Записки старшеклассницы

Сегодня на урок литературы пришла Икона и сразу стала что-то записывать, окидывая нас взглядом вивисектора.

Докладчиком была Люба. Она взяла тему «Почему Лермонтов боялся доброты». Я удивилась: она лучший математик в классе, а значит, она должна любить четкость, а ведь доброта — понятие расплывчатое.

— Максимыч — единственный герой Лермонтова, который мне нравится, — сказала Люба хрипловато; у нее всегда голос, точно она простужена. — Он добрый, как ребенок.

Помолчала, потом заглянула в маленькую бумажку, зажатую в руке: ее конспекты всегда напоминали по краткости и величине шпаргалки.

— Он одинокий, но не эгоист. Он привязывается ко всем, кто несчастен. Или кажется несчастным. А они не ценят, люди не замечают часто ненужной им любви.

Она задумчиво смотрела поверх головы Сидорова, избалованного девчонками. Он смазливый, а главное, уже давно поет в детском хоре, даже по телевизору выступал, и его многие представители женского пола готовы на руках носить и нос вытирать. А кроме нахальства, в нем нет ничего.

— И Печорин и Бэла — эгоисты. Они неблагодарные, им Максим Максимович не нужен, не интересен. У меня душа щемила, когда я читала, как Максим Максимович дожидался Печорина, даже не ужинал…

Она говорила залпами. После нескольких слов — пауза. Но никто не вертелся.

— И Бэла и Печорин — из богатых, они человеческое отношение, внимание принимали как должное. А Максима Максимовича жизнь не баловала, он был рад и крупинке тепла…

Я слушала ее и думала, что хорошо бы с ней подружиться. Ее мальчишеское лицо куда приятнее конфеточной красоты Татки, но мальчишки никогда на нее не обращали внимания.

— Лермонтов сам жил с богатыми, в том же обществе, что и Печорин. Вот он и не верил доброте, боялся ее. Это помогало оставаться злым, насмешливым с «надменными потомками». И еще, говоря современным языком, он был «трудновоспитуемый, из неблагополучной семьи».

Она скомкала свой листок.

— Вот и все.

Лицо Иконы было непроницаемым, как у настоящей иконы, а Мар-Влада спросила, кто хочет выступить.

— Нет, Печорин был молоток! — развязно сказал с места Сенька и замолчал, и мне захотелось его встряхнуть, как часы, когда они внезапно останавливаются.

— А добрые — они вредные, привяжутся со своей добротой, как пиявки…

— Доброта — идеализм! — выкрикнула Галка.

И все сразу загалдели:

— Максим Максимович добрый, но неразвитый.

— Печорину скучно с малокультурным…

— Чушь, главное — характер!

— На добрых всегда воду возят.

— А у Максима Максимовича не было характера?

Я вскочила и сказала, что Люба не права, что Максим Максимович — царский служака, он горцев за людей не считал, ведь в Казбича он велел стрелять обманом, и прав Лермонтов, что не доверял его доброте…

Тут я посмотрела на Сороку и увидела, что он улыбался «материнской улыбкой»; я чуть его не треснула, запнулась, и тут раздался звонок. Никто не хотел расходиться, а Мар-Влада сияла: она очень любила, когда урок вызывал спор.

А когда я зашла в учительскую на перемене за журналом для нашего чертежника, я услышала, как Икона ей говорила:

— Интересно было, как в цирке, хотя не стоит пренебрегать методикой классического урока…

Мар-Влада усмехнулась:

— Ничего, иногда нужен и «зигзаг», как в диете…

Я не поняла, а сейчас спросила маму, она ведь увлекается у нас всякими диетами. И она сказала, что зигзаг — когда долго ничего вредного не ешь, а потом вдруг наедаешься — наплевать на советы врачей. А при чем тут литература?