Я уйду с рассветом

XXIV

Анри

Когда я вернулся, он не спал. Возвращаться в больницу было рискованно, но меня беспокоило ее состояние. Я вспомнил о Миле и прижал руку к сердцу — туда, где в нагрудном кармане лежал портсигар.

Я вздохнул с облегчением, узнав, что жена Оуэна поправляется. Меня нисколько не удивило, что его отец все-таки разыскал ее. Он произвел на меня впечатление упорного человека.

По смещенным путам на предплечьях Оуэна, привязанного к стулу, я понял, что он пытался их ослабить. Он присматривался ко мне, щурясь единственным глазом, а когда узнал, его изуродованное лицо исказилось.

— Я думал, что ты умер, — хрипло произнес он.

Его голос звучал так, будто ему запихивали в глотку стекло и колючую проволоку.

— Было время, я и сам так считал.

Я потер грудь, ощутив узелки шрама. Всегда симпатизировал этому парню. И знал, что он не доверяет мне. Он был умным, бесстрашным и честным, но при этом податливым и наивным. Так, по крайней мере, я думал, пока два года назад на темном чердаке он не пустил пулю мне в сердце. Но я не испытывал к нему ненависти. Мужчины все время убивают друг друга, особенно на войне. Просто у нас были разные критерии для убийства.

— К счастью для меня, ты неважно целишься.

Он ухмыльнулся и выдохнул со свистом:

— Я всегда знал, что ты не тот, за кого себя выдаешь.

— Да, знал, и я уважаю это. — Я пододвинул стул вплотную к его коленям. — А теперь ты должен рассказать мне то, что тебе известно.

Его единственный глаз затек кровью, но он не отвел взгляда:

— Ты услышишь от меня то же, что и они.

Я внимательно присмотрелся к нему:

— Верю. Полагаю, ты оказался крепче, чем они думали. Но я не такое животное, как Клаус, поэтому не заставлю тебя смотреть, как она мучается.

Глаз расширился, и Оуэн рванулся из пут.

— Нет. Нет!!! Ты же сказал, что она в безопасности. — Подбородок у него задрожал. — Прошу тебя.

Я встал и подошел к двери.

— И будет, как только ты скажешь мне. — Я раскрыл дверь и крикнул: — Начинайте.

Больно было слушать, как она кричала. Однако вопли Оуэна были еще страшней: он взвыл, словно дикий зверь, и так сильно дернул веревки, которые его связывали, что опрокинул стул. Парень ударился головой об пол, но не оставил попыток вырваться. Я его хорошо понимал. Окажись на ее месте моя Мила, я бы так же неистовствовал.

— Хватит! — Оуэн так громко взревел, что я вздрогнул. — Хватит! Я все скажу. Я расскажу все, что ты хочешь знать. Только, прошу… — Голос у него сорвался. — Прошу, больше не мучай ее.

— Очень хорошо.

Я вышел из комнаты. Женщина, стоявшая в конце коридора, увидела меня и оборвала свой крик на середине.

— Отличное исполнение, мадмуазель.

— Это все? А мне заплатят? — Худое землистое лицо выражало отчаяние.

— Да, конечно.

Я вручил ей пакет с продуктами, которые прихватил с фермы. Она прижала его к груди и так заторопилась, будто боялась, что я отниму еду. Мое сердце обливалось кровью.

Когда я вернулся в комнату, Оуэн упирался головой в пол и едва хрипел. Я поднял стул и дал ему попить воды из фляжки. Он слишком быстро пил и начал захлебываться. Тогда я вернулся на свой стул и стал ждать, пока он успокоится и восстановит дыхание.

— Это было сделано, чтобы привлечь твое внимание и склонить к сотрудничеству.

Он поднял голову, и я отшатнулся. Не было больше того парнишки, с которым я познакомился в начале войны: наивного, ищущего смысл жизни. На меня смотрел мужчина — взглядом твердым и решительным, закаленным прошедшими годами.

— Так ты — один из них.

— Немец — да. Но в гестапо не служу. Это удел мелких людишек. У меня же совсем другие задачи.

Его лицо оставалось бесстрастным:

— Если у тебя другие задачи, тогда я не понимаю, что ты хочешь от меня узнать.

— Картины! — Я наклонился к нему. — Куда делись картины, которые хранились на том чердаке, где ты меня подстрелил?

— Картины?

Меня озадачило замешательство в его голосе. Отодвинув назад стул, я встал и принялся шагать по комнате.

— Их было три; все написаны Каспаром Давидом Фридрихом. Одна из них — его последняя работа в черно-белом. Я должен знать, где они.

Сказанное доходило до Оуэна постепенно. От улыбки его распухшая губа треснула, и кровь закапала на подбородок.

— Они все еще на чердаке.

Теперь настала моя очередь уставиться на него:

— Ты их не забрал?

— Нет. Я их оставил. Надо было спасать детей.

Я пристально посмотрел на него:

— Ты столько сил потратил, чтобы коллекции не попали в руки нацистам, а теперь с легкостью сдаешь мне эти шедевры?

— Для меня важны только жена и ребенок, которого она носит. — Горло у него заходило ходуном, он не сводил взгляда с двери. — А искусство ничего не значит.

— Только искусство вечно, — рассеянно заметил я, подходя к окну.

Я засмотрелся на крыши Лиона. Обыскать каждый тайный склад в Париже, но не догадаться заглянуть на тот чердак. Откинув голову, я захохотал:

— Was für ein Trottel![86]