Записки старшеклассницы

В колхозе я сблизилась с Таткой, хотя мечтала о Любе. Татка необыкновенно красивая и типичная зубрила. Мама как-то сказала, что природа соблюдает равновесие: очень красивые люди обычно или глупы, или подлы.

Выяснилось, что Татка с пятого класса влюблена в Сороку. Она сообщила, что у него необыкновенные глаза — как у олененка, а улыбка не хуже, чем у Муслима Магомаева, и что он — самый интеллигентный из наших мальчиков.

Я очень удивилась. Мы дружим весь год; он очень молчалив, я могу при нем трещать, а он только ресницами хлопает, они очень длинные, как у куклы. Кроме страсти к собакам, он испытывает страсть ко всяким механизмам, особенно к фотоаппаратам. Он меня фотографировал, часто в неподходящие моменты, когда я у доски «плаваю» или лижу сосульку на улице.

И на зимних каникулах мы крупно поссорились. Сначала он пригласил меня в кино. Честно говоря, это было впервые в жизни. Я ходила с одним мальчишкой в театр, но билеты папа доставал, так что всерьез этот поход не считался. Ну, и когда мы с Сорокой договорились, я весь день волновалась, бегала к телефону, а он не пришел и даже не позвонил.

Только дня через три он явился за книгой и между прочим сказал, что в тот день он пошел не со мной, а с мальчишками, потому что они за ним зашли, а ему было неудобно сказать, что я его жду…

И тут на меня накатило. Я высказала все, что я думала о трусах-друзьях, которые стесняются признаться в своей дружбе с девочками, о предателях, для которых слово — пустой звук, они могут продать ради компании, о трепачах, помнивших друзей, только если это выгодно и полезно (у меня брать книги, к примеру)…

Сорока только ресницами хлопал и бледнел, вернее, зеленел, а я повернулась к нему спиной, сказав на прощанье, что для меня он больше не существует, я брезгаю общаться с малодушными, стесняющимися дружбы с девочкой…

Он два месяца из кожи лез, чтобы помириться: каждое утро приходил с Мулатом к нашему подъезду гулять, пытался совать мне шоколадки, цветы… Это бы ему не помогло, если бы не Мулат. На собаке я же не могла срывать злость, особенно если пес при каждой встрече становился на задние лапы и пытался меня «целовать», облизывая лицо. Только потом Сорока сознался, что специально его этому обучал, чтобы меня рассмешить, когда я с каменным лицом выходила из дома.

И при этом мы не были влюблены друг в друга. Я всегда знала, когда ему кто-то нравился. Он начинал очень много есть, особенно леденцы и мороженое, и со мной советовался. Ему нравились только те, по которым весь класс вздыхал; но стоило девчонке на него обратить внимание, улыбнуться ему — Сорока мгновенно излечивался. Он жаловался, что они — дуры, привязчивы, как лейкопластырь, и разговорчивы хуже его бабушки, кончившей до революции Сорбонну и всем входящим в квартиру это сообщавшей.

И вот в колхозе Татка стала просить, чтобы я насчет нее ему замолвила словечко, поскольку он меня уважает. Ей казалось, что, стоит ему пристальнее в нее всмотреться, он ее оценит. Только он ни за что не хотел этого сделать в школе, бегал от нее, как от чумной.

Ну, я и пообещала, чтобы не быть «собакой на сене», мы же с ним только друзья…

Вечерами на танцах я начала изводить Сороку. Вначале я с ним танцевала, он очень хорошо это делает, без всякого вихляния, не то что Сидоров. Но потом я велела ему приглашать Татку, уж очень у нее глаза были завистливые. Он сначала сопротивлялся, но я просила меня не подводить, я ей обещала. Сама его отвела к Татке, сдала с рук на руки. Она потом рассказала ночью, что он сначала очень вздыхал, пока она в своих симпатиях признавалась, как Татьяна Ларина, а потом пообещал с ней дружить. Она меня очень благодарила, она считает, что мало девочек, которые бы «своего» мальчика отдали другой.

А мне в душе стало жалко Сороку. Я вдруг вспомнила, как он ущипнул меня в пятом классе — я толстая была, как индюшка, — а я его отколотила, да так, что его мама приходила в школу, спрашивала, не бешеная ли я.

Но я никогда не подозревала, что он для меня больше, чем друг, он такой смешной, волосы всегда дыбом, как у ежа колючки.

А теперь я на него посмотрела глазами другой девчонки. Наверное, мама права: я — дура, сначала делаю, потом думаю и жалею…