Я уйду с рассветом

XV

Взгляд у аббатисы был отрешенный, из рассеченной губы по подбородку текла кровь, левый глаз распух. Но маска отрешенности быстро спала, и на лице отразился ужас.

Я поднялся на ноги и помог встать Шарлотте.

— Ты не ранена? — Я провел рукой по волосам подруги, чтобы убедиться, что ее не задела пуля.

Она замотала головой, но по ее телу прокатилась волна дрожи. Шарлотта медленно подошла к настоятельнице, и та позволила ей забрать винтовку из трясущихся рук.

— Что я наделала! — безутешно произнесла она, осеняя себя крестом.

— А что вы наделали? — Мы с Шарлоттой переглянулись. — За ними придут другие. Дети…

— Куда Оуэн отвозил детей? — Я посмотрел на Шарлотту.

— Мы можем доставить их в безопасное место, — произнесла та, не дожидаясь, пока я продолжу.

Матушка Клеманс покачала головой:

— Вы не понимаете. Я… я не знаю. Только Оуэн и Северин знали это.

— Должна же быть карта.

— Никакой карты нет. Есть лишь записка, которую Оуэн оставил для Северин.

— Записка?

— Да. Они почти никогда не ездили вместе. Только в последние месяцы. Аббатство служило для них местом встречи. Но Оуэн оставлял инструкции для Северин на случай, если он… задержится. Они ни разу не пригодились. До этого дня. Только нам их не прочесть.

— Почему?

В ответ на вопрос Шарлотты настоятельница пожала плечами и беспомощно развела руками:

— Она написана на каком-то странном языке. Это не французский и не английский. Мы не…

— Дайте мне посмотреть!

Обе вздрогнули от моего резкого тона. Аббатиса кивнула.

— Позвольте, я сначала помогу сестре Анжелике. А потом встретимся у меня в кабинете.

Записка была на валлийском.

— Ты же можешь это прочесть?

— Могу. — Я провел пальцами по рукописным буквам, ощутив вмятины там, где нажим его ручки был сильнее.

Пока матушка Клеманс занималась раненой монахиней и укладывала ее в кровать, я помылся у колодца. Рубашка была безнадежно испорчена, и я рассеянно отметил, что вокруг ногтя большого пальца запеклась кровь.

— «Следуй по горной дороге за школу часов к лошадиной подкове. Перейдешь белую лошадь и смотри на воду на рассвете». Это вам о чем-нибудь говорит?

Аббатиса тем временем уже успела отойти.

— Прочитайте еще раз, пожалуйста. — Я повторил, она нахмурила брови. — В Клюзе есть школа. L’Ècole d’horlogerie.

— Школа часовщиков? — перевела Шарлотта.

— Да. Вы еще упомянули лошадиную подкову. Как это по-французски?

— Fer à cheval.

— Fer à cheval, — прошептала матушка. — Сикст — Фер-а-Шеваль. Это название деревни. А Белая Лошадь — Le Cheval Blanc. Это гора на границе Альп Шабле.

Я сложил записку и сунул ее в карман, к потрепанному письму.

— Сколько вас здесь?

— Quelle?[62]

— Сколько? Вы, молодая монахиня. Кто еще?

— Нас только две. Я и сестра Анжелика. Остальные ушли. Я отослала их, а сама осталась с детьми и сестрой Анжеликой… — Аббатиса отвернулась. — Ей теперь некуда идти.

— Соберите все самое ценное. Остановитесь в деревне или отправитесь с нами. Но мы должны сегодня же уйти отсюда.

Мы не стали хоронить мертвых.

Шарлотта подогнала машину прямо ко входу в церковь. Они с настоятельницей вывели ребят из потайной часовни, а я забрал у покойников оружие и патроны.

Отто выскочил из темноты. Он осторожно обогнул тела, лежавшие на земле, и не отходил от меня ни на шаг, пока я загружал тайник в грузовике, припрятывая трофейный арсенал подальше от детей. Вглядываясь в темноту ночи, я зарядил три пистолета и оставил их при себе.

Покореженные ворота монастыря едва держались на петлях. Шарлотта умело вывела из строя обе машины, на которых прибыли немцы.

Из темноты лесной чащи раздавались звуки ночных существ. Я похлопал по карману, совершенно забыв, что сигареты там больше нет. Ожогу меня на предплечье мерно пульсировал.

Заслышав шаги и шепот, я обернулся и увидел Шарлотту и матушку Клеманс, которые вели детей. Глаза у тех были испуганно распахнуты, на бледных лицах застыл страх, и я выругал себя за то, что не догадался уберечь и без того натерпевшихся ребят от вида трупов.

— Rapidement maintenant, les enfants,[63] — прошептала Шарлотта, обнимая детей за плечи и подталкивая, когда они останавливались, чтобы поглазеть на мертвых немцев.

Две младшие девочки заплакали; младенец, которого несла аббатиса, запищал. Матушка переложила его на другую руку и подхватила самую младшую девочку, стараясь успокоить ее.

Мальчик, которого я брал на руки в часовне, заметив меня, оторвался от остальных и подбежал к грузовику. Сначала он приветствовал Отто, прижав лицо к узкой морде пуделя и поцеловав его. Пес ничего не имел против, он завилял хвостом и принялся вылизывать ангельское личико мальчика. Потом ребенок повернулся ко мне и вытянул навстречу ручки. Я поднял его, и он, прильнув к груди, обвил мою шею обеими ручонками. Мне вспомнился другой ребенок, которого я когда-то держал на руках, такой же малыш…

Потрепав малыша по спине, я поставил его в кузов грузовика. Вслед за ним вспрыгнул Отто. Я указал на дальний конец носилок, и оба послушались.

Потом в кузов забралась Шарлотта, и я подал ей одного за другим остальных детей. Кроме одеял, у них с собой практически ничего не было. Шарлотта разместила их на наших спальных местах.

Я потянулся к аббатисе и забрал у нее старшую девочку.

— Мы поедем с вами. Я должна доставить детей в безопасное место. — Оглянувшись, она посмотрела на церковь. — Хочу уехать подальше отсюда. — Матушка глубоко вздохнула и дотронулась до шишки на лбу. — Поможете мне принести сестру Анжелику?

— Конечно.

— Я дала ей лекарство, чтобы она заснула. Думаю, это для нее лучше всего. — Она вручила младенца Шарлотте и повернулась ко мне: — Пойдемте.

Аббатиса провела меня через церковь, затем мы вошли во флигель и поднялись по лестнице. Наконец оказались в скудно обставленной комнатке — только койка да прикроватный столик.

Юная монахиня спала, свернувшись калачиком и подперев кулачками подбородок. Ресницы у нее подрагивали во сне. Когда настоятельница подоткнула под нее одеяло, она заметалась. Я засомневался, что девушка видит мирные сны.

— Вы не знали, что ваш сын тайно вывозит детей?

Я потер затылок и честно признался:

— Нет. Они все евреи?

Настоятельница сложила в саквояж немногочисленную одежду и простыни для сестры Анжелики.

— Самый старший и самый младший — цыгане. С Гуго вы уже познакомились.

Я поднял на руки спящую девушку. Весила она невероятно мало, особенно с учетом ее положения. Голова юной монахини привалилась мне на плечо, она постанывала во сне.

— Мальчик с необычным лицом?

— Да. — Матушка Клеманс положила в саквояж Библию, лежавшую на ночном столике и двинулась в обратный путь. — Он — монголоид.

Я не понял, что это значит.

— А где их родители?

— Увезены или умерли. Подробности мне неизвестны, но это точно. Я знаю только, что ваш сын был их единственной надеждой на спасение.

Мы ехали по извилистым дорогам, проложенным в долинах среди горных пиков.

— Налево. — Я свернул карту и выключил фонарь. Река Тон мирно спала в своих каменных берегах, лунный свет отражался на ряби ее русла, шедшего параллельно с дорогой. — Эта грунтовка приведет нас в Клюз.

— Я солгала тебе.

Повернувшись, я уставился на профиль Шарлотты. С тех пор как мы покинули Денжи-Сен-Клер, она не произнесла ни слова. Было слышно, как у нее стучат зубы, но, когда я спросил, не замерзла ли она, девушка ответила, что нет.

— Оуэн был твоим связным.

Она взглянула на меня, и на осунувшемся лице промелькнула тень улыбки:

— Я так и думала, что ты догадаешься.

— В Париже ты назвала его имя прежде, чем я сказал, что его зовут Оуэн.

Шарлотта кивнула:

— Да, ты прав. Он был моим связным. Я знала только его имя. Увидев тебя, я поняла, что ты — его отец. Когда они потащили тебя на бульвар, я сама поначалу перепутала тебя с Оуэном.

— Почему ты его разыскиваешь?

— В сентябре сорок второго он не явился на встречу, просто… исчез. Сообщений о том, что его схватили или убили, не поступало. Он пропал, и вместе с ним — картины, которые он должен был вывезти из Парижа.

Я взглянул на нее с осуждением:

— И ты считаешь, что он похитил картины.

Она помолчала, постукивая пальцем по рулю.

— Я составляла каталоги: записи, библиография, инвентарные номера. Вот с чем я имела дело. И я фиксировала все поступления на обоих концах цепочки.

— И твои записи не сходились.

— Да. Одиннадцать отосланных мной картин не доехали до получателей. Единственным моим связным был Оуэн. Вывозом предметов искусства из Парижа занимались пять человек. Но во всех отправках, где обнаружилась недостача, неизменно участвовал он.

— Значит, ты хочешь услышать от него объяснения.

— Да, хочу. Я целый год безрезультатно искала его по всему Парижу. Три картины из тех, что пропали, входили в коллекцию моей двоюродной бабушки. Родной бабки Дионн. Она вышла замуж за еврея — слава богу, оба умерли задолго до начала войны, — а моя кузина смогла сохранить их наследство в тайне. Дионн никогда не интересовалась искусством, но бабушка знала о моей страсти. Это были мои любимые картины из ее коллекции, и она завещала их мне.

— Мне жаль.

— Мне тоже. Я уже перестала их искать. Но потом я увидела тебя на том бульваре в Париже…

— Он бы никогда не взял себе эти картины.

— Я верю. Но мои записи говорят об обратном. Он и его напарник… — Внезапно она замолчала и притормозила грузовик. — Его напарник.

— Ты упоминала его раньше. Ты с ним знакома?

— Нет, я не знаю даже его имени. Видела пару раз. Я в основном имела дело с Оуэном. Но…

— Что?

— Тот доктор в Лионе, после пожара. Мне он показался знакомым, но тогда я не смогла вспомнить, где его видела.

— А теперь?

— А теперь… Я точно знаю, что это и был напарник Оуэна. Только это невозможно.

— Почему?

Она прибавила газу, и мы помчались наперегонки с луной по темной ленте горной дороги.

— Ходили слухи, что, перед тем как исчезнуть, Оуэн убил его.

Перед рассветом мы въехали в тихую долину и остановились в заброшенном сарае. Я не рискнул сомкнуть веки, зная, что иначе в кошмарном сновидении опять окажусь на поле боя.

Сарай пустовал, и я постелил себе свежей соломы в самом дальнем от дверей загоне. Пока все спали, я их сторожил.

Натерпевшись страху и падая от усталости, дети вели себя очень тихо, когда мы укладывали их, — словно призраки юной невинности. Аббатиса, окруженная сжавшимися в комочек малышами, сидела, прислонившись к обитой вагонкой стене и положив себе на колени голову беременной монахини. Та не шелохнулась, пока я переносил ее из грузовика, и сейчас по-прежнему спала, в отличие от настоятельницы, которая, судя по напряженной позе, все еще бодрствовала.

Шарлотта спала на боку, коленями удерживая около себя младенца. Отто пристроился у нее за спиной. Она вздрогнула и забормотала что-то во сне, и я положил руку ей на плечо. От прикосновения она расслабленно вздохнула. Мне так хотелось подольше не убирать руку.

Я отошел, почесав встрепенувшегося Отто за ушами, и вернулся на свой наблюдательный пост у открытых дверей сарая. Вход оставался темным и пустынным.

Меня привлек шум, раздавшийся изнутри сарая. Ко мне, таща за собой одеяльце, приближался Гуго. Так как я сидел, наши глаза оказались на одном уровне. Он смотрел на меня с минуту, а потом замигал, как сова, и зевнул.

Я не двигался, пока он забирался ко мне на колени и прижимался к груди. Эти ощущения были настолько хорошо мне знакомы, что у меня комок подступил к горлу. Я встряхнул одеяльце, укутал мальчика и положил руку ему на спину. Вскоре он отяжелел и обмяк, а потом и я закрыл глаза. Но снились мне не Сомма и не Ипр.

Мне снился Оуэн.

— Убирайся! Не потерплю, чтобы мой сын трусил!

Детское лицо перекосилось. Он потянулся к моей руке, но я отвернулся и пошел прочь.

— Dadi! — Его голос прозвучал жалобно и испуганно. — Dadi, пожалуйста, подожди меня!

Я оглянулся. Он пытался поспеть за мной, но своими короткими, пусть и крепкими ножками не мог шагать так же широко, как я.

Сын тянул ко мне руки:

— Os gwelwch yn dda, Dadi.[64]

Не обращая на него внимания, я продолжал карабкаться по склону холма. Потемневшее небо зловеще нависло над нашими головами. Внезапно крики прекратились.

Я обернулся, но на склоне никого не было.

— Оуэн?

Горы заволокло туманом, он клубился вокруг моих ног, и тут я услышал плач. Я бросился вниз, путаясь в колючем вереске и спотыкаясь о камни. — Оуэн? Где ты, machgen i? Оуэн!

Ветер уносил призывы прочь.

И наконец прямо возле моего уха прозвучал голос сына:

— Dadi, помоги мне…

Я очнулся настолько внезапно, что не сразу сообразил, где нахожусь. На какое-то мгновение я решил, что ребенок, спящий у меня на груди, — Оуэн. Я прижался к нему и лишь потом понял, что мальчик лепечет что-то по-французски.

Я неуверенно выдохнул и огляделся. Ночь уступала вахту дню, и темнота начинала рассеиваться. Дети, Шарлотта и пудель еще спали. Молодая монахиня вздрагивала и постанывала: что-то беспокоило ее во сне. Но рядом с ней не было аббатисы, которая могла бы успокоить ее.

Я переложил Гуго на солому рядом с Отто. Держась в тени, проверил все загоны в сарае и кузов скорой, но никого не обнаружил. Возвращаясь к сараю, услышал, как кого-то рвет. Я остановился, насторожившись: звуки рвоты вскоре сменились тихим плачем.

Из глубины сарая раздались голоса. Пока я шел через загоны, их тон заставил меня ускорить шаг. Луч фонаря проникал в темные закоулки.

— Рис? Рис!

Шарлотта была в панике, и я перешел на бег. Когда я приблизился, у меня перехватило дух.

Она стояла на коленях рядом со стонущей монахиней. Сестра Анжелика лежала на боку, обхватив живот. Ее лицо исказилось от боли. Вокруг растекалась лужа крови.

Шарлотта держала руку на бедре роженицы. Она посмотрела на меня, и в резком свете фонаря я увидел, как ей страшно.

— Она истекает кровью.

Это я видел и без объяснений.

— Сажай детей в скорую.

Шарлотта бросилась к детям, а я осторожно поднял монахиню на руки. Ей было настолько больно, что она даже не отпрянула от меня.

Появившаяся настоятельница вытирала заплаканные глаза.

— Что случилось? — встревоженно спросила она.

— Нужно немедленно отвезти ее в больницу.

Монахиня закричала, одной рукой схватившись за живот, пальцами другой впившись мне в плечо. Я почувствовал, как рана от пули, полученной в Виши, снова закровоточила.

Настоятельница перекрестилась и стала помогать грузить детей в машину.

— В Клюзе есть больница. Мой племянник работает там врачом.

Я забрался в кузов.

— Садитесь и примите ее, — велел я аббатисе, затем повернулся к Шарлотте: — Гони в Клюз!

Она кивнула и свистом подозвала Отто, который впрыгнул в кузов, прежде чем она закрыла двери. Пудель устроился на свободных носилках, растерянные и напуганные дети сгрудились вокруг него.

Я аккуратно уложил монахиню на носилки и присел рядом. Она и здесь лежала на боку, свернувшись, и стонала. Я положил руку ей на спину и почувствовал, что мышцы у нее свело и они стали твердыми, словно камень.

— Спросите у нее, боль все время острая или усиливается приступами.

Матушка Клеманс повторила вопрос по-французски, и сестра Анжелика, заливаясь слезами, ответила ей.

— Она говорит, сильная боль не отпускает, но еще она чувствует давление, которое возникает и быстро проходит.

Я положил руку на живот сестре Анжелике. Под моей ладонью он то напрягался, то расслаблялся. Потом волнообразные движения участились.

— Она рожает, но схватки слишком быстрые.

— Рожает? Но ей еще рано!

Нас тряхнуло, когда мотор вернулся к жизни, и машина поехала.

— Вы — доктор?

— Нет, — ответил я, закатывая рукава. — Развожу овец.

— Que Dieu nous aide…[65] — прошептала она.

— Скажите, что я хочу ей помочь. Пусть просто дышит и постарается не тужиться.

Я помогал монахине делать глубокие медленные вдохи, но все равно довольно скоро увидел ножки. Сердце мое упало.

— Дайте ее платок. — Мне в руку сунули кусок ткани. — Теперь тужься, Анжелика, осталось совсем чуть-чуть.

Она потужилась еще немного, и я смог извлечь ребенка из ее тела. Мальчик. Послед вышел за ним.

Я не хлопал младенца, чтобы он закричал. Я знал, что это бесполезно. Он был худой, полностью сформировавшийся, но слишком маленький. Хрупкий, вялый и синюшный. Я запеленал его в материнский платок. Головка его лежала на моей руке, на макушке торчал клок темных волос, мягких, как пух. У меня жгло глаза и зрение помутилось.

— Покажи мне ребенка. Почему он молчит? Пожалуйста, покажи мне его.

— Это девочка, Айлуид. — Я принял неподвижного младенца из рук своей матери. — Красавица-девочка.

— Я хочу ее видеть. — Голос моей жены осекся, и на ее лице отразилось отчаяние — она догадалась, в чем дело, еще до того, как я положил нашего ребенка ей на грудь.

Ее рыдания разрывали мне сердце.

— Я подвела тебя! — плакала она. — Подвела…

Я опустился на кровать рядом с ней и отвел назад пряди, прилипшие ко лбу.

— Нет же, cariad aur.[66] Нет же. Ни разу в жизни ты меня не подводила.

Лицо ее побелело, она схватила меня за руку.

— Что-то не так. — Айлуид охнула и схватилась за живот. — Святые угодники, как же больно! — Моя жена затрясла головой, ее глаза наполнились страхом, и она печально посмотрела на меня: — Не отпускай меня. Рис. Пожалуйста. Что-то не так…

Я моргнул и снова оказался в кузове скорой.

Голову монахини мотало из стороны в сторону на коленях аббатисы. Похлопывания по щекам и другие попытки привести ее в чувство не помогали. Лицо у нее побелело.

Дорога, вихляя, шла вверх. Мы ехали так быстро, что я не мог удержаться на месте.

— Шарлотта! — попытался я перекричать шум.

— Не сейчас!

Прошла целая вечность, прежде чем машина остановилась. Лицо сестры Анжелики из белого стало серым. Кровотечение ослабло, но я опасался, что она и так уже потеряла слишком много крови.

Я положил мертвого младенца на грудь матери и взял ее на руки. Шарлотта распахнула дверцы кузова, и я спрыгнул вниз. Увидев ребенка, она сморщилась.

— Дети пусть остаются в кузове. — Не дожидаясь ответа, я побежал к зданию больницы с криками: — Доктора! Зовите доктора!

Нас тут же окружили, и роженицу положили на каталку. Она была без сознания. Аббатиса все время находилась рядом, быстро и отрывисто давая объяснения. Одна из медсестер передала младенца санитарке, что-то сказав ей приглушенным голосом. Вскоре все они удалились по длинному коридору. Матушка Клеманс ушла вместе с ними, не выпуская обмякшей руки своей подопечной.

Я выдохнул, сначала потер лоб, а потом сдавил переносицу. Обернувшись и увидев, что санитарка еще здесь, поймал ее за локоть:

— Подождите, пожалуйста! Я сам заберу ребенка.

Слов она, возможно, и не поняла, зато поняла смысл жестов и интонации. И положила маленький сверток мне на руки.

— Je suis désolée.[67] — Санитарка заправила выпроставшийся конец платка.

До выхода из больницы я шел, с трудом передвигая ноги. Шарлотта остановила машину на другой стороне площади и махала мне от туда.

На город, уютно притулившийся в долине, падал утренний свет, солнце мягкими золотыми проблесками поднималось из-за окрестных пиков. Я шел по вымощенной булыжником площади и, проходя мимо поврежденного памятника, попал в его тень. На мгновение почувствовал холодок и вздрогнул, хотя солнце светило мне прямо в спину.

Шарлотта молча сидела за рулем. Я тяжело осел на пол кабины спиной к ней и прерывисто вздохнул: в груди у меня клокотало.

— Я не мог позволить им выбросить его, как мусор. — Голос мой звучал безжизненно.

Прижимая мертвого младенца к себе, я свободной рукой потер лицо. Шарлотта прикоснулась к моему плечу:

— Мы найдем для него достойное место.

Я похоронил младенца на кладбище на окраине Клюза. Одолжив у смотрителя лопату, вырыл могилку в тихом дальнем углу, под сенью деревьев. Шарлотта уложила маленького покойника в круглую коробку из-под сыра, которую мы прихватили с фермы в Бальм-ле-Гротт, и осторожно опустила в землю.

Вокруг были семейные захоронения, за кладбищем наблюдали горные пики. Рядом, за железной оградкой, упрямо продолжали цвести несколько альпийских цветочков.

Забросав могилу землей, я соорудил памятник из камней, чтобы обозначить место захоронения. Я остался доволен. Здесь было тихо. Глубоко вздохнув, я похлопал по холмику, потом встал и пошел прочь.