Я уйду с рассветом

XIV

Собор был погружен в тишину и мрак, лишь от свечей, установленных на алтаре, исходило мерцающее сияние. Уперев локти в колени, я потер затылок.

— Скажи мне, что это неправда.

— Отец, позволь мне объяснить…

— Нечего тут объяснять. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Рис, прошу тебя, — вступилась моя мать.

— Ты все знала?

— Да, и знала, что тебе…

— Мне пришлось услышать от Гарета Дрискола, что мой сын — чертов уклонист! — Мой голос перешел в крик. Я отвернулся, растирая лоб и сжимая переносицу.

— Я не хочу быть солдатом.

— Когда идет война, не имеет значения, что ты хочешь или не хочешь. Ты вернешься и…

— Не вернусь.

Я набросился на него. Он подскочил, стул под ним заскрипел. Мы стояли лицо к лицу, и он выдержал мой взгляд, не моргнув.

— Есть способы сражаться, не беря в руки винтовку.

— Наивный дурачок!

— Я не буду участвовать в убийстве людей.

Я ткнул в него пальцем. Оуэн задрожал, но это я отметил как-то отстраненно.

— Не потерплю, чтобы мой сын трусил!

Он вздохнул, побледнел и ссутулился.

— Убирайся! И не смей возвращаться, пока не научишься быть мужчиной! Пока не научишься выполнять свой долг!

— Рис, не надо…

На этот раз Оуэн поднял руку, чтобы остановить бабушкины протесты. Он посмотрел мне в глаза, распрямил плечи и протиснулся мимо меня, удаляясь в свою комнату.

Наутро мой сын уехал.

Я очнулся от звука приближавшихся шагов и по легкому свежему запаху мяты узнал Шарлотту. Она присела рядом со мной на скамью, не пытаясь завести разговор, но меня успокаивало само ее присутствие.

— Где Отто? — помолчав, спросил я.

— В крипте, с малышами. Им спокойней с ним, да и он купается в их ласке.

Я провел пальцами по своим волосам.

— Святые угодники! Это же дети, Шарлотта!

— Я знаю. — Ее рука покоилась на моем плече.

— Их держат в гестапо в Лионе… — Внутри у меня все сжалось. — Он был совсем рядом.

— Но мы не могли об этом знать.

— Сосед рассказал мне, что Оуэн — сознательный уклонист. Я пришел в ярость, и… — Я с большим трудом выдавил из себя слова. Мне пришлось сглотнуть. — Мне стало стыдно за него. Я устыдился собственного сына. — Я принялся тереть лицо ладонями, задевая побледневшие синяки на виске и на подбородке. — Война уничтожила бы его. Она разрушает людей, гораздо более крепких, а мой сын всегда был такой… тонкой натурой. Я знал это. И страшился за него. Но мужчина должен делать то, что от него ожидают, то, к чему призывает его долг. — Я повернулся и посмотрел Шарлотте в глаза. — Я назвал его трусом, я отрекся от него. — Я ткнул себя большим пальцем в грудь. — Это я оказался трусом. Я позволил чувству стыда взять верх над любовью к сыну… — Глаза наполнились слезами, и я не смог разглядеть выражения лица собеседницы.

Я прижал ладонь к сердцу: оно будто рвалось наружу. Но Шарлотта, придвинувшись ко мне, взяла обе мои руки в свои и мягко, но убежденно произнесла:

— Разозлиться, сорваться, наговорить такого, о чем придется пожалеть, — свойственно людям. Все ошибаются. Абсолютно все. Отцы и дети. Но вы приехали сюда, в чужую страну, раздираемую войной, и без устали ищете сына. Рассуждайте о своих ошибках хоть до бесконечности, но, по-моему, ваши поступки показывают, какой вы человек и отец, лучше, чем некогда произнесенные слова, которые преследуют вас и поныне.

— Мне нужно его найти, — прошептал я. — Я должен это сделать.

Она сжала мои пальцы:

— Мы его найдем. Если уедем вечером, уже завтра будем в Лионе. А можем уехать прямо сейчас.

— Нет. — Шепот застал нас врасплох. Я моргнул, чтобы рассмотреть говорящую. Аббатиса подошла неслышно, но стремительно. Она была встревожена. — Прямо сейчас вам обоим нужно спрятаться. У ворот стоят немцы.

Мы укрылись на потайной лестнице в крипте. Настоятельница вернула на место черепа и, прежде чем задвинуть фальшивую стену, посмотрела на меня:

— Пожалуйста, что бы вы ни услышали, не выдавайте себя. От этого зависит жизнь детей. Теперь, без Оуэна и Северин, это место — их последняя надежда. — В глазах у монахини стоял страх, но ее подбородок выражал решимость.

— Мне это не нравится, — прошептала Шарлотта, когда мы затаились на лестнице.

Мне тоже это не нравилось, но я последовал за ней в старую подземную часовню. Отто поднялся и пошел навстречу молодой женщине.

Здесь горела одинокая свечка. Все дети сидели на тюфяках. Беспокоился один лишь младенец. Даже сюда, в наше тайное убежище, доносился стук в монастырские ворота. Глядя на испуганных застывших детей, я вспомнил оцепенелые лица, которые так часто наблюдал в окопах.

Когда Шарлотта потянулась, чтобы задуть свечу, я поймал ее руку:

— Запах от дыма разнесется наружу.

Мы стояли посреди часовни и не сводили глаз с потолка. Кто-то дернул меня за руку. Я опустил взгляд и увидел рядом с собой мальчика, крепкого, как орешек. Я подхватил его, поднял повыше и присмотрелся к нему в тусклом свете. Круглое лицо, невинное, как у ангела. Вздернутый носик и сверкающие раскосые глаза. Уголки рта опущены, язык высовывается из приоткрытого ротика. Мальчик изучал меня с таким же вниманием.

Что-то перевернулось во мне, когда он прильнул к моему плечу. Я взглянул на Шарлотту, которая, склонив голову, прислушивалась к происходившему наверху. Одна рука ее была погружена в шерсть Отто, другая — спрятана в складках юбки. Она уже держала кольт наготове.

Я оглядел часовню. Самая старшая девочка, лет десяти-одиннадцати, прижимала к себе спящего младенца. Двое ребят, наверняка близнецы, сидели на одном тюфяке, а девочка — судя по всему, их старшая сестра — отдала им свое одеяло. К сидящему в углу мальчику лет семи-восьми притулились две его младшие сестры. Вид у всех был усталый и покорный.

Я принял решение еще до того, как раздались крики.

Ребенок у меня на руках сжался и задрожал. Я помассировал ему спину, потом отнес к дальней стене часовни, положил на свободный тюфяк, прикрыл одеялом и подозвал Отто. Пудель устроился рядом с мальчиком, свернувшись комочком и положив голову ему плечо.

Тогда я вернулся к Шарлотте.

— Я с вами, — прошептала она.

— На нашей стороне эффект неожиданности. Необходимо сохранять его как можно дольше.

Когда я выбрался из склепа, в крипте никого не было. Я обернулся и помог Шарлотте. Пока она возвращала на место потайную дверь и потревоженные мной черепа, я двинулся к лестнице. Изгибы ее были освещены. Сверху раздавались голоса.

— Надо найти другой выход, — тихо сказал я.

Шарлотта углубилась в промозглый холод крипты. Мы двигались в сгущавшейся темноте, пока она не стала кромешной. Ничего не видя вокруг, я остановился и потянулся к спутнице. Мне удалось нащупать ее волосы, потом отыскать руку. Ее подбородок касался моей кисти, я ощущал ее дыхание своей кожей.

— Вы целы? — прошептала она.

— Да.

Тьма скрывала пространство, сжимавшееся вокруг нас, склеп напоминал пещеру.

— Кажется, я чувствую движение воздуха, но…

И тут Шарлотта замерла под моей рукой: позади нас раздались голоса немцев. Солдаты спускались в крипту.

Я подтолкнул женщину вперед:

— Давайте!

Держась за стену, не отрывая ноги от земли, чтобы не упасть и не заблудиться в темноте, мы старались идти как можно быстрее и тише.

Внезапно, когда Шарлотта повернула налево, потянув меня за собой, возник луч света. Я споткнулся о невидимый порог, но устоял на ногах и вжался в углубление в стене.

Луч фонаря вытанцовывал на стенах крипты, обшаривая каждый уголок. И всякий раз, как он приближался, сердце у меня замирало. Шарлотта прижалась ко мне, и я ощущал спиной, как вздымается ее грудь. Молодая женщина все сильнее стискивала мою руку. Пошарив в темноте, я расстегнул пару пуговиц и осторожно вытащил люгер из потайной кобуры. Мне казалось, что металл оглушительно громко трется о кожу. Голоса затихли. Когда они зазвучали снова, стало понятно, что солдаты удаляются, а не приближаются. Прошло несколько долгих мгновений, и в крипте воцарилась гробовая тишина.

Я выдохнул, осознав, что все это время сдерживал дыхание. Люгер вернулся в кобуру.

— Сюда, — прошептала Шарлотта.

Я последовал за ней вверх по винтовой лестнице. После кратких вспышек света тьма казалась еще более непроницаемой, и мне приходилось идти, ощупывая стены узкой шахты. По мере того как мы поднимались, чернота переходила в полумрак. Лестница повернула еще раз и закончилась.

— Где мы?

Лунный свет, проникавший сквозь круглое окошко под потолком, падал на ряды полок, забитых документами.

— Это архивы, — пояснил я.

Пробравшись между стеллажами, я обнаружил на другом конце комнаты дверь, забранную железной решеткой, и толкнул ее, приготовившись услышать скрежет. Но петли были хорошо смазаны. Открытая дверь в конце помещения вела в залитый луной внутренний дворик. Шарлотта двинулась туда. До меня долетели скрип сапог по гравию и какой-то шорох. Я остановил девушку, взяв ее за локоть.

Мы оба замерли, когда двое немецких солдат переступили через порог. Шарлотта стояла на краю густой тени, в пределах видимости любого, кто заглянул бы внутрь. Я напрягся, ожидая окрика, клацания оружия, — но ничего не произошло. Солдат встал к нам спиной и закурил сигарету. Он выкинул спичку, мурлыча что-то себе поднос, и глубоко затянулся, прежде чем выпустить дым.

Как только немец снова принялся напевать, я достал люгер и передал его Шарлотте. Она взглянула на меня, округлив глаза, и показала, что держит наготове свой кольт. Но я покачал головой и дал знак сохранять молчание. Я прокрался через комнату, снимая с себя ремень, — фальшивое пение немца заглушало звук трущейся о материю кожи. Я продел конец пояса через пряжку и намотал другой конец на кулак.

Солдат был ниже меня ростом, но довольно крепкий. Он насторожился — то ли от шума, то ли от ощущения, что кто-то находится рядом, — и повернул голову в тот момент, когда я напал на него. Глаза на его круглом лице, изрытом оспинами, расширились. Я набросил петлю ему на шею и с силой затянул ее. Немец не успел издать ни звука. Сигарета, падая, обожгла мне руку.

Я потащил солдата внутрь помещения, затягивая ремень у него на шее. Он принялся размахивать руками, силясь вцепиться мне в лицо, и навалился на меня всем телом. Я оступился и уперся в стену. Когда солдат попытался достать оружие, я намотал ремень на левую кисть и перехватил его руку — но ему все-таки удалось выхватить пистолет из кобуры. Хотя я до хруста стиснул его запястье, он не сдавался.

Моя собственная рука, удерживавшая ремень, дрожала от напряжения, пока я боролся с ним. Кожа ремня все глубже врезалась мне в ладонь, та вспотела, и пояс выскользнул из нее.

Я потянул руку немца вниз и одновременно ударил по ней коленом. Было слышно, как хрустнула кость. Пистолет с шумом упал на пол. И я ощутил, как беззвучный вопль сотрясает грудь противника.

Немец рванулся вперед, сбив меня с ног. Мы покатились по полу, вцепившись друг в друга. Отчаяние придало ему сил, он боролся как дикий зверь. Я принял удар локтем под ребра и в челюсть. Последний попал по старому синяку, полученному в парижской драке. От пронизывающей боли у меня зазвенело в голове, и на секунду я ослабил хватку.

Этого оказалось достаточно, чтобы солдат успел всадить мне коленом в пах и откатиться в сторону, стаскивая обмотанный вокруг шеи ремень. Пока я приходил в себя, он успел встать на колени и повернуться ко мне с ножом в руке.

— Рис!

— Назад! — рявкнул я Шарлотте и бросился на немца.

Я снова перехватил его запястье, и нож отлетел в сторону. Оседлав противника, я нанес ему несколько ударов в живот. Он попытался перекатиться набок, скрючившись и прижимая к себе сломанную руку. Я сел и поднял немца, развернув его к себе спиной. Я затянул у него на шее ремень и ощутил, как он безуспешно пытается вдохнуть грудью воздух.

Он брыкался, размахивал руками. Мне пришлось отклониться назад, чтобы он не впился в меня пальцами. Я так сильно тянул ремень, что у меня задрожали руки. Взбрыкивания сменились вялостью, которая перешла в подергивания, и наконец солдат обмяк и свалился на меня тяжелой тушей.

— Рис… — Голос Шарлотты прозвучал словно из густого тумана. — Он… он мертв.

Я откинулся на спину. Силы иссякли, сердце гулко билось, и мне не сразу удалось скинуть с себя труп. Я привстал, дрожащими руками снял ремень с шеи немца.

Потом я поднялся, но мне пришлось на минуту опустить голову — комната поплыла перед глазами. Придя в себя, я тут же начал методично продевать ремень в брюки. Застегнув пряжку, я протянул руку за люгером. Шарлотта молча приблизилась и отдала мне оружие. Глаза ее казались огромными, а лицо — бледнее лунного света.

Спрятав люгер в кобуру, я нагнулся, чтобы подобрать с пола нож и пистолет, который отдал Шарлотте. Она осмотрела его, проверив наличие патронов, кивнула и спрятала. Свой кольт моя спутница продолжала держать наготове. Теперь ее лицо вновь выражало решимость.

— Стрелять только в крайнем случае?

— Именно так. Наверняка на других постах тоже стоят солдаты. Как услышишь выстрелы, считай, что это сигнал к действию. — Я осторожно высунулся и всмотрелся в темноту, но увидел лишь пустой дворик и ровные ухоженные грядки с овощами.

Шарлотта поймала меня за руку.

— Рис. — Она вгляделась в мое лицо, но ничего не сказала.

— Я быстро вернусь, — пообещал я и, аккуратно высвободив руку из ее ладони, исчез в ночи.

В тени, отбрасываемой каменным строением, я крался на вопли, раздававшиеся из-за северо-восточного угла аббатства. С северной стороны часовых не было, и я понял почему, когда приблизился к пятну света, падавшего из открытой двери.

Изнутри доносились дикие животные крики, от которых у меня на затылке зашевелились волосы. Они прерывались мужскими голосами и хриплым хохотом. Не нужно было знать немецкий, чтобы понять, что все это значило.

Я присел и заглянул в дверной проем. Обзор мне заслонял солдат. Стоя с приспущенными штанами, он исступленно двигался и призывал товарищей последовать его примеру.

Я нырнул обратно в темноту. Меня выворачивало. Я попробовал острие ножа, отобранного у убитого немца. Заточенное, как бритва, лезвие легко скользнуло по подушечке большого пальца. Боли я не почувствовал, но на кончике лезвия осталась капелька крови.

Я глубоко вздохнул, вытер ладонь о брючину и расставил ноги пошире. Затем высунулся из-за дверного проема, накрыл ладонью рот солдата и, дернув его голову назад, молниеносно и уверенно полоснул ножом по незащищенному горлу. Прежде чем я успел завершить движение, из раны мне на руку брызнула кровь. Немец дергался, пока я оттаскивал его наружу и прятал в тени, но, когда я убрал ладонь с его рта, беззвучно свалился на землю.

Я схватил нож липкой рукой и развернулся к входу. Но там было пусто.

Двое других солдат были слишком заняты, чтобы обратить внимание на внезапное исчезновение компаньона или на мое появление на кухне. Один из них в ожидании своей очереди стоял в дверях кладовки. Он уже начал спешно расстегивать ремень, когда я схватил его сзади. Немец бросил возиться с ремнем, чтобы оторвать от себя мою руку, но я уже вскрыл ножом его глотку. Он свалился на пол, колотя ногами и булькая горлом. Последний из троицы, которого эти звуки отвлекли от грязного занятия, поднялся на ноги.

— Was ist das?[58] — вопросил он командирским тоном.

На груди нациста блестели ордена. Он попытался надеть брюки, болтавшиеся на уровне колен, но я помешал ему, вонзив нож в живот. Немец пронзительно завыл. Вскоре вой оборвался. Я вытащил нож и, схватив солдата за плечо, чтобы он не завалился назад, ткнул лезвие ему между ребер, прямо в сердце, — будто задул свечу. Насильник мгновенно умолк и обмяк. Я вытащил нож и отступил в сторону, давая телу упасть.

На каменном полу кладовки рыдала юная беременная монахиня. Я даже не попытался приблизиться к ней, пока она натягивала порванное облачение, и ждал, сидя на корточках в дверях. Девушка издавала звуки, напоминавшие плач раненого испуганного зверька.

— Ш-ш-ш. Тише, тише. Все хорошо. Они больше не причинят тебе зла.

Пуля, которая ударила в стену у меня над головой, доказала обратное. Выругавшись, я нырнул в кладовку. От последовавшего града пуль на пол полетели каменные крошки и загремела разбитая глиняная посуда. Я толкнул монахиню внутрь кладовки и прижал рукой к полу. Она сопротивлялась и причитала, но я с силой пригнул ее голову, чтобы уберечь от сыпавшихся на нас осколков.

И вдруг обстрел прекратился. Поднимаясь, я сунул окровавленный нож в сапог и вытащил люгер.

Справа и слева от дверного проема, ведущего на кухню, прятались двое солдат. Они судорожно перезаряжали оружие.

Я двинулся к двери, стреляя на ходу в обе стороны. Один из немцев выставил колено, и моя вторая пуля попала прямо в цель. Он свалился на землю, закричав от боли и сжимая поврежденную конечность, но я сосредоточился на его товарище, который возник в проеме с пистолетом в руке. Я открыл стрельбу, и две из трех пуль попали ему в туловище. Он рухнул, его пистолет со стуком ударился об пол.

Я наставил люгер на первого солдата. Тем временем он успел заслать патрон в патронник и направить оружие на меня. Мы уставились друг на друга поверх пистолетных дул. Было видно, что он с трудом терпит боль.

Крики и стук сапог по каменному покрытию отвлекли моего противника: он повернул голову, и ствол его оружия чуть опустился. Я отпрыгнул в сторону и выстрелил. Он автоматически нажал на курок, но пуля благополучно пролетела мимо меня. Нацист замертво привалился к стене, а я забрал его пистолет и пистолет второго солдата, сорвав с них кобуры с запасом сверкающих девятимиллиметровых патронов.

Я перешагнул через трупы и оказался в крытой галерее. В церкви ярко горели свечи, дворик заливал свет, проникавший через церковные окна. Когда темные силуэты проходили мимо дверного проема на другом конца галереи, я нырнул за арку. Прибежавшие немцы звали товарищей. Когда ответа не последовало, я услышал растерянность в их голосах. Затем они, похоже, притаились.

Оставаясь вне поля зрения солдат, я пригнулся и засунул оба пистолета сзади за пояс. Потом вытащил, не сводя взгляда с арок, магазин из люгера и зарядил его восемью патронами из трофейной кобуры. Силуэт, отделившийся от темной стены, начал перемещаться от арки к арке на другой конец дворика. Легкое шуршание выдало другого, приближавшегося с ближнего края галереи. Они окружали с двух сторон, и я не мог допустить, чтобы меня взяли в кольцо.

В этот момент ночную тишину разорвал грохот стрельбы.

— Scheisse![59] — Силуэт, стоявший в арке напротив моей, распрямился и стал махать в сторону церкви. Я вставил обойму, щелкнул затвором, досылая патрон. — Zurücrberommen! Komme…[60]

Две пули, посланные из моего люгера, пронзили ему грудь и оборвали команды на полуслове. Я высунулся из-за каменной арки и трижды выстрелил в выступившего в лунный свет второго солдата, пока он недоуменно озирался. Немец крякнул и свалился.

Пригнувшись, я побежал вдоль стены под покровом густой тени. Когда я достиг церкви, стрельба прекратилась. Я выглянул из-за угла и с облегчением вздохнул от представшего моим глазам зрелища.

Шарлотта, помогавшая аббатисе подняться, развернулась и направила мне в грудь кольт, как только я возник у входа. И тут же, выдохнув, спрятала оружие в потайную кобуру. Едва я оказался на свету, ее глаза расширились:

— Рис! Ты ранен! — Она встала с коленей и поспешила ко мне.

Я жестом остановил ее. Мои руки, покрытые бурыми пятнами крови, слегка дрожали. Усталость накрыла меня тяжелым покрывалом.

— Кровь не моя. Это ты позаботилась о часовых?

— Да, их было двое снаружи. — Она кивнула на тела, распластавшиеся между скамьями: — И еще трое здесь.

— Нет, четверо, Fräulein.[61]

Шарлотта развернулась лицом к немцу, выступившему из нефа. Его пистолет был направлен ей в голову. Он смотрел прямо в дуло люгера:

— Не глупите. Я всажу пулю ей в голову, прежде чем вы успеете меня убить. Положите оружие.

Молодая женщина решительно взглянула на меня:

— Не делай этого!

Он нажал на курок, и мой отчаянный крик заглушил звук выстрела. Шарлотта скривилась, но не упала. Я бросился к ней.

— Стоять! Второй раз я не промахнусь. Клади оружие.

Бледная как полотно, Шарлотта смотрела на меня глазами, расширившимися от ужаса. Пуля пролетела у нее над головой.

— Я не буду повторять!

— Не стреляй в нее. — Я наклонился, положил на пол люгер и выпрямился с поднятыми руками.

— Так, а теперь оба на колени! — Пока он приближался, мы переглянулись. — На колени! Быстро! Руки за голову.

— Делай, что он говорит, — тихо сказал я.

Шарлотта поджала губы, но повиновалась, сцепив пальцы на затылке и опустившись на каменный пол. Я последовал ее примеру, но пальцы не сцепил. Держа руки за головой, я пристально следил за немцем. Он остановился в метре от меня, но потом благоразумно отступил на несколько шагов назад.

— Я не буду…

Его прервал винтовочный выстрел. Я бросился к Шарлотте, прикрывая ее собой и одновременно вытаскивая из-за пояса пистолеты. Немец выронил оружие, ухватился за дыру, зияющую в груди, и уперся в меня застывшим от шока взглядом.

Он упал на колени, потом рухнул набок. Позади него стояла аббатиса. В руках она сжимала винтовку.