За*бан, но не сломлен. Как побороть весь мир, но при этом остаться собой

Как заработать нервный срыв

На протяжении нескольких месяцев после каникул голос то и дело воспалялся и хрипел. Уже наступил апрель. Исцеление должно было занять время. Никакого общения. Никакого веселья. Ничего. И как бы это ни было стрессово, но моя ситуация также стала оправданием, чтобы никогда не ходить на прослушивания. Голос ещё недостаточно окреп! Простите!

Если честно, я ненавидела прослушивания. Я искала любой предлог, чтобы туда не ходить. Я боялась, и это всегда приводило моё тело в состояние повышенной готовности и тряски, которое выматывало на весь день, а иногда и на всю неделю. Неважно, что я ходила в школу, где изучала актёрское мастерство. Неважно, что я не должна была игнорировать и избегать прослушиваний. Моё поведение походило на то, как если бы кто-то пошёл в школу, чтобы стать химиком, но впадал в панику каждый раз, когда ему приходилось заходить в химическую лабораторию. Как вы думаете, на что вы подписываетесь? Что, по-вашему, вы будете делать каждый день своей жизни? Большинство людей, с которыми я училась, с нетерпением ждали возможности потренировать свои маленькие мышцы на прослушиваниях. Но не я.

Я не могла признаться себе в том, что столкнулась с огромной проблемой, которая не исчезнет волшебным образом. Я слишком долго думала, что смогу вылечить нервозность, сбросив вес. Я считала, что я не уверена в себе, потому что не должна быть уверенной. Я не выглядела должным образом. Я полагала, что если похудею и стану красивее, то смогу вылечить нервы и уже спокойно ходить на прослушивания. Я знала, что талантлива, но у меня было пухлое лицо и двойной подбородок. Мне казалось, что я не заслуживала уверенности, особенно на прослушивании симпатичной исполнительницы главной роли.

Некоторые актёры любят прослушивания. Некоторые – просто их терпят. Некоторые из них, как я потом выяснила, принимают кокаин, который, видимо, помогает чувствовать себя неуязвимым. Я никогда себя так не чувствовала. Однако я стала спокойнее и увереннее, когда прошла кастинг на участие в шоу и получила вотум доверия режиссёра. Подтекст появления на прослушивании был таким: «Привет, я достаточно хороша и красива, чтобы участвовать в вашем шоу!» А я в это не верила. Поэтому я дрожала. Я буквально тряслась от страха. Мои руки тряслись. Дрожало тело. Дрожал голос. В итоге я дерьмово выступала.

Я надеялась, что, когда стану красивой и стройной, я наконец-то дойду до того момента, когда прослушивание станет чем-то приятным или хотя бы терпимым. И тогда, как по волшебству, я буду наслаждаться всем, что связано с путём, который я выбрала. Но единственное, чего я не могла сделать, – это признаться себе, что отвращение к прослушиваниям – более серьёзная проблема, чем я думала.

В разгар голосового кризиса я поехала домой на выходные, чтобы стать крёстной для сестры Маргарет и кузины Фионы. Им обеим было по двенадцать лет, и они проходили последнее католическое таинство перед, я полагаю… БРАКОМ? (Или монашеством!) Во время таинства они стали официальными членами католической церкви. В двенадцать лет. У Маргарет крещение состоялось в субботу, а у Фионы – в воскресенье, в другой церкви, в часе езды от дома моих родителей.

Когда они впервые попросили меня стать крёстной, я сказала маме: «Ну уж нет. Я же говорила, что я больше не католичка». Мама ответила, что это смешно, и что для маленьких двенадцатилетних девочек важно, что я стану их старшей сестрой/кузиной, крёстной.

Я хотела усадить их и сказать: «Не становитесь католиками, дети! Всего пятнадцать лет назад в Ирландии вас могли отправить в прачечные, где бы над вами издевались и, возможно, даже бросили в безымянную могилу только за то, что вы кокетничали! Не делайте этого! Это гнилая система! Бог везде, и он даже не мужчина с бородой! Бегите!»

Не знаю, может быть, я была слишком сломлена, чтобы придерживаться своего убеждения. А может, я представляла, что если ситуация изменится, и я попрошу старшую кузину стать крёстной, а она скажет «НЕТ», то я буду очень подавлена. Я сделала это не ради католицизма, а ради хрупких маленьких сердец сестры и кузины.

Итак, мы с моим больным голосом отправились на новом автобусе в Филадельфию, чтобы крестить девочек. У меня было отвратительное настроение. Я была несчастна. И я не знала причину. Я расстраивалась… буквально из-за всего. И я даже не знала, как разобраться в себе.

Я ненавидела каждый день. Я ежедневно чувствовала вину за то, что избегала прослушиваний. Прослушивания наводили на меня ужас. Но я испытывала не меньший ужас, избегая их. Актёрский класс? Легко. Класс вокала? Я могла бы заниматься этим во сне. Но прослушивание на настоящую актёрскую работу перед настоящими режиссёрами? Пытаться найти платье, в котором моя грудь и руки выглядели бы меньше? Нет, нет, нет и нет. Я лучше пойду на пробежку, а потом остановлюсь, чтобы продышаться на скамейке в Вашингтон-сквер-парке через двадцать две минуты.

И вот я вернулась домой на выходные, с повреждённым, темпераментным голосом, и мне нужно было влезть в два разных наряда, в которых я могла бы пойти в церковь. Отлично. Все увидят, что я снова набрала вес. Разве она не изучает актёрское мастерство? Разве два года назад она не была сыроедом? Разве это ответственно – не контролировать питание, когда она идёт в бизнес, ориентированный на вес? Отлично. Отлично, отлично, отлично. Скорей бы. Не могу дождаться.

Все выходные у меня было отвратительное настроение. Я не хотела там находиться. Я не хотела быть католичкой. Я не хотела посещать церковь дважды за выходные. Я не хотела надевать церковную одежду. Я не хотела становиться католическим духовным наставником. И я не хотела быть дома, где мама задаёт всевозможные вопросы о моих занятиях. И успехах. И голосе. И что я собираюсь делать летом. И, несмотря на страдания, все выходные мне пришлось говорить тихим, сладким голосом, потому что он снова охрип. В тот момент я даже не знала, почему он так себя вёл. Он просто решил стать хриплым без всякой причины, даже если я вела себя, как маленькая монашка: не общалась, не пила и старательно делала упражнения на выносливость голоса, которые дала мне Фрици.

В то утро, когда кузина Фиона проходила обряд крещения, мама позвала меня в другую комнату и спросила: «Кэролайн, я тут подумала, может, тебе стоит поменять специальность и пойти в другую область? Ты могла бы остаться в колледже чуть дольше и получить новую специальность. Если ты решишься сейчас, то время ещё есть».

Подождите. Что? ЧТО?

– Что ты имеешь в виду? Нет. Мам… Нет! Выдался плохой год. Плохой семестр. Я…

Что она удумала?!?

– Но… ты не ходишь на прослушивания. И летом ты ничего не делаешь. Ты, кажется, не хочешь…

– Я ХОЧУ! – Ой. Стоит говорить тише, чтобы не причинить себе большего вреда. – Я хочу. Хочу. Я только что повредила голос! Но скоро станет лучше. Мама, я не могу… сейчас говорить. Это вредно для голоса.

Мне хотелось кричать.

– Ладно, потом всё обсудим. Но, Кэролайн, эта карьера, кажется, очень… тебя напрягает. Я не думаю, что она делает тебя счастливой. Ты как будто не хочешь этим заниматься. Ходить на прослушивания.

(Тихо): – МАМА. Я… Нет.

– Ты можешь учиться на медсестру! Тогда у тебя всегда будет хорошая работа, и ты всегда сможешь выступать, если захочешь, с дипломом или без него.

Почему сестринское дело? Мама всегда хотела этого, хотя я не давала никаких поводов подумать, что сестринское дело – это то, чем мне хочется заниматься. Я ненавидела кровь. Ненавидела иглы. В тот момент я практически отказывалась принимать лекарства и говорила, что ненавижу больницы «из-за флуоресцентного освещения».

Я тихо ответила:

– Мам, я перехожу в выпускной класс… Нас уже просят выбрать, в каком семестре проводить показ для агентов. Да и все… все говорят, что у меня хорошо получается. Мои учителя… ФРИЦИ! Мама…

– Я знаю, что ты талантлива, Кэролайн. Я просто не понимаю, хочешь ли ты…

И тут я начала всхлипывать. А, как вы догадываетесь, рыдания очень вредны для голоса.

Два часа подряд я сильно плакала и не могла остановиться. И я не знала, почему мне так больно. Мама ведь даже не сказала мне, что я должна сменить специальность, она просто… затронула эту тему. Я могла бы ответить: «Нет, мам, это смешно. Я люблю театр; мне просто нужно подождать, пока голос восстановится».

Но проблема заключалась в том, что я знала, что она права. Я знала, что что-то не так. Я понимала, что избегание прослушиваний – это очень плохой знак. Но в то время я не могла полностью осознать, в чём было дело. Что-то сломалось – вот всё, что я знала. Я рыдала. И эти рыдания всё больше и больше травмировали голосовые связки.

Я всё ненавидела. Я ненавидела эти выходные. Я ненавидела любое непонятное мне чувство. Но мне пришлось подняться наверх, надеть растянутую серую юбку-карандаш из Express и приготовиться стать крёстной. Эта юбка – единственная, которую я взяла. Единственная, которая подошла по размеру.

Я ненавидела свою жизнь. И я даже не знала до конца, почему.

Я рыдала, надевая дурацкую обтягивающую одежду. Я рыдала, пока красилась. Я выплакала весь макияж, и мне пришлось наносить его снова. Лицо покрылось красными пятнами. Я смотрела в зеркало и снова разражалась рыданиями. Перестав плакать секунд на сорок пять, я натянула дурацкие колготки и поняла, что они с дыркой. А потом снова разревелась.

Я плакала, пока делала причёску. Для ЧЕГО я вообще старалась? Для ЦЕРКВИ!? Я так плакала, как будто прорвалась плотина. Как будто то, что я пыталась подавить всю свою жизнь, наконец-то вырвалось наружу. Я несчастна. Я не знаю, что с этим делать, и чувствую себя в ловушке.

Я пыталась успокоиться, потому что не могла накраситься в четвёртый раз, но я всё равно продолжала плакать. Что ж… в конце концов это должно было прекратиться, потому что через час мне нужно было стоять рядом с кузиной, пока она вступала в СЕКТУ. О, Боже мой. Такими темпами я буду рыдать, стоя рядом с ней. Я никогда так долго не плакала.

Папа зашёл ко мне в комнату, пока я сушила волосы феном с дурацкой круглой щёткой.

– Ты в порядке?

Я просто смотрела на него и продолжала плакать.

– Я не знаю, что со мной.

Я задыхалась. Я пыталась сказать это тихим, сладким голосом, чтобы защитить его, но это было бесполезно.

– Хорошо… Мы через двадцать минут выезжаем…

Я кивнула. Он ушёл, а я продолжала сушить волосы феном. И продолжала плакать.

В следующие десять минут плач временно прекратился. Я спустилась вниз за пять минут до того, как мы должны были уходить. Моё лицо стало красным и опухшим. Мама обычно поправляла мой наряд перед выходом, но я думаю, она чувствовала, что сейчас… не время. Позже вечером, когда мы вернулись домой, она сказала: «Понятно, что тебя это расстраивает, но я думаю, нам нужно поговорить. Тебе не обязательно становиться актрисой. Ты можешь специализироваться на чём-то другом, чтобы у тебя был выбор, и всё равно заниматься театром!»

Я снова начала всхлипывать. Голос был хриплым.

– Мама, всё, что я когда-либо делала, было ради этого.

Я была в панике, злилась на себя. Всё это происходило лишь потому, что я потерпела неудачу. Я не смогла сесть на диету. Я не смогла справиться с нервами на прослушивании. А всё потому, что я испортила голос в Ирландии, пытаясь стать нормальной и свободной хотя бы на одно лето.

Я стояла, плакала, и всё, о чём я могла думать, это: «Я не могу потерпеть неудачу. Нет. Мне нельзя сдаваться. Я не хочу быть одной из тех, кто бросает всё на полпути. ВСЕ ЖДУТ, ЧТО Я СМОГУ РАЗОБРАТЬСЯ В СЕБЕ».

– Боже, Кэролайн, да ты, наверное, будешь куда счастливее, если просто прекратишь всё это и станешь официанткой. Смысл в том…

– А как же моя ЖИЗНЬ?

– Кэролайн, кого волнует твоя жизнь!?

Честно говоря, я никогда не задумывалась над тем, что никому до меня дела нет. Что никому, кроме меня, не важна моя жизнь. Что люди в школе, которые говорили: «Дунс, тебя ждёт Бродвей», на самом деле не заботились о том, преуспею я или нет. Никого это не волновало. И не в жестоком смысле, а в освобождающем. От мысли, что я могу исчезнуть с лица планеты и не заботиться о том, что и кто думает, я ощутила облегчение.

– Ты несчастна! Я хотела, чтобы ты занималась любимым делом. Но кому какое дело до всего этого, если ты часами плачешь?

Я знаю, что это особый вид привилегированного страдания. Многие люди выросли с желанием находиться в центре внимания. Равнодушие не являлось моей детской травмой. Напротив, моей детской травмой стало ощущение, будто я находилась под микроскопом.

Мама открыла мне новый путь. Открыла дверь. И если бы тогда я услышала её слова, возможно, я бы получила некоторое облегчение. Я могла бы начать всё сначала и выбрать новый путь с меньшим давлением и меньшим количеством глаз. Но я не услышала. Плакать два часа подряд и абсолютно ненавидеть свою жизнь – вот моё предпочтение. Горькая пилюля, которую я отказывалась проглотить, заключалась в том, что, независимо от таланта, о котором все говорили, и независимо от любви к выступлениям, мои нервы не были созданы для того, чтобы всю оставшуюся жизнь ходить с одного прослушивания на другое. Мои нервы не были готовы к реальной жизни актрисы.

Однако признать этот факт я была не готова. Хотя мысль об уходе из актёрского мира и приносила облегчение, 15 % моей сущности знали, что я буду скучать и убиваться горем. А 85 % меня чувствовали, что сдаться – это слишком большая неудача. Моя мама дала мне возможность изменить свой жизненный путь, но это не имело для меня никакого смысла. Как я могла выбирать? Возможность начать всё сначала не соответствовала той версии реальности, которую я знала всю свою жизнь. Изменение траектории деятельности я расценивала как слабость. Это означало признание неудачи. Нельзя быть хорошим в чём-то, поступить в лучший колледж и пройти 75 % обучения, а потом… не закончить?!? (Спасибо, культура, заставляющая нас верить, будто колледж – это всё, что нам нужно. Будто колледж либо улучшит, либо сломает нам жизнь.) Я всё ещё беспокоилась, что обо мне подумают. Поэтому я не позволила себе подобный шаг.

Нет. Сдаваться нельзя. Нельзя бросать учёбу. Моё решение? Да, я решила сделать ещё одну пластическую операцию.