Янтарное побережье

Земля увязла, как воз по оси,

в закате алом над дальним плесом,

а ночь купает коней на плесе,

ведет своих вороных по росам.

Развесила огоньки да блестки

(рой светлячков маячит и светит)

и на крестьянской своей повозке

в парную влажную темень едет.

Мы едем вместе. И звезды рядом

на конских шеях звенят-стрекочут

подобно тем бубенцам-цикадам,

в которых бьются сердечки ночи.

Во тьме плывет аромат медовый,

вздыхает море, ветрам открыто,

и лунным светом горят подковы,

и млечным шляхом стучат копыта.

Все мчатся кони, дорога вьется,

и ветер в гривах шумит густых…

Один из них любовью зовется,

зовется смертью второй из них.

На запад наши танки пошли стеной, как волны,

в тумане проблистали, над кручами нависли.

За танками пехота идет от самой Волги,

грохочут переправы на Варте и на Висле.

Вдали земля родная — молчащая, святая,

запуганная смертью, грустящая по плугу, —

ждет, как всегда ждала нас, мечтать не уставая,

тянулась к нам сквозь пепел и огненную вьюгу.

Мы кровью окрестили и Щецин, и Кошалин,

могил немые жесты здесь каждому знакомы:

прах павших, что землею обугленной завален, —

краеугольный камень для завтрашнего дома…

Здесь будет горд крестьянин обильным урожаем,

здесь зазвучит повсюду язык любви и детства.

Стоим и плеску Одры, заслушавшись, внимаем…

Ты слышишь? Одра шепчет по-польски — наконец-то!

Не выбежал, как прежде, не пошел навстречу,

вздымая к небу руки звонких колоколен…

В глазах одни руины. Сам себе перечу —

не верю им, хотя и верить приневолен.

Пустыня. Где о Польше даже камни пели

наперекор немецким вывескам и маршам, —

смердит дыханье смерти, и клубится пепел,

и смешаны осколки с пурпуром монаршим.

А с площади куда-то канул Зигмунт Август,

орлы, фонтан Нептуна покинув, улетели,

и смотрят бездны окон, клеенные накрест,

как берега Мотлавы покрывают тени.

Славянская святая ночь ко мне склонится,

шепнет мне: «Предрекали звезды встречу эту!..»

А над разбитым Гданьском вновь скользит зарница

и проплывает Щит Собеского[58] к рассвету!

Мой мир, мой свет, приют —

во мне, хоть я и с вами;

здесь столько лет поют

сирены над волнами,

а море до мажор —

ах, миг! — вздымает к небу;

бег туч и чаек хор;

и мне, как Рильке, мне бы

за этим мигом, вплавь,

рискуя всем, бросаться —

моя вторая явь,

где не снискать оваций.

Тяжко грохочут постолы —

ангелы сходят в долы.

Башня все выше, круче,

от взгляда прячется в тучи.

А я — безрассудный зодчий

в луженом лесу органа —

напев, точно бронза, прочный

ввысь возношу из хорала.

Хорал становится фугой,

башней, звонкой, упругой,

длинной трубой подзорной,

нацеленной в космос черный.

С вершины башни тонами,

как циркулем, измеряю

орбиты планет над нами

во тьме без конца и края.

Солнце пылает гаммой…

Жена зовет: «Иоганн мой!

Смеркается! Стынет ужин!..»

Не знает, как я закружен

планетами, как далек он —

мой путь, когда к домочадцам

в смешном парике высоком

приходится возвращаться.

Ветер скрипку берет влюбленно

и поет о родном-знакомом…

Ночь засохшею веткой клена

все поскрипывает над домом.

И свисает месяц цыганский,

отливающий изумрудом,

над искристым заливом Гданьским —

над серебряным краденым блюдом.

Ой, горька твоя, месяц, доля —

ветвь да посвист ветров гундосых…

Укатился в черное поле

старый воз на звездных колесах,

отпылало дымное пламя

на речном берегу, в лесу ли,

и уже не блестит серьгами

тень цыганки, стройной плясуньи.

Пела скрипка твоя счастливо,

вились тучи — конские гривы…

Что ж тебя серебром прельстило

это круглое блюдо залива?

Горный кряж во тьме шевелился,

как ручной медведь чернобокий, —

что ж залив тебе этот снился

под напев родника высокий?

И куда ж тебя заманили,

эх, цыган, далекие дали?

Темной ночью тебя схватили,

прямо с краденым и поймали.

И висишь ты на ветке клена,

ой, цыганский месяц зеленый!

А залив-то внизу — обманный:

не серебряный. Оловянный.

Свистит на черных пальцах веток

лесной сквозняк, бредет кобылка,

и тащится по белу свету

в ночи цыганская кибитка.

Плетется под луною кляча,

укрыт театрик черной тенью,

директор спит, во мраке пряча

опасливые сновиденья.

Спит деревянный шут-повеса,

солдатик с саблей из дощечки,

и у красавицы принцессы

спит деревянное сердечко.

Солдат, и шут, и королевна —

они выходят из кибитки

плясать и плакать ежедневно

вслед за рукой, держащей нитки.

Из деревянных уст польется

чужая речь, и смех, и стоны…

«Вот так и есть. Все, как ведется», —

директор думает спросонок.

И все ж увидит он однажды,

как куклы вырвутся из нитей, —

сердца, засохшие от жажды,

о, как вы громко застучите!

И губы зацветут, как ветки

победоносною весною,

и двинутся марионетки

на притеснителя стеною,

и вывернет кибитку кляча,

и ветер засвистит от гнева…

И оживут, смеясь и плача,

сердца, восставшие из древа!

Только в сказке все бывает так:

белый дом, кот черный у порога,

на ступеньках с трубкою рыбак,

запах рыбы и закат Ван-Гога.

Тихо светит на воде мазут.

Нос баркаса к берегу притянут.

Скоро в море рыбаки уйдут,

лодки в сумрак, будто чайки, канут.

Не нарушит ночи огонек.

Сеть плеснет под сильными руками…

Будут чайка плыть да ветерок,

а не жаворонок над судами.