Янтарное побережье

Эти звезды не блистают

Голяж стоял бледный, руки у него дрожали. Позади цех содрогался от грохота молотов о стальные листы, поблескивали огоньки сварки; впереди углом сходились заводские стены и валялся ржавый лом, сквозь который буйно проросла крапива. Зенек сидел на старом железном ящике, завалившемся в бурьян, и Голяж смотрел на него сверху. Видел, как у Зенека дрожат колени. «Тряпка, — со злостью думал он. — Барахло, что этот ящик».

Такого не случалось за весь срок его бригадирства. Голяж как раз шел от председателя заводского совета. Час назад его туда вызвали, и пришлось идти, хотя у него не в обычае оставлять своих во время смены. В комнате совета сидели секретарь завкома Союза социалистической молодежи, какой-то товарищ из воеводского комитета и молодой журналист с фотоаппаратом на ремешке через плечо. Они с торжественным видом объявили, что итоги соревнования подведены и через неделю на общезаводском собрании в честь Дня железнодорожника его бригаде, занявшей первое место по воеводству, будет вручен почетный вымпел и присвоено звание «Молодежная бригада социалистического труда». Говорили наперебой и хлопали его по плечу. Журналист сделал несколько снимков и обещал, что в одном из ближайших номеров газеты будет большая статья. Ошеломленный Голяж еле разобрался, кому первому ответить и руку пожать.

— Так я пошел, — сказал он, когда те на минуту примолкли.

Журналист проводил его до двери.

— Я на днях заскочу, — пообещал он. — Вы соберете своих ребят, и мы проведем коллективное интервью.

Гордый и обрадованный, возвращался Голяж в цех. Теперь все его мечты наверняка осуществятся, думалось ему. Он показал, на что способен. Он опередил всех. Через несколько дней он увидит в газете статью и свою фотографию на первой странице. Народ прочтет, начнут узнавать на улице, в трамвае, в кино. И будут шептаться: «Это Юзек Голяж» — так, как теперь шепчутся про кинозвезду или про боксера. На такую известность откликнется, не может не откликнуться оттуда, где решается его судьба.

Цех кишел рабочими, которые обстукивали остовы вагонов, меняли крепеж, ставили новые узлы. Голяж шел мимо рабочих постов. Тут захочешь, а новостью не поделишься. Человеческий голос без остатка тонет в жутком скрежете вспарываемого железа.

— Берегись! — Голяж собственного крика не услышал, но вовремя успел в прыжке дернуть Зенека за руку. Они оба отлетели в сторону, а стальная рама тележки весом в две тонны осела на каменный пол рядом с ними. Из будки, висящей под переплетом цеховой крыши, замаячило перепуганное лицо крановщика. Голяж поднял руку, дал понять, что все в порядке, пусть делает свое дело. И вывел Зенека из цеха.

Теперь он стоял над Зенеком, съежившимся на ящике, представляя себе, что было бы, вернись он двумя секундами позже или окажись в этот момент на другом конце сборочной линии. «Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, успех слишком зависит от случая», — с ужасом затверживал он полученный урок. И все большая злость охватывала при виде раззявы, который чуть было не поставил крест на всех его планах.

— Зенек, что с тобой? То у тебя обморок, то под груз суешься.

Припомнилось, как несколько дней назад перед самым концом смены Зенек внезапно рухнул на пол и пришлось отливать его водой.

Зенек сидел не поднимая головы. Козырек старой грязной кепки закрывал его лоб и лицо.

— Уже устал? Четыре часа — и копыта на сторону. Думаешь, я не вижу, как у тебя машинка из рук валится? Что за мужик! Не справляешься на линии — ступай в контору задницу мозолить.

— Юзек, не серчай. Худо мне что-то нынче, кофе попить не успел. Сам знаешь, пока протиснешься к титану, перерыв кончился. Больше обольют, чем выпьешь.

— Если больной, иди к врачу.

— На черта мне врач? Курну — и на место.

— Какое место! Нам только несчастного случая на работе не хватало!

— Сам говорил, что надо нажать, чтобы знамя заработать.

— Знамя…

Голяж хотел сказать, что знамя, считай, уже их, но сдержался. И опять злость охватила его при мысли о том, как легко было похоронить плоды многомесячных усилий.

— Ты про знамя не болтай, — резко сказал он. — Знамена мужики зарабатывают, а не рохли. Ясно?

Зенек встал. Из-под козырька глянул на Голяжа, широко открыв глаза.

— Юзек, — сказал он. — Юзек! Ну что ты…

— Думал, вагоны в белых перчатках ремонтируют? Ошибаешься, браток. Мы за тебя вкалывать не будем.

— Ну как знаешь. — Зенек сцепил зубы, словно сдерживал слезы. — Если так…

Зенек отвернулся и побрел к проходной. Голяж проводил его взглядом, потом оглянулся в озаряемую вспышками автогена глубину цеха, где на одной из линий работала его бригада. Видно было, как ребята вьются возле ремонтируемых вагонов. Лучшая бригада предприятия. Он еще раз поискал взглядом Зенека, хотел его окликнуть, но тот уже скрылся где-то за углом. Голяж вернулся в цех и занял место Зенека. Поднял пневматический гайковерт, приставил к стенке вагона. Из-под взвизгнувшего винта посыпалась ржа.

В четырнадцать ноль-ноль взвыла сирена. Гром железа ненадолго стих, погасли горелки, завод примолк. Голяж передал линию второй смене, потом не спеша, старательно мыл руки и лицо. Когда он пришел в столовку, там было уже почти пусто. На приемном столе мойки громоздились горы тарелок с остатками супа и картошки, уборщицы собирали грязную посуду и вытирали столики. Он пообедал одним из последних. На весь завод снова запричитало мучимое железо. Он зашел в цех присмотреть, как там вторая смена. Известное дело, вечером надзор послабей, портачам одно искушение. Вагон, к которому месяц назад придрался техконтроль, выпустила именно вторая смена. Тогда он взял вину на себя, расплатился из своего кармана и сказал: «Парни! Еще раз такое повторится — вычту с каждого в двойном размере». Предпочел на первый раз не наказывать. Накажешь — отыграться захотят, вообразят: мол, разок не сошло, по второму сойдет — и снова халтуру слепят.

Когда он ушел с завода, было уже совсем темно. Ушедший из-под носа трамвай громыхал к дальнему концу улицы. Голяж пошел пешком в сторону центра. Не приходило на ум, что делать с остатком вечера. Шел и думал, что, может быть, это последние недели цыганской жизни. Шесть лет уже он был женат и все шесть лет жил отдельно от семьи. Он здесь, а жена с детьми у своей матери в уездном городишке. Считай, три часа на поезде, включая пересадку. Когда поженились, думали, что за год, за два накопят на вступление в кооператив. Мечтали о двухкомнатной с кухней и ванной. Но тут ребенок родился, жена бросила работу. Голяж гостил у них раз в неделю по воскресеньям. Когда второй родился, перестал откладывать деньги. Ясно было, что все равно ничего не выйдет. На заводе его заявление лежало в самом низу, под грудой других. Уже не очень верилось, что настанет день и заживут они вместе. «Но теперь-то что-то же сдвинется. Заводской совет, дирекция, журналист этот тоже чем-то помогут».

Он свернул на оживленную поперечную улицу. Купил в самообслуге хлеба и колбасы. Постоял перед кино, поглядел на фото. Касса закрыта, табличка висит: «На сегодня все билеты проданы». Следом приостановились две девицы в коротких юбочках. Захихикали, подтолкнули одна другую. Разинь рот — вмиг заарканят. Голяж покосился на их костистые коленки. Им овладело неясное тоскливое чувство. Он зажал покрепче под мышкой буханку хлеба и двинулся прочь по улице, сияющей неоновыми огнями.

Все жильцы уже были дома, он пришел последним. В однокомнатной квартирке с кухней их жило шестеро, все с одного завода, хотя из разных бригад и отделов. Хозяин квартиры года два назад развелся. Не захотел жить в одиночку, пустил к себе товарища. Сначала одного, потом двоих, троих. Через некоторое время вся квартира была заставлена кроватями. Еле хватало места для шкафа и непокрытого стола, за которым вечерами играли в карты, пили вино и писали письма. Не по душе Голяжу была эта комната. С ее обитателями, которые были значительно старше, он так и не сжился. Но выбора не было. Из двух зол предпочитают меньшее, а здесь было удобнее, чем в общежитии.

— Что там у тебя, Юзек? — спросил могучего сложения усач лет сорока, лежавший на кровати положа ноги на спинку. Он работал слесарем, как и Голяж. На завод пришел полтора десятка лет назад, почти во времена послевоенного восстановления. — Говорят, у тебя парня чуть не придавило.

— Зенек сунулся под тележку. Черт, еле выволок.

— Накрылось бы все соревнование.

— Само собой. Не только число вагонов в счет идет. Кончись все даже просто травмой, и того хватило бы.

— Что с Зенеком сделал? Слух идет, вы разругались.

— Велел ему к врачу сходить, а он обиделся. Мол, я его обратно на линию не пускаю. А что мне с такого? Ему лишь бы наряд закрыли, а кто вкалывать будет, его не касается. Не исправится — заявлю, чтобы уволили.

— А ты по душам с ним говорить не пробовал?

— Чего?

— Всему заводу видно, что с парнем что-то не то.

Голяж минуту подумал.

— А мое какое дело? Взрослый мужик, пусть сам о себе печется.

— Твое, не твое, а все-таки что с ним?

— Он на этот счет не распространяется.

— Ты когда-нибудь видел, как он завтракает?

— Нет.

— То-то. Вы за еду, а он в сторонку. Я разочек глянул — он всухомятку хлеб жует. Что-то не вяжется. Живет один, имеет под две тысячи в месяц, а колбасы купить не на что. Пьет, что ли?

— Не видел его пьяным. Ни на работе, ни на улице.

— Куда ж он, черт, деньги девает? На книжку кладет? Алименты платит? Ты, да чтоб не знал!

Голяж пожал плечами.

— Святой истинный крест, не кручу.

— Я одного такого знал, он пух с голода, копил на мотоцикл. Каждый грош откладывал. Накопил, заимел и гробанулся. Гнал, как бешеный, сотню в час — и в дерево. И в клочья. Полдня потом руки-ноги собирали.

— Не жрать, на мотоцикл копить — это глупости, — вмешался кто-то еще. — Иное дело, если на квартиру.

— На квартиру не накопишь, — понуро сказал Голяж. — Ни в одиночку, ни тем более женатый. Детки все съедят.

— Брось, Юзек, — сказал здоровяк. — Тебе первому дадут вне очереди. И еще заводской совет за тебя доплату внесет. Там таких, как ты, усердных любят.

— А Зенека спиши, — посоветовал другой. — Возьмешь вместо него кого-нибудь покрепче, чтобы вкалывал с утра до ночи.

Голяж встал и, чувствуя, как все смотрят ему вслед, молча пошел на кухню. Поставил кастрюльку под кран, наполнил водой наполовину, перенес на газ, чиркнул спичкой. Нарезая хлеб, думал, что насчет увольнения это уж слишком. Зенек свой в доску, это всем известно, и ни о чем таком речи быть не может. Мужик прав, завтра надо будет потолковать с глазу на глаз. Если парню и впрямь трудно, можно сходить в комитет ССМ[65], а то и в партком. Человек из бригады Голяжа — теперь, поди-ка, с этим на заводе посчитаются.

Вода в кастрюльке закипела, и Голяж всыпал в кипяток ложки две ячменного кофе. Ужиная, думал о семье. До встречи с ней еще три дня. Он приедет в городок в субботу в одиннадцать вечера, тихо постучится. Хелена откроет. Они будут лежать в жаркой постели, разговаривая шепотом, чтобы дети не проснулись. Хелена прижмется, по ласке соскучилась, а у него глаза будут слипаться от усталости. Следующий день проведут вместе, возня с детьми, домашний обед, прогулка, вечером лягут пораньше. В два ночи он встанет, поцелует Хелену и уйдет так же тихо, как пришел…

Поужинав, он сполоснул кружку холодной водой и вернулся в комнату. Прежний разговор не возобновился. Двое уже похрапывали в подушку, остальные готовились ко сну. Ложились тут рано, общий будильник был поставлен на пять утра.

С высоты сцены Голяж смотрел в глубину зала. Перед ним был стол, покрытый красным сукном, а на столе стоял треугольный вымпел с вышитыми золотом буквами. Этот вымпел час назад вручил Голяжу представитель воеводского комитета ССМ. Они оба вышли на просцениум, залитый светом прожекторов, с одной стороны от них был стол президиума, с другой — зал, словно вымощенный сотнями голов. Представитель держал вымпел в левой руке, правой сжимал руку Голяжа и говорил. Говорил о трудовом соревновании, о роли молодежных бригад в развитии отечественной промышленности, о чести, которой удостоились сам Голяж, его бригада и все предприятие. Зал гремел аплодисментами. Громче всех хлопали те, кто сидел в президиуме. У Голяжа в ушах шумело. Он был горд и в то же время стеснялся, ему хотелось сбежать отсюда как можно быстрее. Когда ему позволили сесть на место, справа — главный инженер, слева — какой-то деятель из воеводства, он облегченно вздохнул. Теперь он потихоньку, прячась за вымпелом, искал в толпе лица товарищей. Насчитал все двадцать семь: обе смены в сборе. Не было только новичка, что пришел на место Зенека. То ли новичок вообще ушел с собрания, то ли Голяж еще не запомнил его в лицо и не смог узнать.

«Что там с Зенеком?» — думал он. Уже целую неделю этот вопрос не давал ему покоя. Забыл бы с радостью, да не шло из головы. Так и стояло перед глазами, как Зенек, пошатываясь, уходит с работы в чем был. «Даже в отдел кадров не зашел оформить увольнение. Исчез, как сквозь землю провалился».

Шум из зала возвестил, что собрание кончилось. У дверей при выходе закипела толчея. Голяж встал и взял вымпел, намереваясь вернуться к своим. Но путь загородил председатель заводского совета.

— Дайте-ка мне, — протянул он руку за вымпелом. Голяж глянул выжидательно. — Незачем его в цех тащить, перемажете.

— Хочу ребятам показать.

Голяж почувствовал обиду. Он считал вымпел своей собственностью. Думал отвезти его домой, похвалиться перед женой, детьми, тестем с тещей. Но ссориться с председателем тоже не хотелось. Ведь это прежде всего от председателя зависело, будет или нет квартира и когда.

— А приведите их ко мне. — Председатель глянул на часы. — Я еще побуду у себя с четверть часика. Заодно и сыщем почетное место для вашего вымпела.

Он пожал Голяжу руку и торопливо пошел за сцену к задней двери. Рабочие толпились у выхода. Голяж спустился к ним. Часть народа из его бригады уже разошлась, но ближайшие друзья поджидали.

— Ну что? Где флажок? — окружили они его.

— В заводском совете. Можно посмотреть. Председатель его себе на стол поставит.

— А с чего? Разве это он соревновался? — бросил сварщик Франек Волярский.

Голяж промолчал. Пожалуй, не следовало отдавать вымпел. Ребята переглядывались и не трогались с места. Кроме них, в зале почти никого уже не было, одни пустые сдвинутые стулья, словно тут прокатился шквал.

— Так что? — отозвался кто-то. — Сходим в совет?

— Клал я на ихний этот совет!

— Ты чего завелся, Михал?

— Осточертело все это!

— Пошли пожрем, — предложил заместитель Голяжа Сыльвестер Коса. — Может, к «Кривому Леону»?

От завода до ресторана было недалеко. Третьесортная забегаловка, которую обслуживали два официанта в грязных, заляпанных куртках; вместо гардероба по всему залу стояли вешалки, а столы под стеклом были застелены грязной бумагой. Весь вечер за стойкой хлопотал одноглазый буфетчик, обслуживая рабочих, приходивших сюда на кружку пива и маленькую. В воздухе вечно было сине от табачного дыма, но кормили здесь вкусно и обильно. Голяж и его товарищи повесили головные уборы на вешалку и заняли большой стол в углу. Плащей не сняли.

— По правде сказать, не очень-то нас нынче уважили, — отозвался тот, что недавно успокаивал Михала.

— Мало тебе флажка? — спросил Коса.

— Пара сотен тоже не помешала бы.

Голяж выпрямился за столом.

— Если речь о премии, имейте в виду, я всех в список включил, обе смены.

— Не о тебе речь, — сказал Волярский. — С тобой-то все ясно, ты сам не возьмешь, лишь бы другим досталось.

— Точно не считал, — сказал Голяж, — но, думаю, на всю бригаду кинут четыреста, если не пятьсот.

— А вас двое. По две сотни на нос. Вот и все четыреста.

— И флажок в придачу.

— А шуму-то, шуму! Мол, про молодых в газетах пишут, а про старых нет, молодым все, а старым шиш. Посидел бы с нами, Юзек, в зале — наслушался бы, что за спиной толкуют.

— Не очень и пишут в газетах-то.

— Даже фотки твоей не дали.

— Теперь в газетах портреты передовиков не печатают, — сказал Коса. — У них другие звезды: актеры да спортсмены. Был бы Юзек чемпион по мордобою, вы б о нем уже сто раз читали.

К столику подошел официант, и Голяж заказал семь отбивных и семь кружек пива.

— Может, еще пол-литру? — предложил Волярский.

— Раз уж сели, то две. — Михал глянул на Голяжа.

— По сто, — сказал Голяж.

Официант ушел, а Голяж повернулся к Косе.

— Может, так и должно быть, — задумчиво сказал он. — Одним вкалывать, другим блистать.

— Квартиру тебе зажали.

— Может, и дадут. Нынче перед собранием я с председателем толковал. Говорит, дадут. Только неизвестно, когда и какую.

— Главное, не придавай значения, — сказал Волярский, потому что официант как раз принес стаканы с водкой.

— Я еще вот про что… — начал Голяж и умолк.

— Прошу прощения. — Официант жонглировал кружками с пенящимся пивом. На миг скрылся и вернулся с горкой тарелок на руке до локтя…

— А теперь куда? — спросил Коса, когда всё выпили и съели.

— Нынче в клубе вечер, — сказал Волярский. — Стоит заглянуть.

— Ни разу у нас в клубе не бывал. Там же хулиганье со всего района. Каждый вечер кого-нибудь на «скорой» увозят.

— Это раньше было. Теперь там новый директор, боксер из профессионалов. Он эту шатию гоняет, только хруст идет.

— Председатель приглашал, — отозвался Голяж. — Говорил, мол, вечер в нашу честь.

— Ишь липнет!

— Липнет не липнет, а заглянем. — Волярский отодвинул стул, поднялся.

При выходе рассчитались и вышли. На улице было темно. Из-за города с болот тянуло холодной сыростью. Прошли несколько кварталов.

— Здесь, — сказал Волярский.

Клуб был ярко освещен. Изнутри доносилась музыка. Поблизости маячило несколько мужских фигур. Кто-то топтался у окон, норовил заглянуть. Волярский дернул дверь.

— Заперто! — обронил кто-то.

— Постойте! — Волярский начал бить кулаком в дверь.

Никто не отворял. Волярский раз-другой ударил в дверь ногой. На пороге появился высокий мужчина.

— Что за шум? Милицию позвать?

— Мы на вечер пришли, — сказал Волярский.

— Членские билеты есть?

— Билеты? У кого-нибудь есть билет? — Они переглянулись и пожали плечами.

— Вход только для членов клуба, — объяснил мужчина. — Без членских билетов никого не пускаем.

Он хотел закрыть дверь, но Волярский поставил ногу на порог.

— Мы с завода, — сказал он.

— А мне наплевать. — Высокий тянул дверь на себя.

Кто-то помог Волярскому. Вдвоем они удержали дверь.

— Без хулиганства, а то пожалеете.

— Кто хулиганы? — взорвался Волярский. — Мы бригада социалистического труда! Мы флажок завоевали. Был на собрании? Юзека Голяжа видел в президиуме?

— Брось, — придержал Голяж товарища за локоть. — Пошли в другое место.

— Ты что, Юзек? Звал председатель или не звал?

— Да хрен ему в душу!

Голяж отвернулся и пошел вниз со ступенек перед клубом. Волярский попятился, и высокий, воспользовавшись этим, захлопнул дверь.

— Гад! — выругался Коса.

Они оставили дверь в покое и пошли за своим бригадиром. Совещались и спорили, где нынче можно повеселиться. Голяж остановился, подождал, покуда догонят.

— Двинули в «Европу», — коротко сказал он. — Один раз можно по случаю праздника.

И, не дожидаясь ответа, зашагал вперед во тьму.

— Юзек! — окликнул Коса. — Пошли на трамвай. Трамваем доедем.

— Нет!

Голяж шел решительным широким шагом. Он знал, что именно надо сделать, настала минута, которой он ждал целую неделю, хотя прежде все это рисовалось ему не так четко. Он свернул в переулок, едва освещаемый одним-единственным газовым фонарем. Заколебался было, потому что был тут всего однажды несколько месяцев тому назад. Товарищи шли следом в трех-четырех шагах. Они обогнули трехэтажный дом, кучи песка, битого кирпича и ломаных досок вокруг которого красноречиво говорили о затянувшемся ремонте. Голяж споткнулся о незаметно торчащий кирпич. Свет, падающий из окна, указал ему тропинку среди заборов. Теперь вспомнилось. Он пересек двор, прошел мимо сараев, где залаял цепной пес, и остановился перед нужным домом.

— Ты куда нас ведешь? — осторожно подошел Волярский.

— Здесь живет Зенек, — сказал Голяж, и никто не проронил в ответ ни звука…

Они молча поднялись по лестнице и остановились на площадке второго этажа. Здесь было темным-темно. Голяж зажег спичку и отыскал звонок.

— Жаль, флажок не с нами, — буркнул Коса.

Приоткрылась придерживаемая цепочкой дверь. В полоске света они увидели сморщенное старушечье личико.

— Вам к кому?

Голяж выступил вперед.

— Зенек дома?

— Нет.

Выцветшие глаза смотрели настороженно.

— Зенек Мазур. Знаете? С вагонного завода. Он здесь жил.

— Жил, да съехал. Пять дней уже как съехал.

Голяж перевел дыхание.

— А вы не знаете, куда?

— Он не сказал. Собрал манатки и ушел.

Старухе явно хотелось поскорей захлопнуть дверь.

— Извините, — сказал Голяж.

Дверь со стуком захлопнулась. На лестнице снова стало темно. Некоторое время все стояли не шевелясь. Голяж слышал дыхание товарищей. Лиц было не различить.

— Пошли?

Это был голос Косы.

Они спустились с лестницы и выбрались на улицу. Теперь Голяж шел в хвосте. Он не знал, когда и как они добрались до остановки. Слышался близящийся шум трамвая.

— Ну что? Едем веселиться? — робко спросил Михал.

— Езжайте без меня.

Голяжу показалось, что это не он, а кто-то другой сказал.

Рабочие неуверенно переглянулись.

— Да поздновато уже, — протянул Коса.

— Завтра к шести на работу…

Трамвай остановился. Кондуктор дал звонок. Вагон тронулся.

— Привет! — сказал Коса. — Я пошел домой…

Расходились по одному, по два. Голяж направился к себе. Вдруг за спиной послышались быстрые шаги. Он оглянулся. Это был Волярский. Голяж подождал его, и некоторое время они шли рядом.

— Не придавай значения, — сказал Волярский. — Ты тут ни при чем. Зенек сам виноват. Обижаться ему не на что.

— Да знаю… — Голяж с трудом подбирал слова. — Но видишь ли… Мне бы раньше сообразить… Ему что-то мешало… Бригадир не только о производстве должен думать. Потому что иначе…

— Да сыщем мы его! Не мог же он так и пропасть с концами. Узнаем адрес в паспортном столе.

— Все равно он не вернется. Уверен, что не вернется.

Голяж тряхнул головой и продолжал:

— Как о нем подумаю, так даже почти не обидно, что флажок увели, и что премию зажали, и что на вечер не пустили. Потому что когда сам хорош, уж чего с других-то требовать.

— Мне сворачивать, — неожиданно сказал Волярский. — Будь здоров, Юзек.

— Будь здоров.

Они пожали друг другу руки. Волярский заторопился по темной улице. Цокали о тротуар подковки у него на каблуках. Голяж не трогался с места до тех пор, пока отзвук шагов товарища не растворился в других каких-то звуках. А потом побрел к себе.

Перевод А. Щербакова.