За Семью Преградами

==== Глава 28. Любовь и тишина ====

— Ты уверена? — взгляд синего, как лед, глаза Лэйк был задумчивым и тяжелым.

Она сидела у стола, придвинув к себе чашку с уже поостывшим чаем, и вид у царицы был усталый.

— Да, Лэйк, — кивнула Найрин, выдыхая через нос терпкий, щиплющий глотку дым. — Ровно настолько, насколько вообще можно быть уверенной в данной ситуации. Что я знаю точно, так это то, что их нужно показать Эрис. Точнее может сказать только она.

В помещении Зала Совета не было никого, кроме них. Сам Совет давно завершился, и главы сообществ разошлись по домам, раздраженные и усталые. Слишком уж долго и громко орала Саира, выражая свое кардинальное несогласие с тем, чтобы позволять чужеземкам из-за Эрванского кряжа находиться среди Каэрос и учиться у них всему, что знали анай. Впрочем, Саира всегда так вела себя, и иногда Найрин казалось, что она делает это нарочно. Просто для того, чтобы в Совете были представлены разные мнения, чтобы сама Лэйк не расслаблялась, и не создавалось ситуации, когда главы сообществ разучились бы высказывать собственное мнение и принимать решения без помощи царицы. Как бы всецело ни была Саира предана Лэйк, как бы ревностно ни исполняла свой долг в качестве Держащей Щит Каэрос, хоть ей явно это не слишком-то нравилось, но она все еще оставалась Дочерью Воды, и новый установившийся среди анай порядок не во всем устраивал ее. Или не устраивал во всем. Как и всегда в случае Саиры, разница здесь была тоньше волоса и больше горы.

Сразу же по окончании Великой Войны Магара вынесла на Совет Цариц вопрос о присяге Великой Царице, посчитав, что уже присягнувшие Тиене Лэйк и Руфь могли слишком поколебать и без того хрупкое равновесие между кланами. Тиена приняла присягу оставшихся двух цариц Лаэрт и Нуэргос, и теперь все кланы напрямую подчинялись ей. Со стороны казалось, что ничего-то нового и не привнесли эти перемены, разве что теперь Великая Царица решала все самые насущные вопросы племени, участвуя во всем и даже частично вмешиваясь во внутренние дела кланов. Но при этом неуловимо поменялось столь многое, и Найрин так до сих пор и не поняла, как относиться к этому.

Появилась иерархия, которая раньше не была явно выраженной. Теперь Совет Клана все больше прислушивался к мнению царицы, все чаще поддерживал ее, какие бы новшества она ни предлагала. Возможно, все дело было именно в Лэйк: первые помнили, как она пришла к власти, скольким пожертвовала ради своего народа, как привела анай к победе. Возможно, именно ее авторитет и железная воля незримо подтачивали их волю и стремление к сопротивлению новшествам, а безграничное доверие самих первых к Лэйк доделывало все остальное. Вот только по прилетавшим из Натэля и Фихт, и даже иногда из Свах гонцам Найрин замечала, что изменения коснулись не только Каэрос. Постепенно, плавно и медленно выстраивалась новая система мира, в которой Великая Царица поистине становилась первой, а царицы кланов могли лишь следовать ее воле. И порой в голову Найрин закрадывались мысли, пугающие ее.

Хорошо, сейчас трон Великой Царицы занимала Тиена, та самая Тиена, за которой анай готовы были идти хоть на самый край мира. И Тиена правила ровно так, как и должна была: ни один ее поступок пока еще не запятнал ее чести и не вызвал среди сестер ропота недовольства. Однако, рано или поздно Тиены не станет, и что тогда? Все кланы привыкнут к новому порядку, царицы будут следовать за первой среди первых, и коли она укажет им пальцем через Роурскую степь на старых врагов, то появится новая империя Крол и священные войны. И никто не сможет остановить зарвавшихся анай, пока они в конце концов не уничтожат самих себя. До сих пор мир держался на договоре между Тьярдом и Тиеной, но время шло. Тем, кто пережил Великую Войну, никакой битвы уже не требовалось, они своего хлебнули с лихвой и хотели лишь мира. Но подрастающая молодежь хвасталась, потрясая оружием, что придет день, когда они затмят свою одноглазую царицу. Только где ее затмевать, если не на полях сражений? А с кем здесь сражаться, если не с кортами и не с сальвагами?

Сколько труда нужно, чтобы расчистить от сорняков опушку леса и подготовить землю для сева. И как быстро эта опушка вновь порастает быльем. Стоит лишь зазеваться, полениться и все. Найрин тяжело вздохнула. Такой дорогой ценой они купили мир для своих детей, и вот теперь, спустя всего несколько лет, этот мир уже не был нужен тем самым детям, ради которых все и затевалось.

Роксана, молю Тебя, услышь, Грозная! Пошли нам Танец Хаоса, как Свое величайшее благословение! Как гроза, после грома и молний которой мир вновь омыт и чист. Не знаю уж, сколько уроков нам еще предстоит выучить, но если Ты действительно хочешь, чтобы все было не зря, прокатись вновь по нашим землям на Своих огненных крыльях.

— Великая Царица обязательно посмотрит на них, — устало проговорила Лэйк, и Найрин вырвалась из своих мрачноватых мыслей, заморгав от неожиданности. Между ними в рыжих отсветах чаш с огнем Роксаны клубился дым, закручиваясь и поднимаясь к потолку. Как бы ни боролись Ремесленницы с привычкой курить, но выбить ее из разведчиц даже спустя много лет после окончания войны так и не удалось. В руке Лэйк тоже была трубка, над которой вился дымок. Второй ладонью она устало потерла переносицу. — Но чуть позже. Для начала я сама хочу понять, что они из себя представляют. А к Тиене отправим гонца с письмом, чтобы уведомить ее обо всем произошедшем.

— Согласна, — кивнула Найрин, хоть внутри и скреблись кошки. Будь она на месте Лэйк, она немедленно повела бы их в Рощу прямохонько под очи Эрис с Тиеной. Если они действительно были теми двумя из четырех, то лучше уж выяснить это сразу, не откладывая. Но решение все равно оставалось за Лэйк, и Найрин привыкла ей доверять.

Ты уже сказала ей, что согласна, устало напомнил внутренний голос. И сколько в этом твоего доверия к ее мнению, а сколько — привычки соглашаться с ее волей? Где та грань, после которой ты будешь уже слепо подчиняться любому, кто стоит по положению выше тебя, и требовать беспрекословного подчинения от тех, кто слабее?

Лэйк подняла на нее взгляд, и Найрин с трудом отпихнула прочь все свои мысли. С каждым годом делать это было все сложнее, оставаться спокойной было все сложнее. Со времен их победы прошло восемь лет, и все это время Найрин упрямо ждала знака, который даст им Роксана. Хоть какого-нибудь сигнала, хоть намека на то, что Огненная не забыла их и не ушла из их земель, что Ей все еще нужно Ее оружие, скованное и закаленное в немыслимых испытаниях. Но время шло, ничего не менялось, и с каждым годом мысли в голове становились все громче. Зачем оружие, которое пылится в кладовке? Не лучше ли использовать его сразу же, как только оно было изготовлено и смазано? Мы ведь еще не сделали своего дела, Грозная! Я всем телом чувствую, что еще не все! Так не томи же, дай нам завершить начатое!

Примерно то же самое отражалось и в холодном глазу Лэйк. Странная щемящая тоска, такая острая, что об нее порезаться можно было. Лэйк тоже ждала все эти годы, не понимая даже, чего она ждет. Она тоже молила, чтобы это уже случилось. И с каждым годом жажда становилась все невыносимее.

— Засиделись мы тут, неверная, — негромко проворчала царица, ухмыльнувшись и отстегивая от пояса плетеную бутыль с ашивлом. Вид у нее был мрачноватым. — Никогда не думала, что меня будет тянуть удрать вновь, но честно тебе скажу, тянет. Все сильнее.

— И меня, — тихо кивнула ей Найрин, принимая из рук бутыль, которую Лэйк, сделав глоток, передала ей. Ашвил был огненно-острым, обжег горло, словно расплавленный металл.

— Только бы это были они, — с тяжелым вздохом Лэйк откинулась на спинку простого стула и взглянула сквозь покрытое узорами мороза окно в ночь, свернувшуюся черным клубком вокруг становища Сол. — Или если хотя бы и не они, то пусть они станут знаком Грозной, что Танец Хаоса начинается. Я не могу больше ждать.

— Как и я, Лэйк, — криво усмехнулась нимфа в ответ. — В груди дыра размером с Рощу Великой Мани, и порой мне кажется, что скоро она пожрет меня с потрохами.

Лэйк задумчиво потерла кулаком грудь, где под костями и кожей пылал огонек дара Роксаны. Все эти годы он как будто становился сильнее, нарастая, как непрекращающееся жжение, требовательное и зовущее. Порой Найрин подолгу сидела, сосредоточив на нем все свое внимание и пытаясь понять, что же пытается сказать ей Роксана. Да вот только ничего кроме невыносимой пульсации подобно второму сердцу там не было.

— Разве может быть, чтобы у кого-то в груди загорелась Огненная? — задумчиво спросила царица у морозных узоров на окне. Те лишь таинственно мерцали, отражая танцующее в чашах пламя. — Разве это не дар, полученный нами от рождения? Ведь Анкана говорили, что это расовое свойство анай, заложенное в момент эксперимента Крол, или, возможно, позже, когда она догадалась о свойствах Источника Рождения.

— Анкана не знали всего, — покачала головой Найрин. — Ты же сама помнишь. Часть их предположений в итоге не оправдалась, а чего-то они и вовсе не смогли предугадать. Они не изучали анай с момента их появления. Все может быть вовсе не так, как говорила Истель.

— Это понятно, — поморщилась Лэйк. — Но мне-то что с этим делать? Если дар Роксаны в груди может открыться у кого угодно за границей Данарских гор, то, значит, сюда хлынет целый поток народа? И все они захотят учиться?

— Мы не знаем, так это или нет, — мягко проговорила Найрин, надеясь, что Лэйк услышит ее. — Возможно, они единственные. И я бы, на твоем месте, испытала их. Рада упоминала, что ее кожа вспыхивала огнем, что в ней присутствовала Грозная, но она не умеет управлять этим и не понимает, как это происходит. Равно как и пламя зажигать с помощью прикосновения они с Лиарой тоже не могут. Значит, существуют какие-то пределы тому, что можно сделать с даром, или, возможно, они пока еще просто не поняли, как правильно его использовать.

— О том я и говорю, — мрачно кивнула Лэйк. — Стоит ли учить их это делать?

Найрин на несколько мгновений задумалась. Даже несмотря на мир с вельдами, союз с эльфами, контакты с Анкана, анай все равно оставались сами собой. Они берегли огненную точку в груди как зеницу ока, ревниво охраняя ее ото всех, терпеливо взращивая свой дар и вознося Небесным Сестрам хвалу за него. Неудивительно, что появление чужеземок, способных делать то же самое, вызвало переполох и тревоги. Но вместе с этим, разве принадлежали самим анай Небесные Сестры? Разве были они их собственностью? Солнце встает надо всем миром и светит всем, и никто не властен удержать его в ладонях и сохранить его свет лишь для себя.

Собравшись с мыслями, Найрин взглянула на Лэйк, чтобы сказать ей это все, но та лишь хмуро шмыгнула носом, втягивая ее запах, и поморщилась:

— Да знаю я это все, можешь не говорить, — проворчала она. — И Огненная пришла к Раде не просто так. Раз Она отметила ее, как Свою, значит, не в моей воле противиться Ей. Никогда бы не рискнула делать это, — задумчиво добавила она себе под нос.

— Терпеть не могу твою привычку читать мои эмоции по запаху, — все-таки буркнула Найрин, недовольно поерзав на своем стуле. Торн тоже так делала, и это упрощало их совместную жизнь, позволяя не надоедать друг другу и не царапать друг друга острыми гранями своих характеров, но с Лэйк было иначе. Рядом с ее вездесущим носом, способным чуять любой оттенок эмоции, Найрин чувствовала себя слепой и глухой.

— А я терпеть не могу твою привычку читать по моему лицу, — осклабилась в ответ царица. — Так что мы квиты.

Наградив ее острым взглядом, Найрин сменила тему:

— Так что мне делать-то с ними? Не в Дом Дочерей же вести! Мы не можем посадить их за парту к трехлетним девочкам и обучать с ними, пусть даже и знают они гораздо меньше, чем любая из нас в три года.

— Ты попала к нам в восемь, — негромко заметила Лэйк. — И уже через два месяца была такой же, как и мы. Так что тебе ли не знать, что с ними делать? Я жду предложений, неверная. И не таких идиотских, как от Саиры.

Найрин невольно усмехнулась. Держащая Щит уже выступила сегодня с пламенной речью, посоветовав Лэйк отправить чужеземок к Магаре с сопроводительным письмом, в котором той предлагалось назначить им опекунов и начать обучение с ноля, будто они едва научились ходить. Сама Найрин в этот момент могла лишь посочувствовать Лэйк. Эта кучерявая девочка с серыми, будто море, глазами была настолько очаровательна, что ревнивая, как бесы мхира, Саира при одном только упоминании ее имени начинала рычать и плеваться огнем, хоть его и не было в ее крови. Судя по всему, решение оставить их в становище Сол будет стоить Лэйк очень дорого. Все Каэрос успели попривыкнуть к бешеному нраву Дочери Воды и даже приняли ее, хоть и со скрипом, как свою Держащую Щит, однако попадаться ей под руку не хотелось никому. И больше всех от Саиры доставалось самой Лэйк. Даже рождение двух дочерей никоим образом не смягчило ее нрава.

Впрочем, сейчас все это было не столь уж важно, и Найрин приказала себе сосредоточиться и хорошенько подумать.

— Что касается Рады, то тут все достаточно просто, — начала она. — Они с Торн вроде бы нашли общий язык, да и меч Рада носит так, что явно умеет им пользоваться. Я поговорю с Торн, пусть возьмет ее к себе, пусть тренируется с Клинками Рассвета, общается с ними. Думаю, они смогут многому научить друг друга, да и мы узнаем новое о стратегии ведения войны по ту сторону гор. В любом случае пригодится.

— Я тоже об этом думала, — кивнула Лэйк.

— Что касается Лиары… — Найрин задумчиво запыхтела трубкой. — Полагаю, ей будет лучше всего с Ремесленницами, если она захочет того. Скоро весна, начнутся полевые работы, Дочерей повезут в Ифо. Пусть едут с ними, смотрят, слушают, говорят. Так они быстрее поймут, что к чему, да и мы сможем приглядеться к ним.

Лэйк кивнула, отхлебывая ашвила. Вид у нее был усталый.

— Я буду беседовать с ними время от времени, — продолжила Найрин. — Лиара сказала одну вещь, о своем видении, в котором ей пришли картины кровавого колеса и знание, как победить смерть. Рада тоже уверена в том, что это возможно, и они так горячо говорят об этом, что я полагаю, им хватит смелости и безумства, чтобы найти способ. Мы будем говорить с ними. Может, вместе придумаем, что делать дальше.

— Хорошо, — кивнула Лэйк, протягивая Найрин флягу. — Мне все нравится, неверная, так что завтра можешь начинать. А летом посмотрим. Коли все пойдет хорошо, можно будет предложить им остаться с нами насовсем.

— Ты хочешь дать им крылья? — Найрин недоверчиво взглянула на нее. — А получится?

— Они обе эльфийской крови, как и ты, — отозвалась царица. — Можно попробовать. А что касается Источника, то, как ты говорила, в один они уже нырнули. Да и про Источник Рождения тоже все знают. Не вижу смысла ограждать их от этого.

— Интересно, что произойдет, когда они войдут в Белый Источник? — Найрин задумчиво выдохнула дым. — Как поведет себя сила в их крови? Такого еще никогда раньше не было.

— До этого в любом случае далеко, и раньше времени тревожиться не стоит, — резонно заметила Лэйк. — Так что пока ждем. А завтра я отправлю кого-нибудь к Тиене, чтобы поставить ее в известность обо всем произошедшем. Пусть дальше голову ломает она, а с меня хватит.

Найрин кивнула. Так оно будет лучше всего. Заодно Великая Царица известит и Магару, которая из собственной шкуры выпрыгнет, лишь бы ни в чем не отставать от Каэрос и знать ровно столько же, сколько и они. За прошедшие восемь лет отношения между кланами заметно улучшились. Под эгидой Великой Царицы был провозглашен всеобщий Обмен, хоть пока еще не все перекрестные договора между кланами были заключены. Поговорив между собой, царицы решили начать с пограничья, где контакты между кланами всегда были особенно частыми. Потому теперь в становище Ифо и окрестных деревнях носилось множество маленьких носатых бхар, с которыми дочери Каэрос отчаянно дрались, но уже и начали дружить. Да и на далеком юге, у становища Идар, тоже появились представители других кланов: светлоголовые Нуэргос, смешливые и вечно любопытные, как и их молодая Богиня. Только Раэрн не было, но Руфь с маниакальным упорством настаивала на Обмене, и Лэйк уже почти что подписала договор на следующий год, оставались только формальности.

Из них из всех Магара была самой энергичной и деловитой. Впрочем, ничего удивительного, учитывая ее характер. С каждым годом количество отданных для Обмена детей росло, Лаэрт бурно отстраивали становища на пепелище Долины Грез, заключали все новые и новые торговые договора на поставку строительного леса, которого там теперь не было, камня, тканей и прочего. Гонцы сновали между Сол и Натэль с такой скоростью, что Боевые Целительницы, открывающие для них переходы, из сил выбивались. Любовница Аленны всеми силами пыталась выказать Лэйк свое особое расположение, и создавалось ощущение, что она что-то затевает, слишком уж ярко и открыто она демонстрировала свое дружественное отношение к Каэрос. В обмен на это и Лэйк была вынуждена идти Магаре на уступки и извещать ее обо всех событиях, происходящих в землях Дочерей Огня. Но чувство, что Магара в чем-то пытается обвести их вокруг пальца, год от года становилось только сильнее.

Найрин устало потерла ладонями лицо. Она-то, наивная, думала, что по окончании Войны у них будет время отдохнуть. Получилось же все наоборот. Кажется, никогда у нее не было столько работы и поводов для тревог, как сейчас.

— Иди-ка ты отдыхай, неверная, — Лэйк покосилась на нее и усмехнулась краешком губ. — Час уже поздний, да и дел завтра по горло.

— Пойду, пожалуй, — кивнула Найрин, поднимаясь с места и набрасывая на плечи пальто. — Светлого вечера, царица! Надеюсь увидеть тебя завтра в целости. Больно уж прыскает ядом наша кроткая как овечка Держащая Щит.

— Просто молчи, Найрин, — устало пробормотала Лэйк, закрывая лицо рукой. — Ничего не говори мне об этом.

Улыбнувшись напоследок, Найрин зажала в зубах чубук трубки и вышла из Зала Совета на улицу.

Морозная ночь дрожала между двух острых пиков Бурой Горы и Перста Тары. Щедрой горстью рассыпались по небу звезды, словно вышитый подол Милосердной, что сейчас медленно шагала по небу, неся в руке Свой почти разбитый вдребезги щит. Его бледный свет смешивался с загадочным мерцанием звезд и осыпался ослепительными бликами на белое одеяло снега, укрывающего становище. Резкий запах зимы, смешанный с ароматом хвои, наполнил ноздри Найрин, и она едва заметно улыбнулась. Роща, высаженная вокруг становища, поднималась все выше, и уже ветер шумел в пушистых шапках совсем молодых сосенок, словно сама земля изо всех сил стремилась залечить раны, нанесенные войной.

На улице никого не было в такой поздний час. Окошки большей части зданий становища давно погасли, лишь в Доме Дочерей еще кое-где теплился свет, и его рыжие квадраты падали сквозь густую тень на сугробы под окнами. Вдали лениво брехнул пес, да и затих, упрятав голову под пушистый хвост. Было так тихо, что Найрин слышала, как дышат горы, а издали долетал мерный звук молота по наковальне — Дара со своими пятью ученицами допоздна ковала у себя в кузне. И еще с Плато Младших Сестер долетали обрывки смеха и голосов. Там всегда царило веселье, как сильно бы ни загружали девочек, как бы много времени ни отнимала у них учеба.

Докурив и выбив трубку о каблук, Найрин спустилась по скрипучим ступеням крыльца на протоптанную в снегу тропинку. Снег похрустывал под сапогами, а щеки щипал мороз. И ей так ярко вспомнилось сейчас ее детство, когда под вечер все они сидели за изукрашенными морозными узорами окошками у большого стола, доедали нехитрый ужин, сплетничали и смеялись над шутками рыжеволосых близняшек. И в печке тихонько потрескивали дрова, и под шерстяным пледом было так уютно-уютно, что можно было и не думать о ледяной ночи, притаившейся за стенами их маленького дома.

Развернув крылья, Найрин оттолкнулась от земли и взлетела, чувствуя сладкое тепло в груди и легкую грусть. Сейчас тоже было хорошо, ничуть не хуже, чем тогда. Разве что близняшек не хватало до боли, и Эрис тоже ушла в Рощу Великой Мани, сделавшись далекой и загадочной, как звезды в небе. Но зато саму Найрин у теплого очага дома ждала Торн. И запах хлеба наполнял их маленький дом, и шерстяное одеяло они всегда делили на двоих, и в ее руках было так хорошо и так правильно, как нигде и никогда. Думала ли ты об этом много лет назад, когда сама жила на Плато Младших Сестер? Могла ли ты представить, что так будет?

Морозный ветер кусал лицо и щеки, и Найрин тихонько улыбалась, взлетая все выше и выше на могучих воздушных потоках. Она миновала Плато, оставив его далеко позади, миновала домик царицы, в окошках которого яркими огоньками горел свет. Там, наверное, сейчас собирает на стол Саира, ворча, что не ее это дело, а сама ждет Лэйк, следя за тем, чтобы ее ужин не остыл, заботливо подкладывая в очаг толстые поленья. Замелькали под ногами Найрин и другие огоньки других домов, в каждом из которых анай ужинали или готовились ко сну. И этих огоньков было значительно больше, чем восемь лет назад. Но и меньше, чем до войны.

Порог ее собственного дома встретил ее теплым светом оконца, под которым, каким-то чудом прилепившись к склону горы, росла колючая сосенка. Найрин по привычке огладила ее кучерявые веточки, как делала всегда, когда возвращалась домой. Иногда она даже специально приносила с собой земли, чтобы подсыпать к ее корням, а этой осенью они с Торн укрепили ствол с помощью вбитых в скалу распорок, чтобы дереву было легче расти под пронзительными ветрами, что на этой высоте не стихали ни на миг.

В доме было тепло, пахло горячим ужином, в доме ее ждала Торн, лежащая поверх шерстяного одеяла на кровати и читающая при свете маленькой чаши с огнем Роксаны. Потрескивал очаг, наполняя воздух пряным сладковатым запахом сосны и березы, возле него, чтобы вода не остыла, стоял закопченный железный чайник. Найрин сняла с плеч пальто, вешая его на крючок у двери рядом с пальто Торн, и жена пошевелилась на кровати, откладывая в сторону книгу.

— Замерзла? Поешь горячего, все готово.

— Ты сама ужинала? — Найрин знала ответ еще до того, как задала вопрос. Это тоже была традиция, такая же, как и сосенка, и плащи на крючках. Драгоценные мелочи, маленькие самоцветы воспоминаний.

— Нет, тебя ждала, — улыбнулась Торн, поднимаясь с кровати.

На ней были простые домашние штаны из холстины и свитер крупной вязки, который, исколов себе все пальцы и изругавшись, с грехом пополам связали-таки Найрин. Торн, в чьих глазах всегда отражалось тепло очага, согревающее даже в самые холодные ночи. Торн, которая была надежнее всех этих гор вместе взятых.

— Какая же ты глупая, — тихонько прошептала Найрин, обнимая ее и пряча лицо на ее плече, пахнущем дымком, хлебом и ей самой. И не было на свете иного запаха, которым ей хотелось бы дышать. А Торн только рассмеялась и покрепче обхватила ее, целуя куда-то в стриженный висок.

А знаешь, Роксана, нет ничего дороже тех восьми лет мира, что Ты дала нам. И как бы я Тебя ни звала, как бы ни просила у Тебя для своего народа, для себя я прошу лишь одно — этот маленький дом с узорами на стеклах, и ее в нем. Только ее.

Рада проснулась рывком, вскинув голову с простой плоской подушки, на которую она упала навзничь несколько часов назад и почти сразу же уснула. После долгого сна тело чувствовалось ленивым и мягким, напоенным приятной дремой, которая расслабила усталые мышцы, развернула вечно сведенные плечи. Пошевелившись под одеялами, Рада вздохнула и огляделась, с трудом припоминая, где она находится.

Маленький домик тонул в тенях, скрадывающих углы, смягчающих острые очертания предметов. Здесь почти ничего и не было, но при этом было так уютно, как она и мечтать не могла. Печка, выпирающая толстым боком из стены, в алом зеве которой малиново мерцали угли, а во все стороны от нее расходились волны уютного смолистого тепла. Добротно сколоченный стол с двумя стульями возле него, а на столе — кувшин с молоком, две чашки и краюха домашнего хлеба, накрытая простым льняным полотенцем. Узкий шкаф, внутри которого на полках сейчас лежали их сложенные вещи. Маленькая чаша в восточном углу помещения, пустая, из тех, в каких анай разжигали огонь во славу своей Богини. А на полу — плетеная циновка, на которой играли отсветы пламени из камина, бросая на нее диковинные живые узоры, которые никогда бы не смогла вышить даже самая талантливая мастерица.

И тишина.

Рада вдохнула ее всей собой: тишину, в которой было лишь легкое потрескивание дров в печи, да едва слышное дыхание мороза за окнами. Это была не та стылая, бесконечная тишь, никогда не нарушаемая ни единым звуком, которая обычно лежала за Семью Преградами. И не странное молчание ночного Эрнальда, в котором все равно порой слышался чей-нибудь заспанный кашель, отдаленное шарканье шагов по пустым галереям, обрывки музыки из домов тех, кто еще не спал. Это была тишина гор, молчаливых зеленых лесов, взбирающихся по их склонам, тишина полного звезд неба и солнца, что ждало своего часа, чтобы родиться где-то за самым краешком мира. Тишина зимы, укрытая толстым одеялом снега, когда лес угрюм и ворчлив, когда дороги и перевалы завалило до весны, когда глубоко у древесных корней, укрывая пушистым хвостом нос, дремлет жизнь, сомкнув золотые глаза.

Как хорошо!

Рада вновь вдохнула воздух, и он пах домом. Деревом, из которого была сложена передняя часть их вырубленного в скале жилища, молоком, налитым в кувшин и чашки и забытом на столе, углями и разогретыми боками печи, которая прятала их у себя за пазухой. К этому всему примешивался еще сладковатый запах циновки и едва слышный травяной аромат ее волос, от которого кружилась голова, и невыносимая нежность сжимала сердце Рады.

Она откинула край шерстяного одеяла и села, спустив босые пятки на пол. Под ногами приятно чувствовалась циновка, которой в несколько слоев были устланы полы, и в доме было тепло и уютно. Искорки не было в комнате, но Рада ощущала ее присутствие в доме: неуловимое знание, шестое чувство, как когда-то кто-то стоит за твоей спиной, и достаточно лишь его дыхания, чтобы знать — он там.

Из узкого коридора, ведущего на маленькую кухню и дальше, в сени, лился на пол мягкий свет свечи. Рада пригнула голову, проходя под низкой притолокой, сработанной из сосны, в трещинах которой янтарными слезами приглушенно посверкивали капли смолы, и вышла в кухню, остановившись на пороге.

Возле маленького, полностью скрытого под узорами мороза окошка сидела Лиара, поджав под себя ноги и полностью уместившись на стуле, будто кот. Перед ней на узком столе горела свеча, отбрасывая на стены причудливые отсветы. Здесь тоже было совсем немного мебели: несколько шкафов для посуды, разделочный стол, еще один стол для еды, бок печи, выпирающий из стены, с двумя конфорками на нем. Но что-то невероятно уютное было в закопченных кастрюлях, аккуратной стопкой высившихся у стены, в глазурованных глиняных чашках и мисках с простеньким орнаментом, в большой корзине для дров и двух ведрах ключевой воды, такой ледяной, что аж зубы сводило. И пахло здесь: травами, едой, домом.

Сквозь окошко внутрь дома смотрела черными глазами ночь. Загадочно мерцала изморозь, застывшая странными узорами, колкими иглами зимы, ледяными цветами, что цвели под отсветами свечи. И в глазах Лиары, повернувшейся к Раде, тоже было что-то загадочное сейчас, совсем чаровное и такое древнее, что на миг Рада оробела.

Искорка просто смотрела на нее, ничего не говоря, и улыбалась. Ее пушистые кудряшки отливали червонным золотом, и это же золото дробилось в ее глазах, преломлялось на ресницах, мягким светом заливало щеки, такие нежные, теплые, словно наливные персики, которые до боли хотелось поцеловать. На плечах ее лежало второе шерстяное одеяло, из-под которого торчали только голые пальцы ног, да выпирали худенькие коленки.

Рада вдруг поняла, что не может сдвинуться с места или сказать хотя бы слово. Маленький домик на краю мира, укрытый в холодной зимней ночи, и она в кухне, завернутая в шерстяное одеяло. И ночь, что была тише самого мягкого урчания котенка за пазухой. Разве могло быть что-то нежнее, что-то красивее? Разве нужно было ей самой еще что-то другое?

— Посидишь со мной? — приглушенно спросила искорка, поправляя на плече шерстяное одеяло.

— Да, — хрипло кивнула Рада, нетвердой походкой подходя к ней.

Она поискала глазами стул, но его здесь не было. Лиара тихонько пискнула и вцепилась в ее плечи, когда Рада приподняла ее, а потом опустилась на стул, усадив у себя на коленях. Теплые руки сразу же обвили ее плечи, и глаза, в которых загадочно плавились огненные солнца, заглянули прямо в самое сердце Рады.

— Ты выспалась? — спросила искорка, внимательно разглядывая ее, и золото в груди Рады начало закипать все сильнее и сильнее, готовое в любой момент лопнуть, взорваться тысячью фейерверков, увязанных в одну скатку. — Отдохнула, моя радость?

— Да, искорка, — кивнула она, понимая, что наглядеться не может в эти волшебные глаза, у которых не было дна, лишь только свет. — А ты?

— И я, — мягко улыбнулась та, а потом положила голову ей на плечо, поворачиваясь и глядя в окно. — Я сидела здесь и думала о тебе, о нас, вспоминала нашу дорогу, — тихо-тихо заговорила она, и в голосе ее слышалась нежность летнего вечера, баюкающего в ковше ладоней отгорающий ландышевый цвет. — Вспоминала тот первый день, когда увидела тебя верхом, помнишь? В Латре, с Даланом, когда вы катались по полю.

— Помню, — кивнула Рада, мягко обнимая ее и прикрывая глаза. Ее запах наполнял все, и в нем хотелось тонуть без остатка.

— Ты тогда была такая красивая! Пронизанная солнцем, и оно путалось в твоих волосах, горело под ресницами. Я смотрела, как ты едешь мне навстречу, и думала о том, что никогда не видела женщины более красивой на всем белом свете. И никогда даже и не надеялась на то, что однажды ты взглянешь на меня по-другому, так, как глядишь сейчас. — Голос ее на миг дрогнул. — Никто никогда так не глядел на меня, Рада. Да и не нужно этого было, только ты одна.

— Ты одна, моя маленькая весенняя птичка, моя золотая зоренька, — тихо прошептала Рада, целуя самые кончики ее кудряшек.

— И вот мы прошли через все эти непроходимые преграды, миновали столько боли, столько горя, столько страха. Через весь мир прошли, ведомые силой, которая превыше всего, чтобы найти здесь этот маленький домик в горах, укрытый под снегом. — Рада слушала, как она говорит, и прямо в ее груди плавилось сердце. Это было так больно, и так хорошо, так дорого, так по-настоящему. Она говорила, и хотелось плакать, или целовать ее глаза, или кружить ее на руках под серебряными звездами. Хотелось упасть на землю и в ноги кланяться той силе, что свела их дороги, молиться и благодарить, хоть Рада и понимала, что ни одной благодарности не хватит, чтобы окупить этот дар. Ни одного человеческого сердца, даже всех сердец вместе, не хватит для того, чтобы вместить всю твою любовь, Великая Мать! А голос искорки тек сквозь Раду, согревая гораздо лучше печи или шерстяного пледа, отогревая что-то запрятанное в самую ее глубь. — И мы будем жить с тобой в этом маленьком домике, под светом этих звезд, под задумчивой тенью этих гор. По ночам нам будет шептать свои сказки лес. Слышишь, как тихонько он дышит в своих снах? Знаешь, что ему снится?

— Нет, — прошептала Рада, чувствуя, как закипают в уголках глаз слезы. Казалось, это сама ее душа рыдала от невыносимой нежности, которой и слова не было на человеческом языке.

— Ему снятся земляничные поляны, прогретые солнцем, над которыми поют толстые мохнатые шмели. Ему снится голубое небо сквозь зеленые верхушки сосен, шелест иголок на ветру, солнце, дробящееся в застывшей на коре капле смолы. Он видит дрожащую россыпь радуг в паутинках, покрытых утренней росой. Он слышит песню жаворонка в рассветном небе, в котором расплескалось полное огня зарево, медленно алеющее на востоке, чтобы взорваться золотыми копьями и растечься победной песней над миром. Он видит туманы, спящие в тенистых низинах, и болотные травы, шепчущиеся на ветру. И теплые ночи, которым нет конца, ночи, когда никогда до конца и не темнеет, прозрачные, словно занавески на нашем окне, легкие, как твое дыхание, моя милая. Совсем скоро придет наше лето, Рада. Совсем скоро родится глубоко под землей зеленая трава, потянется к солнцу, разбудит стылую землю. И запоют ручьи, понесутся над миром свободные пушистые ветра, такие же легкие и сильные, как ты, моя родная. И я пойду на рассвете в мокрый лес собирать травы и петь земле, и я буду плести тебе венки из вереска и горечавки, которая так похожа на твои глаза. А по вечерам — сидеть с тобой на пороге нашего дома и дышать закатами, полными запаха свежескошенной травы и дурманящей сладостью жасмина.

Искорка все говорила, а Рада уже не могла. Никаких сил уже не было, и ни одно сердце не могло вместить в себя эту любовь, каким бы огромным оно ни было. Слезы сами побежали по щекам, странные, нежданные, но такие правильные. Будто все вымывало прочь из ее глаз и сердца, из ее души. Тревоги и страхи, прошлое, скомканное, будто грязный, исчерканный и покрытый кляксами лист бумаги. И распускался золотой цветок прямо под ребрами, гораздо красивее самого Цветка Жизни Фаишаля, гораздо сильнее всех Источников и всех ведунов этого мира. И ей почти казалось, что сейчас произойдет чудо, неописуемое, необъяснимое чудо, которого она ждала со времен своего первого вздоха, а может, и гораздо дольше.

— Не плачь, моя милая, — шептала прямо в ее сердце искорка, и ее пальцы тихонько перебирали прядки на затылке Рады. — Никогда не плачь, мое сердце, потому что нам нечего плакать. Какой бы путь ни сплели нам Марны, как бы далеко ни повела нас Великая Мать, а все равно-то мы прямо у нее в ладонях, и ничего дурного с нами вовек не случится. И чтобы ты всегда улыбалась, и чтобы всегда носила с собой кусочек неба, я дарю тебе вот это. Пусть он бережет тебя, моя солнцем целованная, ветрами омытая! Пусть он хранит тебя даже в ненастье и бури, в самом далеком краю, куда только заведет тебя дорога. И я буду хранить, потому что всегда буду с тобой.

Сквозь пелену слез в глазах Рада даже не сразу поняла, что ей показывает Лиара. В свете свечи на ее ладони поблескивал тяжелый перстень с утопленным внутрь камнем. Рада прищурилась, пытаясь разглядеть, что это. Камень походил на летнее небо в кудрявых белых облаках, чьи огромные валы закручивает и гоняет по своей воле бродяга-ветер. И это было так неожиданно, так красиво, что она вздрогнула, поднимая на искорку глаза:

— Это… мне?

— Да, мое сердце, — мягко кивнула Лиара, надевая перстень на указательный палец Рады. Он подошел, будто влитой. — Носи его с собой всегда, пусть он хранит тебя.

Рада вскинула глаза, глядя на нее. Все ушло прочь, все те назойливые мысли, что без конца лезли в ее голову, весь шум, что, казалось, навечно забил ее уши. Осталась только она: самая красивая, самая нужная, самая родная, с глазами-солнцами, с улыбкой, от которой все тело Рады пело, словно скрипка в руках влюбленного в песню музыканта.

— Я люблю тебя! — сорвалось с губ, и Рада обняла ее, осыпая поцелуями ее лицо, щеки, глаза, брови, смеющиеся губы, торчащие из-под верхней губы маленькие клычки.

Лиара смеялась и обнимала ее, и золотая нежность текла между ними, распускаясь все сильнее и сильнее. Не было больше Рады, были они, слитые воедино, когда что-то в ее груди лопнуло и открылось навстречу Лиаре. Было одно сердце, стучащее вместе, было одно тело, прижавшееся к самому себе, была одна любовь, огромная, будто море, бездонная, будто небо.

Рада не думала ни о чем, когда поднимала Лиару на руки и несла ее в комнату, на узенькую кровать, укрытую уютным шерстяным одеялом. Когда целовала ее, целовала, казалось, в самое сердце, и искорка отвечала ей всей собой, робкая, доверчивая, такая открытая, такая ее. Не было больше ничего, кроме их душ, впервые слившихся друг с другом в одно, их тел, что сплелись так плотно, будто хотели срастись, кроме тихого потрескивания углей в малиновом зеве печки. Кроме таинственно мерцающих узоров стужи на окнах, и ночи, что свернулась пушистым клубком над становищем Сол и подглядывала в окна его обитателям, сберегая их сон.

Во всем мире была только Любовь и Тишина.