что мы так и не отыскали ответов на твои вопросы.

Она уткнулась лицом мне в грудь и обхватила руку, которой я ее обнимал.

— Зато я нашла кое-что другое.

Шарлотта была изящной и слабой, отзывчивой и страстной, нежной идо бесконечности храброй. Я мог бы до конца жизни держать ее в объятиях, так и лежать, пока не наступят сумерки последнего дня. Я закрыл глаза и прижался губами к ее макушке. Шарлотта оставалась для меня загадкой, хотя мы и не разлучались предыдущие две недели. Но я точно знал, что она пылкая, бесстрашная и преданная, и мне была невыносима мысль о расставании с ней.

Время летело слишком быстро. Мы оба не спали, просто лежали в обнимку. Когда настал полдень, во дворе начал собираться военный конвой.

— Я бы подождал тебя…

— Знаю… — прошептала она. — Но теперь ты должен идти.

Я высвободился из ее объятий, расправил простыни и спрятал кольт под подушку. Присев на край койки, принялся надевать ботинки. Отто переместился так, чтобы его морда лежала у меня на бедре, пока я завязывал шнурки. Наконец я выпрямился и запустил пальцы в его черные кудряшки, прощупывая уши.

— Ты — славный парень, — мягко сказал я ему. Брови у него дернулись. — Я так благодарен тебе за то, что ты нашел нас тогда у реки и провел со мной все эти дни. Я знаю, что ты любишь ее не меньше моего, так что я не буду эгоистом и не позову тебя с собой. Оставайся с Шарлоттой и позаботься о ней.

Пес смотрел на меня своими темными глазами внимательно, с почти человеческой проницательностью. Он постучал хвостом по постели и ткнулся мордой мне в руку. Я наклонился и почесал его между ушами, погладил по спине. Когда я отстранился, Отто лизнул меня в щеку.

Поднявшись, я вновь повернулся к Шарлотте, склонился над койкой и, оперевшись обеими руками о края кровати, прислонился лбом к ее голове. В горле у нее захрипело, а лицо прижалось к моей шее. Я почувствовал, что из ее глаз льются слезы.

— Нет женщины с сердцем храбрее, чем твое, — прошептал я.

Она всхлипнула:

— Я найду тебя после войны.

— Обязательно! Hwyl fair am nawr. Это значит «прощай», но только до следующей встречи. — Я взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы, теплые и мокрые от слез. А потом заставил себя отпустить ее.

Остановившись в дверях палаты, я оглянулся. Отто сидел на кровати и смотрел на меня, навострив уши. Шарлотта повернула ко мне голову, прикрывая рот рукой. Когда я помахал им, взгляд у меня затуманился.

И я пошел прочь, все еще чувствуя соленый вкус ее слез на своих губах.

В грузовике было полно народу. Рядом со мной сидели племянник матушки Клеманс и солдат-француз. Нас болтало вперед-назад, пока машина преодолевала ухабистую холмистую дорогу. Взглянув за борт, я увидел, что мы третьи с конца в конвое из десяти машин.

Я прикрыл глаза, и постепенно тряска и бормотание французов убаюкали меня. Накатила сонливость, голова отяжелела, подбородок упал на грудь.

Я чувствовал, как вши копошатся у меня в голове. Когда я расчесал макушку, под ногтями осталась кровь. Но зуд не проходил.

Мой ботинок изучала крыса, но вместо того, чтобы отшвырнуть ее, я лишь безучастно наблюдал. Во мне шевельнулось нечто вроде жалости или даже зависти к бедному животному, которое так же, как и я, застряло в этой грязи, но не мучилось от страха, печали или тоски. Крыса перестала кружить вокруг ботинка и принялась грызть свой зад с таким же ожесточением, с каким я расчесывал голову. Жалость и зависть перешли в сочувствие.

Звуки, производимые ногтями, скребущими плоть, привлекли мое внимание, и я посмотрел на Артура. Он беспокойно дремал рядом, распростершись на стрелковой ступени окопа. Я глянул на парня, лежавшего напротив меня. Он, постанывая, отчаянно раздирал кожу на голове, и вдруг неожиданно поднялся на ноги.

— Je ne рейх pas le supporter.[82] — Взглянув на меня воспаленными безумными глазами, он отвернулся и начал карабкаться из окопа.

— Стой!

Я бросился за ним. Но немецкая пуля уже попала ему между глаз. Голова дернулась назад, затылок взорвался, осколки костей и ошметки мозгов вылетели прямо на меня. Я чувствовал вкус и тепло его крови у себя на лице.

Он упал мне на руки бесформенной кучей, и мы оба повалились в грязь.

— Чертов идиот, — пробормотал я, стоя на коленях в слякоти и держа его на руках.

Я посмотрел на него, и он перестал быть французским солдатом. Он походил на моего сына.

Я застонал.

— Нет, нет, Оуэн, тебя здесь быть не должно! — Я обхватил раздробленную голову, ощущая под рукой теплое кровавое месиво. — Нет, нет, нет!

Он открыл зеленые глаза. Такие же, как у меня.

— Dadi, — сказал он тем голосом, что был у Оуэна в детстве. — Помоги мне.

Я очнулся от сна, едва не свалившись с лавки.

— Месье?

Я моргнул. В фокусе зрения появились озабоченные лица сидевших напротив французских солдат. Племянник Берты схватил меня за плечо:

– Êtes-vous bien?[83]

— Спасибо, все нормально.

Он внимательно глянул на меня и кивнул. Я вздохнул и потер лицо, избавляясь от тревожного видения.

Весь остаток пути я боролся со сном. Мы тряслись еще четыре или пять часов и приехали в Шамбери к вечеру. Выбравшись из грузовика, я ощутил себя сошедшим на берег с корабля и не сразу обрел твердую почву под ногами.

Временный военный лагерь бурлил, как улей. Я подошел к одному из водителей:

— Мне нужен транспорт. Не знаете, к кому стоит обратиться?

Он оглядел меня и с таким сильным акцентом, что я с трудом разобрал слова, спросил:

— Так вы не врач?

Внезапно до меня дошло, что мои передвижения по стране без Шарлотты и ее скорой неминуемо вызовут подозрения. А арестовать себя я позволить не мог.

— Я врач. Спасибо. — И удалился, не оглянувшись.

Я чувствовал, как водитель уставился мне в спину, и вовсе не собирался усугублять ситуацию. Скрывшись из виду, я пересек лагерь, присвоил велосипед, стоявший у стены какого-то здания, и затерялся на улицах Шамбери.

Много лет я не катался на велосипеде, поэтому стартовал довольно неуверенно. Переднее колесо виляло из стороны в сторону, пока я пытался поймать равновесие. Однако к тому времени, когда я добрался до пригорода, мне удалось обрести ритм и устойчивость.

До захода оставалось еще пара часов. Дорога шла по холмам, тем не менее из-под колес украденного велосипеда километры уходили гораздо быстрей, чем они уходили бы из-под моих ног.

Солнце, опускавшееся за деревья, светило мне прямо в глаза. Над деревней впереди меня высился шпиль церкви. Когда я доехал до небольшого собора, сумерки переходили в ночь. Я закатил велосипед в ризницу.

Улегшись на скамье в церкви, я уставился на цветное стекло витражей, которое постепенно превращалось в черно-серые тени. Я полагал, что не сомкну глаз до рассвета, но открыв их, как мне показалось, через мгновение, вновь увидел в окне переливы света.

Я не стал тратить время на то, чтобы вернуться на главную дорогу. По мере того, как я крутил педали, крутые подъемы и спуски сглаживались в холмы, перемежавшиеся с долгими отрезками равнины. Леса сменялись заброшенными полями.

На востоке собирались свинцовые тучи. Обогнав восход, они вскоре заслонили солнце и нависли надо мной. Набухая дождем, тучи постепенно изменяли форму и цвет. Они прошли с утробным грохотом, и через час темно-синий горизонт на западе пронзили белые разрывы молний.

После нескольких часов усиленного кручения педалей я наконец добрался до Лиона. Был полдень, гроза продвинулась дальше на запад, промочив и охладив улицы города. Тут царил все тот же хаос: повсюду метались изможденные штатские, группами ходили солдаты и гремели выстрелы. Я неуверенно брел по дороге, толкая рядом с собой велосипед.

Мое внимание привлек приглушенный плач, раздававшийся из сквера. Я пригляделся: согбенная фигурка заставила меня остановиться. Я бросил велосипед у входа в сквер и приблизился к рыдавшему, как оказалось, мальчику:

— Что случилось?

Обеими ладонями он держал раненую птицу. При виде этой картины я встал как вкопанный: на меня нахлынули воспоминания. Только у этого ребенка было другое лицо.

Мальчик всхлипнул. Вернувшись к действительности, я присел рядом с ним:

— Как это произошло?

Подбородок у него дрожал, он поглаживал желтую грудку вьюрка.

— Je ne voulais pas…[84] — Ребенок опять всхлипнул.

— Ничего, ничего, — сказал я, осматривая нанесенный урон. Одно крыло птички безжизненно свисало вниз. — Ну да, крылышко сломано. Но если о нем позаботиться, через несколько недель вьюрок снова сможет летать. — Я вытащил нож из ботинка, и мальчик сразу же спрятал птичку у себя на груди. Я улыбнулся, отрезал полоску ткани от полы своей рубашки и вернул нож на место. Протянув руки, спросил: — Можно?

Он вытер мокрое лицо рукавом и неуверенно протянул мне вьюрка. Я взял хрупкое существо в ладони и успокоил его, погладив большим пальцем по хохлатой головке. Мальчик придвинулся поближе. Я осторожно прижал сломанное крылышко к тельцу и закрепил его там с помощью ткани, убедившись, что бандаж хорошо удерживает крыло на месте, но позволяет птичке дышать свободно. Мальчик завороженно наблюдал за мной, его рыдания стихли.

— Если ты будешь ухаживать за ним, кормить семенами и крошками, поить водой, его крылышко заживет.

Я не знал, что мальчик понял из моих слов, но он вдруг вскочил и с криком «Attendez!»[85] скрылся за поворотом. Я ждал, стоя на коленях и предаваясь воспоминаниям. Через несколько минут он вернулся и протянул мне корзинку, которую выстелил одеяльцем. Я положил птичку в сделанное мальчиком гнездо и наблюдал, как он заботливо укладывает ее. Точно так же заботился о раненых и больных существах мой Оуэн.

Ребенок улыбнулся мне:

— Merci, monsieur.

Получив ответную улыбку, он проводил меня обратно к улице, где я оставил украденный велосипед. Я четко произнес название больницы, которое мне сообщила аббатиса.

— Ты знаешь эту больницу? — Я повторил название.

Мальчик нахмурился, потом лицо его прояснилось, и он энергично закивал. Он было ринулся вперед, но, вспомнив про своего новоявленного питомца, жестом попросил подождать и, подхватив корзинку, забежал в открытую дверь дома, откуда вернулся без нее. Затем пригласил меня следовать за ним.

Он несся по улицам, и даже несмотря на то что я ускорил шаг, мне приходилось поспешать, чтобы не отставать. Пройдя через лабиринт улиц, мы оказались в центре города. Здесь мальчуган резко остановился на углу оживленной улицы, ожидая, пока я догоню его. Я посмотрел, куда он указывает, и увидел на другой стороне внушительное здание. Внутри у меня все сжалось, и я потер грудь, над бешено заколотившимся сердцем.

Повернувшись к мальчику, я подтолкнул к нему велосипед:

— Спасибо.

Он дотронулся до руля и неуверенно глянул на меня. Когда я кивнул и отступил назад, на его лице появилась щербатая улыбка. На меня обрушился целый поток французских слов, и он стал разгоняться рядом с велосипедом, а потом вскочил на сиденье, словно седлая лошадь.

С минуту я наблюдал за ним, а потом пересек улицу и вошел в здание больницы.

Мне удалось найти англоговоряшую медсестру. Когда я объяснил ей, чего хочу, она, сверившись по записям, отвела меня к палате на втором этаже.

— Третья койка.

На узкой кровати, свернувшись на боку, лежала маленькая, похожая на дитя, женщина. Темные волосы спутались, одна нога торчала из-под простыни. К крошечной пятке присохла грязь. Я прикрыл ногу простыней и обошел кровать.

Когда я рассмотрел женщину, меня пошатнуло. Она подтянула к себе колени, сломанной распухшей рукой обхватив огромный живот. Я едва смог дойти до стула и рухнул прямо на него. Наклонившись вперед, я уперся локтями в колени. Глаза щипало, и я прижал к ним ладони, стараясь сдержать эмоции.

— Временами ты так далек от меня.

Шепот Айлуид заставил повернуть голову. Я ответил с грубой прямотой:

— Я не специально.

— Знаю. — Она подошла ко мне, войдя с освещенной луной лужайки в густые ночные тени, окутавшие то место под деревом на каменной ограде, где я сидел.

Я поднял ее, посадив рядом с собой, и достал сигарету. Глубоко и неспешно затянувшись, я позволил дыму проникнуть и наполнить мои легкие, прежде чем выпустить его в ночь. Краем глаза я увидел, как Айлуид склонила голову набок.

— Тебя это беспокоит?

Она прокашлялась.

— Раньше не беспокоило, но теперь от дыма меня тошнит.

Я затушил сигарету о камень.

— Тебе нехорошо?

— Да нет… — Айлуид потянулась, взяла мою руку, лежавшую между нами на ограде, и положила себе на живот. Мягкая ткань ночной рубашки согрелась от ее кожи. — Я жду ребенка, это точно.

Я воззрился на жену, но в темноте было невозможно разглядеть выражение ее лица. Я попробовал отнять руку, но она еще сильней прижала ее к мягкому животу.

— Прошу тебя… — Голос ее осекся. — Пожалуйста, Рис, пусть это вернет тебя домой. Ко мне. К нам.

Я промолчал, но, когда она перестала удерживать мою руку, я не убрал ее. Наоборот, придвинулся к Айлуид вплотную.

С койки послышались какие-то звуки, и я поднял голову. Северин, не просыпаясь, застонала и сдвинула брови. От ее ужасного вида внутри меня закипел гнев. Кожа вокруг запястий была содрана и воспалена, руки покрыты ссадинами и царапинами. Лицо изуродовано побоями. Один глаз заплыл, и по всей щеке растеклось фиолетовое пятно. Челюсть распухла, губа рассечена. Нос сломан — черный синяк перешел на здоровый глаз. Мои кулаки невольно сжались, а когда она со стоном сжалась еще больше и сломанной рукой еще крепче обхватила живот, я тихо окликнул ее по имени.

Северин вздрогнула, и тот глаз, который она могла открыть, распахнулся. Она уставилась на меня и попыталась приподняться.

— Оуэн? — Она замерла и присмотрелась.

Слезы, наполнившие ее открытый глаз, и дрожь рассеченных губ были ответом на вопрос, ради которого я пересек всю Францию.

— Его отец, — безрадостно сказал я.

Она кивнула, отрывисто дыша и опираясь на локоть здоровой руки.

— Вам помочь?

— Да, пожалуйста.

Я встал и приподнял ее. Наверное, прежде Северин была высокой и стройной, но сейчас от нее остались лишь кожа да кости. Я подложил ей под спину тонкие подушки, чтобы усадить поудобнее, придвинул свой стул к кровати и принялся наблюдать, как меня рассматривает жена Оуэна.

— Мой сын мертв?

Ее лицо сморщилось:

— Да.

Я отвернулся и глубоко вздохнул.

— Не желаю видеть тебя, пока не научишься быть мужчиной! Пока не научишься выполнять свой долг!

Груз на сердце давил все сильней.

— Расскажите…

Я снова посмотрел на нее. Северин сидела с закрытыми глазами.

— Оуэн… был сильным. Вы его отец, вы знаете это…

Ком все сильней сдавливал мне горло.

— Он отказался сотрудничать. Ни в чем не сознался, несмотря ни на какие пытки. — Она открыла здоровый глаз, но не посмотрела на меня, а уставилась в стену. — Их главный… — Ее всю передернуло. — … Сказал, что лучший способ развязать мужчине язык — начать мучить его женщину. — Ее рука потянулась к распухшей щеке. — Он… он все бил и бил меня. Я так испугалась. За себя и за ребенка. И за Оуэна. — Рука упала на простыню и сжалась в кулак. — А потом один из охранников… Он… — По щеке покатилась слеза.

Я наклонился, не прикасаясь к ней:

— Продолжать необязательно.

Северин покачала головой:

— Нет. Продолжу. Вы должны знать все. — Она со всхлипом набрала воздуха в легкие и обхватила большой живот. — Он пригрозил Оуэну вы… вырезать дитя из моего чрева. Оуэн так кричал. Я никогда в жизни… Это был крик раненого зверя. — Она посмотрела на меня с мольбой в глазах. — Не представляю, как он освободился. Он всегда был таким мягким. Не выносил ни малейшего насилия над живым существом.

Я припомнил бесчисленных животных, которых сын ребенком приносил домой. Как он радовался, если ему удавалось спасти их. Как переживал, когда они погибали…

— Он разорвал путы, — прошептала Северин. — И забил охранника до смерти стулом. В нем проснулась дикая ярость, и другие охранники не могли оттащить его. — Она протянула дрожащую руку, и я взял ее в свои. — Они пристрелили его. Охранники. Они убили моего Оуэна. Нашего Оуэна. — Молодая женщина всхлипнула, горько и безутешно. — Мне так больно…

Она все еще держалась за мою руку, и я пересел со стула на краешек койки. Северин не отпрянула, когда я сел рядом, а прильнула ко мне. Я бережно обнял ее за плечи, и она вся обмякла.

Звуки, которые вырывались у нее из горла, невозможно было слушать. Я провел рукой по ее волосам и взял в ладонь лицо так же, как миллион раз делал с Оуэном:

— Тихо, тихо…

Моя рубашка под ее щекой насквозь промокла. Я обнимал Северин, покачивая, пока она, обессилев, не заснула.

Мои глаза горели, но плакать я не мог.