Янтарное побережье

На той стороне улицы

Та весна началась как обычно. И не было никаких надежд, будто она принесет с собой что-то новое. Но то новое, по-крайней мере для меня новое, казалось со стороны банальным.

Окно моей комнаты выходило на улицу, серую и неинтересную, как всегда в конце зимы. Всякий раз, когда я видел каменные дома на той стороне улицы, меня охватывала тоска. Стены были под стать улице — серые, грязные, обшарпанные. Прожив здесь три года и приобретя некоторый опыт, я знал, что через месяц их прикроет пышная зеленая листва растущего под моим окном каштана. Пока же голые ветки только нагнетали тоску.

Приближалась середина апреля. В домах на той стороне улицы уже распахивали окна, и с каждым днем открытых окон становилось все больше и больше. По утрам на подоконниках громоздились горы перин и подушек. Хозяйки делали предпраздничную уборку. Под вечер в окнах появлялись мужчины: глядя бездумно куда-то вдаль, они курили, временами вели неспешные соседские разговоры.

По внешнему виду я знал почти что всех. Раньше даже развлекался, стараясь отгадать, кто кем работает, чем интересуется. Они были для меня частью улицы, как, к примеру, забытая кем-то груда кирпичей перед домом номер двенадцать, газетный киоск или гипсовый Аполлон на крыше одного из домов, неизвестно откуда и зачем попавший туда.

Каждый день, вернувшись из консерватории, я, как и все мужчины, подходил к окну и тупо смотрел на улицу. Правда, недолго, времени было в обрез. Как-то в ясный, почти весенний день я заметил, что напротив, в старом четырехэтажном доме, прямо напротив моего окна, поселилась новая жиличка — девушка лет двадцати, а может и моложе. У нее были длинные каштановые волосы, а лицо как у кинозвезды, самой что ни на есть красивой. Как только она появлялась в окне, я бросал все дела и любовался ею. Говорю же, все выглядело банальным — ведь красивых девушек на свете сколько угодно. Даже пошловатым. Но в то же время и сентиментальным, поскольку я совершенно не намеревался заводить с ней шуры-муры.

Целую неделю потратил я, чтобы обратить на себя ее внимание — и при этом, опять же, без всякого намерения завлечь. Так, что-то вроде знакомства на расстоянии, какая-то ниточка. Мы обычно стояли каждый у своего окна, друг против друга, но ни разу, даже на мгновение, она не остановила на мне взгляд. Теряя терпение, я прибег к уловке. В эту пору дня я проигрывал различные упражнения для пальцев. А тут начал барабанить на пианино старые и новые шлягеры.

Сидя за пианино и поглядывая в окно, я подметил, что эта музыка ее заинтересовала, хотя для меня-то, студента третьего курса консерватории, это была никакая не музыка, так, глупость. На дворе уже сгущались сумерки, но я все же мог убедиться, что она слушает с удовольствием.

Я перестал играть и подошел к окну. Девушка с минуту смотрела на меня, потом улыбнулась и пробежала пальцами по подоконнику, как бы прося сыграть еще.

Я улыбнулся в ответ и, усевшись опять за пианино, начал играть «Гуантанамеру». Играл долго, с вариациями, минут, наверно, десять. Стало совсем темно, и я не мог видеть ее лица, но надеялся, даже был уверен, что она слушает.

Итак, со шлягеров начался новый этап, не менее банальный, чем предыдущий. Теперь каждый день, возвращаясь домой, я радовался, что снова увижу свою соседку. И каждый день, стоило ей подойти к окну, я выдавал часовой концерт. Начинал с «Гуантанамеры» — это было как бы нашим позывным — и кончал той же мелодией. Затем принимался за упражнения, ибо к своей учебе относился очень серьезно.

Комната у меня была паскудная; я и снял-то ее только из-за пианино. Инструмент был доведен до ручки, так что мне пришлось вложить немало своих средств и труда, пока я не привел его в более или менее приличное состояние. Хозяйка, змея, брала с меня за это пианино дополнительно по двести злотых в месяц.

Так прошло две недели. Знакомство наше все это время ограничивалось лишь обменом улыбками. И все шло хорошо. Но потом вмешался некий третий. Нет, это был не мужчина и вообще не человек. Третьим оказался каштан, что рос под моим окном.

Вначале на ветках проглянули почки. Они набухали день ото дня, становились все крупней и крупней и наконец начали лопаться. Из трещин выглянули пока еще слабые, светло-зеленые листочки, которые на глазах росли и темнели. Между нашими окнами повис плотный зеленый занавес.

Я вынужден был примириться с судьбой. От нашего немого флирта осталась только «Гуантанамера». Придя домой, я всегда играл ее. На этом и заканчивал свой концерт, так как не знал, стоит ли девушка у окна, слушает ли.

Каштан был безжалостен, и мне оставалось либо ждать до осени, либо самому пообрывать листья. Можно было еще полить мерзавца соляной кислотой, но, во-первых, где взять столько кислоты, а во-вторых, все-таки жаль было губить дерево.

Каждый день в восьмом часу вечера я отправлялся на работу — играл в оркестре ночного ресторана. Я прекрасно понимал, что халтурой порчу себе пальцы, но куда денешься, надо было заколачивать на кусок хлеба. После окончания средней музыкальной школы я не попал с первого захода в консерваторию и меня забрали в армию. Разумеется, там я был зачислен в музыкантскую команду и целых два года играл на какой-то дурацкой трубе. Это не вредило пальцам, а заодно я неплохо разработал свои легкие.

Итак, каждый вечер, выходя на работу, я поглядывал вверх. Если девушка была у окна, она, как прежде, улыбалась мне, однако все чаще я видел лишь пустой квадрат освещенного окна и край занавески. Несколько раз мне показалось, что там мелькнула тень, силуэт мужчины. Но может, это просто померещилось. Впрочем… Ведь сам-то я никогда ничего не предпринимал, чтобы это была моя тень.

И вот однажды она пришла в тот ресторан, где я играл. С ней был военный, летчик. Они заняли маленький столик на двоих, поблизости от танцевального круга. На ней было черное вечернее платье, и она выглядела еще красивей, чем в окне своей квартиры. При этом я имел возможность убедиться, что у нее очень стройная фигура.

Мне стало обидно. Я теперь пожалел, что не сделал решительного шага и ограничивался только тем, что играл «Гуантанамеру». Я упрекал себя и каштан. И ее также, в какой-то степени.

Она не заметила меня, хотя я неотрывно смотрел на нее. Неправда, что человек обязательно ощущает на себе чей-нибудь взгляд.

Мы как раз устроили перерыв — шеф раздавал ноты для дальнейшей программы. Точно в насмешку первым шло танго «Крошка моя, ты вернешься ко мне». Текст песни состряпал наш ударник и сам исполнял ее с микрофоном, что всегда вызывало у меня отвращение.

Но я не смел пикнуть, поскольку был в ансамбле самый молодой. Считалось, что меня тут держат из милости, а ударник к тому же был зятем руководителя.

Мы начали играть. Танцевальный круг быстро заполнили пары. Девушка с летчиком танцевали недалеко от оркестра. В какую-то минуту они оказались совсем рядом. Я увидел, что она заметила меня, узнала. На лице ее отразилось удивление, — она явно не ожидала такой встречи, что вполне понятно. Я отважился улыбнуться ей, кивнул. Она не ответила и после смотрела на меня уже холодно и равнодушно.

Я был смущен. В зале погасили огни, воцарился полумрак, подсвеченный голубым и розовым прожекторами. Кроме них горели только маленькие бра над столиками. Ударник запел свою песню, и хотя слова ее были очень наивными, создавалась приятная атмосфера. По лицам танцующих скользили цветные лучи, я ждал, когда снова зажгут свет, ждал, подарит ли она мне улыбку. Собственно, почему бы и нет? Ведь мы уже столько раз улыбались друг другу! Однако сейчас, видимо, было неуместно. Ночной ресторан, танцевальная площадка, возвышение для оркестра — совсем не то, что два окна на противоположных сторонах улицы. И никакого каштана.

тянул ударник своим пропитым тенорком. Прямо около возвышения я увидел летчика и лицо девушки над его плечом. Она смотрела на меня так же, как минуту назад: равнодушно, но, пожалуй, с каким-то упреком… А может, мне это просто почудилось.

Я сбился с ритма. Шеф обернулся и рыкнул на меня. Я вынужден был от всего отключиться и аккомпанировать сосредоточенно, ибо подобные ошибки давали моим коллегам повод для язвительных насмешек. Следовавший затем слоу-фокс был моей композицией — конечно же, на слова ударника. В зале все еще царил полумрак. Девушка с летчиком уплыли куда-то вдаль — собственно, должны бы улететь — и смешались с толпой танцующих.

Этот текст мне нравился больше; во всяком случае, я относился к этой песне более снисходительно, возможно, потому, что сам написал музыку.

Мы закончили первое отделение. В зале зажегся свет. Я увидел, что моя пара направляется к своему столику. Проходя мимо, девушка даже не взглянула на меня, а подойдя к столику, поменялась местами с приятелем и теперь сидела ко мне спиной. Я не мог понять, что бы это значило, терялся в догадках. Наконец пришел к выводу, что она просто-напросто снобка, которая считает, что ей не к лицу водить знакомство с музыкантом из ресторана. Какая-нибудь студентка, будущий психолог или искусствовед. Ее постигло разочарование, и вот теперь она стыдится, что улыбалась мне через улицу.

Было уже около одиннадцати. К этому времени атмосфера в зале становилась обычно все более оживленной. Официанты в смокингах скользили между столиками, у посетителей начинало шуметь в голове. Раздавались взрывы смеха, громкие голоса, звон стекла, кто-то пытался петь. Выкатили столики с сигаретами и букетами цветов. В перерывах между танцами на площадке сбивались в кучку захмелевшие мужчины. Вышибала вел кого-то к гардеробу.

Девушка и летчик все время были заняты собой. Они даже пропустили несколько танцев. Я увидел, что официант принес им второй графинчик подкрашенной водки. Мне стало обидно — почему она так ведет себя? В конце концов раньше-то никогда не поворачивалась ко мне спиной. Я пошел в бар и хлопнул сто грамм. Барменша Гося держала для своих левую водку и продавала ее без наценки. Так что на сто грамм у меня хватило.

Мы закончили серию фокстротов. Я спрыгнул с эстрады и, лавируя между возвращающимися к своим столикам парами, опять зашел в бар. Здесь была толкучка, но Гося, заметив меня, взглянула вопросительно. Я поднял вверх два пальца, она подала мне две бутылки пива. Прихватив со служебного столика два стакана, я вернулся на эстраду. Как раз в эту минуту подошли девушка и летчик. Он вел ее под руку, красное лицо и пот на лбу говорили о том, что он уже здорово набрался.

Они обратились с каким-то вопросом к кларнетисту, лысеющему брюнету, которого обычно принимали за руководителя оркестра. В дополнение к лысине у него была еще представительная фигура и лицо мудреца-философа. А руководитель был по виду замухрышка, такой бледный ангелочек, — отсюда эта путаница. Я притворился, будто в данную минуту меня интересует исключительно пиво, даже повернулся к своему коллеге контрабасисту и предложил ему одну бутылку, которую он, конечно, взял. Мне хотелось тем самым отплатить девушке за ее равнодушие — своего рода месть, жалкая, но все же…

— Товарищ, дорогой, — сказал офицер, — вот моя приятельница пожелала, даже очень вас просит сыграть такую вещичку… «Гуантанамо» или что-то вроде того… Да? — спросил он девушку.

— Пан офицер, — опережая ее ответ, сказал я с достоинством. — Гуантанамо — это американская база на территории Кубы.

— Точно! Нам говорили это на занятиях.

Девушка подавила улыбку.

— Полагаю, — тем же тоном продолжал я, — что без вины виноватое «Гуантанамо» на самом деле называется «Гуантанамера». Не правда ли?

Я испытующе взглянул на нее. Она не выдержала, засмеялась и лишь потом, справившись с собой, утвердительно кивнула. Шеф услышал, что заказывали, и поспешил на выручку к кларнетисту.

— Очень сожалею, пан поручник, но этой вещи у нас в репертуаре нет, — сказал он, неплохо изобразив огорчение. — Можем вместо этого предложить «Хабанеру», «Кукарачу» и многое другое…

У летчика язык малость заплетался, но он, видно, был упрям и не желал никаких других вещей.

— «Гуантанамо!» Пардон, «Гуантанамера»! Правильно я назвал?

— Совершенно правильно, — похвалила его девушка. — Попытайся все же каким-нибудь образом убедить музыкантов. Думаю, однако, что эта вещь есть в их репертуаре.

Мы действительно не играли ее. Поручник вынул из кармана две сотенные и помахал ими перед лицом шефа. Тот с надеждой взглянул на меня.

— Сыграете, Юрек?

— Но, шеф, я же ее не играю, — солгал я.

— Я убеждена, что играете, — сказала девушка.

— Откуда ты знаешь? — удивился летчик.

Она не удостоила его ответом, глядя на меня хоть с иронией, но не без симпатии. Я заколебался.

— Сыграйте же, пан Юрек, — сказал летчик и снова показал нам свои две сотни, будто собаке кусок колбасы. Ударник ткнул меня в спину.

— Играй, не будь дураком, — заработаем на ужин. Известно же, что ты все можешь отбарабанить. Сыграем вчетвером с контрабасом и гитарой. Ну, пошли…

— Ладно, — снисходительно согласился я. — Сыграем, пожалуй. Гонорары принимает шеф. Оплата вперед.

— Да пускай вперед, — обрадовался летчик и отдал деньги шефу. — Договорились!

— У нас не спорят, — сказал я.

Я повернулся к гитаристу, взял тон. Остальные испарились — конечно, пошли в бар, но я был уверен, что они не пропьют все деньги, которые все-таки ведь заработал я. У нас такого не водилось. Девушка отправилась на свое место, потянув за собой офицера. Когда они сели, ударник махнул тарелками и исполнил туш на барабанах.

— Для прекрасной дамы в черном платье и пана поручника, — сказал он в микрофон, — мы сыграем сейчас «Гуантанамо», прошу прощения, «Гуантанамеру».

На площадку входили пары. Свет опять погас. Розовый луч прожектора медленно заскользил по залу. Наконец остановился на девушке и летчике. Наш осветитель, видимо, услышал, кто просил сыграть эту мелодию, а оказался настолько трезвым, что смог доставить им еще одно маленькое удовольствие. Розовый луч сопровождал их все время, пока они танцевали. Когда мы закончили играть, послышались аплодисменты. Поручник даже крикнул «Мало!», но мы не отозвались на его пожелание. Кому мало, тот должен еще раскошелиться.

Вернулся шеф и объявил большой антракт. Я пошел на кухню поужинать. Вскоре туда же пришли коллеги и предложили, чтобы я принес от Госи пол-литра. Руководитель дал мне две сотни, я сходил, принес. Я выпил свою долю, чем-то закусил и пошел к гардеробщику, моему доброму знакомому, который сегодня должен был дать мне ответ касательно уроков музыки для его племянницы. Это был очень порядочный человек, честно говоря, именно благодаря его протекции я получил место в этом кабаке. Перед гардеробом была толчея, какая-то компания только что явилась в ресторан. Я сел в кресло, закурил сигарету. И тут увидел выходившую из зала девушку. За ней шел летчик. Он держался хорошо, даже не пошатывался. Поискал в карманах номерок, нашел его наконец и стал проталкиваться к вешалке — довольно бесцеремонно. Значит, все же набрался.

Она остановилась у зеркала. Вынула из сумочки помаду, подкрасила губы. Поправила прическу. Я не знал, заметила она меня или нет. Во всяком случае мне показалось, что настроение у нее скверное.

Поручник вернулся, неся ее кожаное пальто и свою фуражку. Он помог ей одеться; сам же долго перед зеркалом прилаживал свой головной убор. В какой-то момент он заметил меня.

— До свидания, пан Юрек, — сказал он, широко улыбаясь и протягивая мне руку. — Очень было приятно… Вы отлично играете… Я, то есть мы, когда-нибудь еще зайдем сюда. Очень было приятно, — повторил он.

Я поднялся с кресла, мы пожали друг другу руки.

— До свидания, пан поручник. Мне тоже было очень приятно.

Он еще раз взглянул на себя в зеркало, поправил фуражку, потом повернулся к девушке.

— Ну а теперь к тебе, — сказал он таким тоном, будто это само собой разумелось. — Хорошо бы на извозчике, но вряд ли сейчас найдем. Возьмем такси…

Мы с девушкой взглянули друг на друга. Ни в моем, ни в ее взгляде не было иронии. Полное равнодушие.

— Прости, пожалуйста, но сегодня я поеду одна, — сказала она. — Не надо меня провожать, такси я найду.

Он просто онемел, и, прежде чем пришел в себя, ее уже и след простыл. Секунду он колебался — не догнать ли, потом махнул рукой.

— Не сегодня, так завтра…

Он попробовал еще запеть какую-то русскую песенку о летчиках, но оборвал себя на первых же словах. Фуражка у него сбилась на затылок, и выглядел он довольно потешно.

— Я возвращаюсь, — заявил он тоном человека, привыкшего приказывать другим, а может, и самому себе. — Кру-у-гом марш! Сыграйте мне еще раз это «Гуантанамо».

— «Гуантанамеру», — поправил я его. Он только махнул рукой.

— Как сказалось, так и сказалось, — пренебрежительно ответил он. — Очень красивая мелодия.

Второй раз за этот вечер мы играли «Гуантанамеру». Второй раз заработали двести злотых.

Перевод Р. Белло.

Засекреченный телефон

Он напечатал: «Обсуждался вопрос, обеспечено ли реальное выполнение плановых заданий. Были выявлены проблемы, которые еще следует решить. При этом подчеркивалось, что необходимо более эффективное…»

Зазвонил телефон. Он поднял трубку:

— Славинский, слушаю вас… Узнал, Владек. Привет. Вот как раз пишу. Да, помню, помню… Но ты уж займись ими сам. Ты же мой заместитель, решись на самостоятельные действия… При мне это трудновато? Ну-ну, не дерзи… Дай им по рюмке коньяку, кофе… Ведь такие визиты — чистая формальность. Главе преподнеси под конец наш значок, а остальным — по авторучке. Добро. А через два часа присылай курьера за материалом. Хотя нет… Сначала позвони. Привет.

Напечатал дальше: «…управление производством и организация труда, а также более эффективная работа каждого на своем месте».

— Может, кофе сварить? — раздался из другой комнаты голос жены.

— Ага, свари.

Зазвонил телефон.

— Слушаю… Да, Славинский… А, приветствую… Ну, не лебези, пожалуйста. Ты не мог меня видеть в этом году на трибуне, потому что я именно в те дни был за границей… В прошлом году — да… Сказал уже, не лебези… Слушай, ты не мог бы без этих ужимок? Да, да, знаю… Лично знаю. Посмотрим, что удастся сделать… Третий раз говорю — перестань лебезить! Видел меня по телевизору? Не один ты, несколько миллионов людей видело… Позвони. Завтра вечерком. Пока не за что. Привет.

Он положил трубку, вздохнул: «А-а-а-а-х…» Телефон зазвонил раньше, чем он успел занести руку над клавишами машинки. Взял трубку:

— Славинский, слушаю вас… Мне очень жаль, Ежи, но я никого не знаю в вытрезвителе… Пью, конечно, но стараюсь не перепить, чтоб меня не забрали… Ну я же сказал тебе, что ничем помочь не могу… Что?! В Управление внутренних дел? В комитет? А может, прямо министру? Послушай, вот что я тебе скажу: выпей бутылку и жизнь сразу покажется тебе веселей. Пока.

Вошла жена, неся чашку кофе.

— Сахар положила?

— Две ложечки.

— Спасибо.

Жена вышла. Он напечатал: «Были высказаны предложения по устранению недостатков».

Бросил печатать, поднял трубку и набрал номер. Удивился, что не занято. С другой стороны провода отозвался женский голос.

— Здравствуйте, Славинский вас горячо приветствует. Еще горячее приветствую и умоляю позволить мне две минутки поговорить с директором. Благодарю… Стефан? Привет, это Петр… А-а, все по-старому… Работа, работа… А ты как? Порядок. Слушай, Стефан, тут один мой приятель собрался в Югославию, а вы отказались выдать ему валюту… Каких-то несколько долларов. Устрой, пожалуйста, для тебя же это пустяк. А я некоторое время не буду критиковать на страницах своей газеты вашу фирму. Ну, скажем, с полгода… Шучу, понятно, но на хорошую чашку кофе можешь рассчитывать. Его зовут Губерт Вейман. К сожалению, с женой. Боится оставить ее одну… Порядок. Две хорошие чашки кофе и вечная благодарность. А как это должно выглядеть технически? Сейчас запишу… Да? Завтра от двенадцати до часа, к пани Ковальчик. Первый этаж, комната сто семь. Записал. Спасибо. Жму руку. Как-нибудь загляну. Привет!

Телефон зазвонил тут же. Прежде чем поднять трубку, он взял чашку, сделал глоток и снова вздохнул.

— Слушаю… Нет, вы ошиблись.

«Наконец хоть что-то приятное», — подумал он и снова стал печатать: «Добавим, что общественные аспекты развития и достижение намеченной цели…»

Вошла жена.

— Я — в магазин.

— Ну так и что?

— Поставила варить бульон. Минут через десять прикрути немного газ.

— Хорошо.

— Тебе что-нибудь надо купить?

— Сигарету и пачку лезвий.

«…в тех особых условиях, в которых находится наше народное хозяйство, были главными критериями оценок и предложений, высказываемых выступающими».

Телефон.

— Я слушаю… Помилуй, Ежи! Чего ты так переживаешь, что сообщат в учреждение? И без того всем известно, что ты пьешь и скандалишь. Нет… Прекрасно, что ты намерен с этим покончить, это никогда не поздно, но я в самом деле не могу… Выпил целую бутылку? И что? Все равно не заснул? Ну так выпей вторую и сам иди в вытрезвитель. Поговори с ними честно и откровенно. Привет.

С кухни послышалось шипение, кипящий бульон потушил газ. Он вскочил со стула, опрокинул чашку с остатками кофе. Влетел в кухню, выключил газ, попытался поднять кастрюлю с продолжавшим еще кипеть бульоном, обжег паром руку и зло выругался. Вернулся в комнату, вытер платком лужицу кофе, собрал осколки и выбросил их в корзину для бумаг. Потом туда же швырнул платок. Произнес внутренний монолог: «С ума сойти можно, черт возьми! Тут провод обрывают, а ей в магазин приспичило! А ты дергайся, да еще статью пиши. Осатанеть можно!»

Зазвонил телефон. Он недовольно заворчал и несколько секунд не брал трубку. Добавил еще несколько проклятий.

— Славинский… Да слышал, очень прискорбно… Да, да, жаль человека… Аллея заслуженных? А чем он, черт побери, это заслужил? Тем, что на переезде из-за его машины едва не полетел под откос поезд? Нет, нет, не хочу плохо говорить о покойнике, в конце концов катастрофа все же не произошла… Прежние заслуги? Извини, как-то не могу припомнить… Третья премия? В Кракове, семь лет тому назад? Ты что, за идиота меня принимаешь? Ах нет? Ну спасибо! Только знаешь что? Обратись-ка ты с этим к кому-нибудь другому.

Вернулась жена и с порога ринулась на кухню, учуяв, по-видимому, смрад от сбежавшего бульона. Потом вошла к нему в кабинет.

— Убежал-таки, — утвердительно сказала она.

— Ну убежал, так убежал.

— Тебя просто ни о чем нельзя попросить.

— Слушай, — миролюбиво ответил он. — Хоть ты не приставай ко мне сегодня, не то будет скандал. Видишь, сколько мне удалось написать? Полстраницы. А надо три.

— Я ничего тебе не говорю, но я же просила тебя…

— Просила… Я знаю, что просила.

— Вот твои папиросы.

— Спасибо.

Он не успел еще закурить, как снова зазвонил телефон.

— Славинский… Адрес сходится, а кто говорит? Ну, мы ведь уже столько раз это обсуждали. Я считаю, что данная форма учебы абсолютно устарела. Мы дублируем прессу, радио и телевидение, отнимаем у людей время… Ничего нового, считаю, не говорим… Хорошо, хорошо… Только по вашему настоятельному требованию. Хорошо. Всего самого доброго.

Напечатал полторы строки — телефонный звонок.

— Славинский… Адрес сходится, а кто говорит? Да? Ну, спасибо, пан управляющий… Я приятно удивлен и тронут… Да, да… Добро! Еще раз благодарю. До свидания.

— Галина!

— Что?

— Набирай воду! В кастрюли, в ванну, в чайник. Через полчаса отключат. Какая-то авария. Воды не будет до утра.

— Откуда ты знаешь?

— Звонил управляющий «Водоканала». Набирай воду, да скажи еще Яворским.

«Окончательное решение, а также предложения, которые будут направлены соответствующим комиссиям, предстоит еще подробно обсудить на следующем заседании в установленный срок, во втором квар…»

Телефон.

— Да… Нет, Владек, я еще не кончил. А ты уже отделался от них? Вот и хорошо. Видишь, как все просто? Так замечательно управился с иностранной делегацией, а боишься сам править рукописи. Никогда ты не станешь главным редактором! Даже и не хотел бы? Недостает тебе честолюбия. С чего бы это? Ну ладно. Читай… Так… так… так… Ну, это можно оставить… Подожди-ка, подожди… Вначале там слишком выспренно. Опусти весь первый абзац и начинай с середины… Так… Ну… Порядок. Стой! Слова: «любовь к природе» замени на «охрану естественной среды»… О господи! Я знаю, что это одно и то же, но теперь так говорят… Давай дальше. Это хорошо… Добро. Порядок. В таком виде пойдет. Позвони перед тем, как послать курьера. За это время…

Он положил трубку, потом вспомнил, что кое-чего своему заместителю недосказал, и набрал номер.

— Владек? Еще один вопрос. Забыл тебе сказать — пошли кого-нибудь к управляющему трестом «Водоканал», пусть возьмет у него интервью. Что значит — по какому случаю? Из кранов течет чистая вода, хлорки почти не ощущается. Мало этого? Ты меня не учи, отряди человека и все. Лучше сегодня же. Привет.

До следующего телефонного звонка он успел написать шесть строк. Затем вынужден был снять трубку:

— Славинский, слушаю… Да, да. Сейчас позову. Галина, тебя!

— Да…

— Перейди на другой аппарат и говори подольше. Хоть минуту покоя…

Он закурил сигарету и в течение целой спокойной минуты глядел на свою машинку с неподдельным отвращением. Вернулась жена.

— Это Юлия. Она не решилась помешать тебе, предпочла через меня. Спрашивает, не мог бы ты устроить для ее сына пропуск на искусственный каток.

— Могу.

— Она вечером еще позвонит.

— Ты просто не представляешь, как я рад.

Он вздохнул. В этом вздохе слышалось отчаяние. Жена с сочувствием посмотрела на него:

— Зачем ты поднимаешь трубку, если тебе надо работать?

— А откуда бы я узнал, что не будет воды?

— Ну да, но так ведь ты ничего не напишешь.

— Я должен отвечать, — сказал он. — Могут ведь сообщить что-нибудь действительно важное.

— Например?

— Что мне присудили премию Пулитцера, что свергли правительство в республике Кали…

— Мали.

— Все едино… Что зубриха в Беловежской пуще произвела на свет тройню, что некий мужественный соотечественник облетел вокруг света на воздушном шаре, что надвигается чудовищный циклон…

— Или что еще?

— Или что меня сняли.

— Постучи по дереву.

Он не был суеверен, но постучал три раза по краю стола. Потом несколько минут раздумывал, имело ли смысл стучать и не лучше ли… Не лучше ли было бы…

На этот раз он сумел напечатать только две строки. Пришлось взять трубку.

— Слушаю… Да, Славинский. А что, это в самом деле обязательно? Ну ладно. Скажите мне только, когда начнете запись…

Он откашлялся.

— Повышение культуры труда является делом огромной важности. Актуальность этой задачи вытекает из ускорения темпов общественного и хозяйственного развития. Понятие культуры труда складывается из многих элементов: это совокупность индивидуальных черт сотрудника. К примеру, уровень квалификации, высокая дисциплина, умение строить свои взаимоотношения с трудовым коллективом. Культура труда — это также четкая организация производственного процесса, хорошо отлаженная система взаимодействия всех звеньев. Нам еще много предстоит сделать. На данный момент мы не можем сказать, что использовали уже все резервы. Усилия наши следует умножать и развивать… Алло! Вы записали? Нет, меня не интересует, когда это пойдет в эфир, у меня нет времени слушать радио… И вам спасибо, до свидания.

Он напечатал еще три слова. Телефон.

— Славинский… Да, уважаемый коллега, помню… А как же… Прошу вас, не стесняйтесь… Да, я знаю, что те, кто вышел на пенсию несколько лет тому назад, ущемлены в финансовом отношении. Скоро должен выйти указ, который исправит это… Нет, прошу вас говорить откровенно… Добро. Золотой крест[64] у вас есть? Очень хорошо. Мы войдем с ходатайством в Общество… Не за что. Предупреждаю только, что делается это не так скоро. Где ваши документы? Ну, речь идет о данных для внесения предложения… В Обществе? Наверняка? Не затруднит ли вас проверить это и все уточнить? Да, да… Обещаю. До свидания, уважаемый коллега.

Он набрал номер. Номер был занят. Он докурил сигарету и набрал еще раз.

— Алло! Вы меня слышите? Губерт, это ты? Что-то плохо тебя слышно. Это Славинский. Ну, я устроил тебе… Перестань лебезить, черт побери! Слушай: иди к ним завтра же. Комната сто семь, пани Ковальчик, да-да. Ковальчик… Ей сказано, сказано… Да! Еще два слова. Ты — член правления Общества? Гм… Зайди утром к себе на службу и напиши предложение о награждении орденом Стефана Сухоня… Его документы уже там. Заполни первую страницу и напиши обоснование. Не подписывай, только заполни… Почему ты, а не я? У меня нет времени. Устраиваю обмен валюты для разных приятелей… Вот и хорошо, что понял. И не забудь — обоснование должно быть железным.

— Может, уже пообедаешь? — спросила жена. — Или подождем Марека и пообедаем вместе?

— Пообедаем вместе.

Их фокстерьер, по имени Голем, захотев прогуляться, применял трехступенчатую систему сигнализации. Сначала он скреб лапой ногу хозяина дома. Потом повизгивал, потом начинал выть. Был, правда, еще четвертый способ. Голем беспардонно выпускал струю на ковер посреди гостиной, — всегда на одном и том же месте. Сейчас он завывал. Славинский встал с кресла.

— Выйду с собакой, — сказал он жене, занятой приготовлением обеда. — Проветрюсь немного. А ты допиши страницу до конца.

— Я?

— Ты. Зря, что ли, кончала филфак? Повтори ту же самую мысль другими словами. Длинные предложения, много запятых, мало точек, несколько иностранных слов. А я пойду с собакой. Пошли, Голем!

Он шел по дорожке сквера, не думая ни о чем. Ему было хорошо. Вдруг послышался звонок.

— Славинский, слушаю… — громко и отчетливо сказал он. Какой-то десятилетний мальчуган объехал его на велосипеде. Славинскому и в голову не пришло засмеяться. Он даже немного погрустнел.

— Глупеет твой хозяин, Голем, — сказал он. — Нехорошо это, песик… Нехорошо.

Вернувшись, он увидел, что жена сидит за машинкой. Выражение лица ее было довольно неопределенное.

— Ну, повторила мысль? — спросил он.

— Нет. Там не было никакой мысли.

— Э, ты в этом не разбираешься, — сказал он без всякой обиды. Они жили вместе уже двадцать лет и всегда хорошо понимали друг друга. Она встала, он уселся на свое место. — Звонил кто-нибудь? — спросил он, прежде чем она ушла на кухню.

— Какой-то совершенно пьяный тип. Сожалел, что тебя нет, ему надо было о многом тебе сказать.

— Например?

— Что ты зазнался, что должность тебя испортила, что ты не хочешь помочь товарищам, хоть можешь, что его считаешь последним дерьмом, но уж если ты поскользнешься и упадешь, то он тебе еще добавит.

— Это Юрек Барчик, юрисконсульт. Провел сегодняшнюю ночь в вытрезвителе. Стыд его теперь гложет.

— Ну, приятного мало.

— Я тоже так думаю.

Жена вышла. Славинский напечатал полстроки, и, разумеется, зазвонил телефон. Час тому назад, беря трубку, он вздыхал, теперь готов был скрежетать зубами.

— Да. Да, я… Нет, у меня нет возможности, но я могу тебе отдать свой… Я не пойду, я уже в этом году был в театре. Когда эта премьера? Пригласительный билет, значит, лежит в редакции. Можешь его взять завтра, я скажу секретарше. Не за что.

— Ну что, повторил мысль? — спросила, заглянув в комнату, жена.

— Нет. Попробую изложить на бумаге несколько других мыслей. Тебя это удручает?

— Нет… Вот только раковина засорилась.

— Раковина засорилась… Зазвонил телефон.

— Чэ-кэ-пэ-эс слушает, добрый день, — сказал Славинский тоном профессионального администратора гостиницы. — Да? Ничего, ничего, всегда к вашим услугам, до свидания.

Он положил трубку.

— Ты чокнулся? — полюбопытствовала жена.

— Нет. Это — сокращенно — частная квартира Петра Славинского. Правильно?

— А если это было некое важное лицо?

— Звонка от важного лица я жду уже десять лет, — ответил он с беспощадной откровенностью. В его тоне послышалась горечь. — Налей-ка водочки.

Жена открыла бар, налила рюмку.

— И себе налей, — сказал он.

— Вечером мы едем к Витольду. Кому-то из нас нужно вести машину.

— Не поедем мы к Витольду. Из гостей всегда возвращаешься, навьюченный разными просьбами. Ортопедические ботинки для тети Кази. Два билета в спальный вагон до Закопане. Выцарапать из милиции водительские права дяди Михала. Добавочно выделить угля. Найти подходящего мужа для гончей Пегги, золотой медалистки. И так далее.

— Мне казалось, тебе это нравится.

— Что?!

— Что тебе это импонирует.

— Господи, как плохо ты меня знаешь!

Они выпили. Зазвонил телефон.

— Славинский, слушаю… — сказал он с неподдельным отчаянием. — Да, помню. Так ведь все вроде уже утряслось… Не может быть… Просто не могу поверить. Не может быть, чтобы из-за одного потерянного письма… Да нет, не волнуйтесь, пожалуйста… Не надо извиняться, говорите спокойно… Когда жеребьевка? А какой это кооператив? Фамилия председателя?.. Как? Кше… Кшели… Кшеплемский? Вы у него были? О господи! Вот у него на приеме надо было плакать, а не сейчас! Плакали? И ничего? Повторите еще раз его фамилию. Помедленней… Кшеп…лем…ский… Правильно? Хорошо, завтра я буду в редакции. Зайдите часов в одиннадцать. Ну ясно! Ясно, попробую. До свидания и не плачьте, пожалуйста.

Он положил трубку, позвал жену. Она налила две рюмки. Они выпили.

— Кшеп-Кшелп-Кшеплемский. Повтори.

— Кшеплемский, — повторила она без запинки, не выразив никакого удивления, хотя понятия не имела, о чем речь. Он посмотрел на нее с уважением.

— Возьми книгу и найди телефон жилищного кооператива «Будущность». Потом будем соединяться через секретаря.

— А что такое?

— Да одна бедолага из отдела городской хроники… Разведенная, с ребенком. От великой гордости оставила мужику квартиру, сама снимает комнату. Мы помогли ей получить ссуду, побыстрее вступить в кооператив. Завтра должна быть жеребьевка. Правление кооператива якобы послало ей письмо, чтобы она принесла какую-то бумажку, письма она не получила, а следующая жеребьевка через восемь месяцев.

Пока он рассказывал, жена листала телефонную книгу.

— «Будущность»?

— Ага. Звучит абсурдно, но именно так: «Будущность».

— Нашла.

Зазвонил телефон. Славинский взял трубку.

— Да. Да, приветствую… Написал повесть? Замечательно! Но скажи мне, черт подери, почему ты не написал статью о себестоимости продукции? Не хочу ничего слушать! Если послезавтра ты не положишь статью мне на стол, узнаешь на собственной шкуре, каким я могу быть зверем! Вот именно! Привет!

— Чего ты так кричишь?

— Потому что обозлился. Соединяй. Не забудь — Кшеплемский.

Она подошла поближе к телефону, набрала номер. Славинский налил себе рюмку, выпил.

— Алло! Кооператив «Будущность»?.. Здравствуйте, это из редакции «Слова». Главный редактор просит председателя кооператива Кшеплемского… Спасибо… Здравствуйте, я говорю с паном Кшеплемский? Это из редакции «Слова». С вами хочет поговорить главный редактор… Спасибо, соединяю… Пан редактор, председатель Кшеплемский у аппарата.

Она передала ему трубку.

— Алло-о-о! Здравствуйте, пан председатель. Славинский, из редакции «Слова»… Вы обо мне слышали? Очень приятно, я о вас тоже… Тут, знаете, вышла какая-то странная история с одной нашей сотрудницей… Послезавтра она должна была уже участвовать в жеребьевке, но не принесла какую-то бумажку и ее вычеркнули из списка… Да, да, только она не знала, что надо принести. Уведомление не дошло… Вы посылаете простым письмом? Признаюсь, очень удивлен, вы ведь понимаете, что значит для человека вопрос жилья… Ну да, но раз уж бумажка вам не была доставлена, можно было, наверно, послать повторно… Да… Ее зовут Ядвига Вуйчицкая… Журналистка… Ммм… Я не настаиваю, чтобы вы… Пан председатель, по вине почты женщина с ребенком получит квартиру на год позже. Ну на восемь месяцев, невелика разница! Ничего не можете сделать? Дорогой пан председатель… Знаете, как это произошло? Был список жильцов на этот корпус. Письмецо Вуйчицкой то ли было отослано, то ли нет… Позвольте уж мне докончить. Итак, документик к вам не поступил, вы этим моментально воспользовались и в список включили кого-то из следующего корпуса. Интересно, кого? Я не утверждаю, что это ваш знакомый, но у вас ведь, наверно, есть хоть небольшой персонал, а? Я не пугаю… Нет, пан председатель. Но я могу попросить проверить… Очень внимательно. Нет. Критическая статья, голос общественного мнения, народный контроль и разное другое… Будет проверено, кто, когда и почему оказался на месте Вуйчицкой под предлогом, что она не представила справку. Действительно ли на освободившееся место передвинулся первый из следующего списка или, может, кто-то другой. Ну и так далее… Да… Да… Да… Большое спасибо… Завтра около двенадцати, если позволите… Хорошо. Очень приятно было… Всего хорошего, пан председатель.

Он положил трубку, закурил сигарету и наполнил рюмки.

— Ну как? — спросила жена.

— Хорошо, что это небольшой кооператив, удалось припугнуть. Бывают среди этих председателей такие вельможи, что им и воевода не указ. Пообещал разобраться, но я уверен — сделает. Ох, что-то водка сегодня горькая!

— Не пей.

— Легко тебе говорить. Я еще только половину написал.

— Ну тогда пиши, пиши… Не буду тебе мешать. Только вот раковина…

Чтобы прочистить слив, потребовалось минут пятнадцать, потому что пришлось вывинтить патрубок и вытащить зацепом черный, вонючий комок.

— Спасибо, — сказала жена. — Можешь идти писать. Сними рубашку, а то… Посмотри-ка на рукава.

— Действительно, — сказал он, взглянув на рукава, где остались черные пятна. Он сменил рубашку, вернулся в кабинет, выпил еще одну рюмку и сел за машинку. Тут же зазвонил телефон.

— Сейчас, сейчас… Горит, что ли?

Он взял трубку.

— Да. Не надо, Владек! Не присылай. Ну, не написал еще… Обыкновенно, не успел и все. Как-то не клеится… Затор. Поставь на это место красивое фото. Памятник, восход солнца либо горный пейзаж. Только не зимний! Говорю тебе, старик, — затор. Отчет дадим послезавтра. Мне кто-нибудь звонил? Тьма? Прекрасно! Бася записывала? Порядок. Привет. До завтра! Буду прямо с утра.

Он отодвинул машинку на самый дальний край письменного стола и почувствовал себя счастливым. У двери прозвенел гонг, жена впустила почтальона.

— Приветствую вас, пан редактор, — поздоровался уважительно почтальон и стал расстегивать свою сумку.

— Здравствуйте, здравствуйте, пан Генек. Присаживайтесь. Выпьете рюмочку?

— С превеликим удовольствием… Пожалуйста, тут два заказных, вот извещение… Будьте добры, пан редактор, распишитесь… Вот тут. И тут еще, пожалуйста.

Славинский подписал. Они выпили.

— Тепловата водка, да?

— Тепловата, но по мне ничего, — ответил, поднимаясь, почтальон.

— Посидите еще немного, — ласково сказал Славинский, который в эту минуту готов был обнять весь мир, частицей которого сейчас несомненно являлся пан Генек. Зазвонил телефон.

— Славинский… Устроил Аллею заслуженных? Нет, нет… Очень рад и совсем не завидую, что ты, а не я… Когда? Завтра в три? Конечно, буду на похоронах. Добро. Пока.

— Кто-то умер? — спросил пан Генек.

— Ясное дело, раз хороним… Приятно побеседовать с вами. Ну, по второй?

Выпили по второй. Славинский впал в меланхолическое настроение с оттенком грусти.

— Неладно, неладно, пан Генек, — сказал он соответствующим этому настроению тоном. — Письма пропадают… Простые…

— Заказные тоже пропадают, — подтвердил пан Генек. — И бандероли. И телеграммы. И посылки. Но у меня — никогда.

— У вас никогда.

— Понабирали, пан редактор, на почту, прошу прощения, дерьма всякого или пенсионеров… Ползает такой по лестницам, адреса в голове не держит, бросит письмо не в тот ящик и конец…

— И конец! Ну, еще по одной.

Зазвонил телефон.

— Славинский… Ежи? Понимаю, что это ты… Перестань лаяться, идиот! Прекрати, слышишь? А впрочем, лайся, лайся… Еще… ну, еще… Гав, гав, гав!

Он положил трубку. Пан Генек вертелся на стуле, как бы в смущении.

— Пан редактор… Можно кое о чем вас спросить? Тут у меня такое дело…

— Слушаю, пан Генек, не стесняйтесь, — ободрил его Славинский.

— Мне полагается заменить велосипед… Уже год тому назад… Но у начальника нет лимита. На ремонт есть, а на замену — нет. А в моем велосипеде — вот, на котором езжу, — втулка на заднем колесе вышла из строя. Кручу, кручу, а он, велосипед, еле-еле тянет.

— Еле-еле, говорите? Так надо заменить!

— Уж что надо, то надо! Да на втулку в магазине чек не выписывают, только по безналичному… А бухгалтер не может по безналичному.

— Черт побери! — сказал Славинский. Ему очень хотелось помочь пану Генеку, но он знал, что чек и безналичный расчет — это все равно как небо и земля.

— Да еще светоотражатель с заднего колеса стащили, — пожаловался почтальон. — Милиция может привязаться.

— Попробуем помочь делу, — сказал Славинский. — Еще по одной? Сигарету?

— Только по одной, пан редактор. Адресаты ждут.

— Вас зовут… Генрик… Фамилия?

— Влодарчик, пан редактор. Генрик Влодарчик из двадцать второго почтового отделения. Работаю там вот уже почти двадцать лет.

Славинский огляделся, ища авторучку, но сразу не нашел, так что он придвинул машинку и тут же после слов «…следует в большей, чем до сих пор, степени идти навстречу» напечатал имя и фамилию: «Генрик Влодарчик, велосипед, втулка, светоотражатель, двадцать лет стажа».

Они выпили еще по одной, и почтальон ушел.

— Пообедаешь? — спросила жена. — А когда Марек вернется?

— Через полчаса.

— Я подожду.

В прихожей раздался звонок. Жена снова впустила пана Генека.

— Уж извините, пан редактор, но тут эти, из дорожной милиции… А я прошу прощения, рюмашку опрокинул, как бы чего не вышло…

— Нет вопроса. Ясное дело — поставьте велосипед здесь, в прихожей. Завтра заберете.

— Большое спасибо, пан редактор, большое спасибо. Вот, видите, светоотражателя нет.

— И правда нет, — подтвердил Славинский.

Почтальон поблагодарил его еще раз и ушел, теперь совсем. Славинский вернулся к письменному столу и сел, подперев кулаком подбородок.

— Может, поспишь? — спросила жена. — Ты очень устал.

— Да, да… Но тут еще одно дело…

Он снял трубку, набрал номер.

— Говорит Славинский, из редакции «Слова», — медленно и, как ему казалось, с достоинством произнес он. — Можно начальника на два слова?.. Спасибо… Эдвард? Привет, это Петр. Обнимаю, дружище… Слушай, я по поводу велосипеда… Не смейся, не смейся. Один твой подчиненный из-за этого страдает. Чувствует себя обойденным, начнет еще, чего доброго, терять письма… Простые. Даже заказные… Втулка сносилась, светоотражатель выкрутили… Генрик Влодарчик из двадцать второго почтового отделения… Не знаешь? Мой почтальон, да, да… Ну, выпил немного, но не пьян ведь… Что ты говоришь? В самом деле? Настоящее «Пльзеньское»? Ну, ясно! Ясно! Хе-хе-хе… И что еще? Ну, видишь! Не знаю, как тебя благодарить… Конечно! Жду! Привет! Он положил трубку, закурил сигарету.

— Галина! Надень какое-нибудь платье понарядней, причешись, подкрасься! Сейчас придет Эдек.

— Какой Эдек? — спросила, не скрывая удивления, жена.

— Начальник Управления связи Ходура. Ты с ним знакома, мы были раз где-то на рождество в одной компании.

Галина не могла вспомнить, кто такой Эдек.

— Он получил сегодня дюжину «Пльзеньского», не знает, с кем распить. Заодно посмотрит велосипед пана Генека, убедится, что я не шучу. Да, знаешь, что еще? Он обещает установить у нас в квартире телекс. Здорово, правда?

— Здорово, — сказала жена и пошла надевать платье понарядней.

Перевод Р. Белло.

Точка зрения

В субботу разозлился я как дьявол, потому что уже без четверти час, переодеваться пора, а тут зовет меня мастер и говорит, что надо, мол, остаться, поскольку срочная работа есть. «Работа, — говорю, — всегда есть, а у меня нынче билет на бокс. Олека оставьте или Юзека, я и так прошлую субботу оставался, а две недели назад в воскресенье весь день корячился».

Мастер разоряться начал, а я как не слышу, потому что меня криком не возьмешь. Сполоснул руки в керосине, обтер концами и шагом марш в умывалку. Он за мной бежит и кричит, что, если не нравится, могу, мол, с понедельника другую работу искать. У меня от злости даже в глазах потемнело, слыханное ли дело, пять лет я у него горбатился, и вот из-за одной сверхурочной валяй на улицу. Ну и отвечаю, что быть посему, что даже не с понедельника, а с завтрашнего дня, поскольку Кравчик с Мелецкой давно уговаривал меня к нему перейти, а такая работенка всюду найдется, даже получше имеется.

Притормозил он, притих, придержал меня за локоть, папиросой угостил.

— Не дури, Леон, — говорит. — «Бьюик» один поправить надо. Ты или не ты у меня по подвеске король? Надо тяги рихтануть, поскольку клиент маленько стукнул машину. С тобой Метек останется бампер править. Кинь глаз на тормоза, поскольку подтекают, и баранка заедает, так что тоже глянь. Вон машина на площадке, ты только полюбуйся.

Если со мной по-доброму, я всегда пожалуйста, так что вышли мы на площадку. Оно и к лучшему, что сва́риться кончили, поскольку Кравчик с Мелецкой — прохиндей почище моего мастера, а уж если по правде, вовсе он не уговаривал меня место менять. Вышли за ворота — стоит тачка. Низкая, черная, стекла широченные, лак такой, что залюбуешься. Не тачка — картина, и чуть худо мне не стало, когда смотрю, а передний бампер слева вдавлен почти на самый скат. Пижона, который такие машины бьет, я бы месяц на одних сухарях держал. Хорошо еще, он чудом фару не побил, о таких фарах у нас и не мечтали.

— «Бьюик»-восьмерка восемьдесят второго года, — говорю, поскольку «Мотор» каждую неделю от доски до доски читаю и в иностранных марках разбираюсь.

Мастер кивнул, гляжу — бампер трогает, будто перелом на собственной руке ищет. Прохиндей прохиндеем, но машины любит и разбирается в них получше многих.

— Чья? — спрашиваю.

— Музыканта одного. Шибовича. Нынче у него концерт в филармонии. Завтра ему в Варшаву, так что надо сделать.

— Где он ее сыскал?

— Он в Швеции живет, хотя вроде и поляк. Всемирно известный. Прибыл на месяц на конкурс.

— Ишь! — говорю и соображаю, что надо остаться. Не трогает меня, чья машина и что клиенту завтра гнать, но при такой игрушке и попотеть приятно и вдобавок кой-чему учишься. «Ладно, останусь», — говорю. Мастер поставил машину на яму, дал Метеку и мне чистые комбинезоны, чтобы мы обивку не попачкали, выдал английский комплект ключей, что редко из шкафа достает, и отсчитал по двести на брата авансом. И смылся.

Осмотрел я машину снизу. Левая тяга маленько погнута. Со стабилизатором хуже, поскольку задет, но тоже поправимо. Но днище грязью заросло. Метек пару раз тюкнул — мне все глаза запорошило. «Иди сюда, — говорю. — Помоги снять, потом я к верстаку стану, а ты лупи сколько влезет».

Спустился он в яму, взялись мы за рулевую трапецию. Снял я первый шаровой палец, а головка сухая и до того стерта, что не шаром, а яйцом каким-то. Как показал Метеку, так он за голову схватился. Пошли мы к свету, посмотрели палец — только переглянулись. Метек — кузовщик, не автослесарь, однако даже ему тошно смотреть.

— Клиент с годик не смазывал, — говорит.

— Год, не год, а месяцев восемь уж точно.

Плюнул Метек и помог мне снять второй палец. То же самое. А третий еще хуже: побежалостью пошел от перегрева, поскольку терся всухую. А мастер-то думал, что баранку от перекоса заедает.

Если по-честному, так пальцы вместе с гнездами надо менять, причем все, да где ж у нас достанешь пары к этой модели? А на спидометре шестидесяти тысяч нет. Следил бы за машиной — четыре по столько спокойно проехал бы. Да мое какое дело?

Что могу, то сделаю, а чудес не будет, не из чего.

Раскидали трапецию, помог я Метеку поддомкратить левый борт и снять колесо, чтобы до бампера изнутри добраться. Начал он жестянку править, а я взялся за тяги и за стабилизатор. И в темпе пошло, час какой-нибудь, и можно на место ставить, да Метек все тюк да тюк, и грязища в яму сыплется. Забрался я в салон и врубил приемник, поскольку вспомнил, что матч, на который у меня билет, транслировать будут. Поймал нашу станцию, чего-то про животных толковали, я дослушал. И тут говорят: трансляция бокса отменяется, будут передавать концерт из филармонии. Концерт Константы Шибовича.

Высказался я вслух, да так, что Метек тюкать перестал, в чем дело, спрашивает. Я объяснил, и он тоже не удержался, поскольку матч не какой-нибудь, а первенство второй лиги.

«Вот, — думаю, — мало того что из-за такого пижона приходится в субботу вкалывать, так он мне еще, как назло, будет по радио в уши класть!» И вырубил приемник. А Метек говорит: «Вруби. В машинах, — говорит, — он ни в зуб, так, может, играет прилично. Послушаем».

Сначала шум пошел, словно множество народу ходит и говорит, совсем как перед матчем, только потише. Потом примолкло и захлопали. Я даже на минуту забыл, что это не матч, так живо представилось, как выходят на ринг боксеры в халатах и вот-вот ударят в гонг. Но никакого гонга, только этот Шибович на пианино заиграл. Залез Метек в салон с той стороны, сидим и слушаем. Минуту слушаем, две, потом переглянулись, подмигнул мне Метек, и пошли мы дальше корячиться. Поскольку что это за музыка? Танец не танец, молитва не молитва, и на марш военный тоже не похоже. Только в ушах то загремит, то зазвенит, причем толком даже не насвищешь. Одним словом, влипли мы с этим Шибовичем.

Выправил Метек бампер даже без подогрева, взялся грунтовать. Полез и я, начал сборку, а клиент знай себе тренькает. Изредка примолкнет, а публика хлопает и «бис» кричит, будто увидела классный нокаут. Мыкаюсь я с пальцами, тавотом набиваю, гнезда поджимаю и музыканта этого себе представляю, как он стоит при пианино, руки поднял, сияет и кланяется. А публика знай кричит: «Бис!»

Кончаю сборку, а он все тренькает. Приволок я шприц, чтобы подвеску смазать, глядь — а все масленки запеклись! Все как одна! Ну что, взял ключи, выкрутил их и кинул в керосин, чтоб отмокли.

Антракт как раз был, и какой-то пижон ну выхвалять Шибовича! Мол, он еще до войны был в Варшаве профессор, потом от немцев на Запад сбежал. В Америке был, в Англии был, везде и всюду он был и ужасно знаменитый сделался. Но про Польшу не забыл и мечтает сюда вернуться навсегда.

«Пускай возвращается, — думаю. — Только «бьюик» свой либо расшибет, либо за год заездит. Тогда одна дорога — на биржу малолитражку с рук брать. Если деньги есть, с малолитражкой не трудно. С чем зарез, слева достать можно». Вижу, Метек тоже толковищу ту слушает, ну и сказал ему про малолитражку. Он кивнул: мол, если деньги есть, то и правка побоку, поскольку на малолитражке хочешь — кузов целиком меняй, хочешь — бампер, хочешь — маску, хочешь — багажник.

Похихикали мы над Шибовичем, и Метек говорит, что нынче всё, потому что грунт подсохнуть должен. Утром в пять придется прийти, зашлифовать грунт и лачком два раза брызнуть. «Ладно, — говорю, — я тоже в пять подойду, масленки на место поставлю, набью, ну и заодно с тормозами разберусь».

Отмылись мы, переоделись, закрыли мастерскую и ушли. От Метека до мастера почти рукой подать, так мы решили, что он зайдет и скажет, что да как, а я потопал на остановку. Сначала «семерку» ждал минут двадцать, потом доехал до вокзала и там пересел на «тройку». Проезжаем мимо филармонии, а тут как раз концерт кончился, народ вышел, на остановке толпа. Вмиг трамвай набился, все шикарно одетые и только про Шибовича толкуют. Мол, что за чудо-красота, другого такого на свете нету. Я в углу стою на площадке, а рядом такая дамочка примостилась, высокая, в манто и в шляпке. И все мужу толкует, какое чудо этот Шибович и вообще. Разозлился я на ее дурость.

— Тоже мне чудо! — говорю ей. — Посмотрели бы на его машину, так иначе запели бы.

Она брови вскинула и смотрит на меня, как на идиота.

— В чем дело? — спрашивает. — Какая машина?

— «Бьюик»-восьмерка. Шибовича машина. Бампер вдавлен, баранку не провернешь, а вы говорите — «чудо»! Пальцы чуть не сжег, бампер погнул, смазки нет…

— Вы кто? — спрашивает ее муж, толстый такой, в синем плаще, шарфик белый. А народ на площадке уши развесил и уже прыскать со смеху налаживается.

— Кто я? — говорю. — Автослесарь, что при машине этого вашего Шибовича лишнюю смену вкалывал. Вовсе он никакое не чудо.

Они как грохнут, мне даже неловко стало.

— Месяцев восемь смазку не менял, — говорю громко, чтобы этот смех перекричать. — Все масленки запеклись, а головки аж синие.

Думал, они перестанут смеяться, да где там! Вдобавок еще из вагона вопросы пошли, о чем речь, с площадки им объясняют без понятия, и грянул смех на весь трамвай. У той, в манто, гляжу, даже слезы в глазах, еще чуть — и вообще слюнями захлебнется.

Чувствую, я красный делаюсь, как рак, поскольку весь трамвай гогочет и пальцами на меня показывает. Растолкал я их, протиснулся к выходу и сошел на первой же остановке. Ох и разозлился я на этого Шибовича! Поскольку из-за него не только лишнюю смену пришлось гнуться, не только бока мне намяли в трамвае, так еще и дурацкого смеха под конец наслушался.

Перевод А. Щербакова.