Записки старшеклассницы

Наш чертежник — хороший старик. Глаза у него выцветшие и редко мигают, а волос почти нет, только белый пух на затылке, и голова трясется. Он вежлив ужасно, но никогда грязный чертеж не принимает, пять раз требует переделать. И хотя класс наш с «архитектурным уклоном», никто черчение за урок не считает. А он взял и выставил в первой четверти пять двоек и тройку Татке, единственной нежно лелеемой отличнице. И его все стали проклинать: и лодыри, и «хорошисты», и даже Икона.

А я люблю черчение, могу хоть сто часов сидеть, это успокаивает не хуже Шерлока Холмса. Инна мне пояснила летом, что в медицине такое занятие называется — сбрасывать нервное напряжение. И еще мне очень любопытно слушать его рассказы об архитектуре. Они у него странные — без начала и конца; вдруг начнет вспоминать детали интерьера, особенности школ разных архитекторов, и в его историях сталкиваются люди, исторические эпохи и субъективные вкусы одного человека, диктовавшего стиль…

Ну, а сегодня он пришел в класс, стал объяснять и пошатнулся, схватился за сердце, а потом извинился, постоял с закрытыми глазами и продолжал урок сидя. Голос был слабый, но он шутил, вспоминал свои встречи с Корбюзье в Париже в тридцатом году, сказал, что мечтал построить дом-башню, чтобы он напоминал сверху гигантскую бабочку, а окна все равномерно получали солнце. Во внешних вертикальных швах он хотел проложить трубки с черноземом и засадить вьющимися растениями типа плюща, они бы оплели дом и не давали ему перегреваться на солнце.

После звонка он попросил проводить его до учительской, опирался на меня очень тяжело, еле ноги передвигал. А потом нам Икона рассказала, что у него сын недавно утонул, жена лежит с тех пор парализованная.

И вот после уроков я предложила Димке собрать комсомольскую группу, чтобы обсудить паше поведение на уроках черчения. Димка согласился, только решил не звать Икону, она бы не позволила обсуждать учителей даже с благими намерениями. Галка заявила, что его жалеть глупо: старик — беспомощный учитель, мы не получаем прочных знаний, дисциплину не ученики должны устанавливать, а учитель. Я взорвалась и назвала ее слова бесчеловечными, я сказала, что он не виноват, что некоторые из нас не люди, а потребители, что он прав, не спуская халтурщикам.

— Формалист! — крикнул Сенька. Ему чертила все работы Татка.

— Нет, творческая личность! Поэтому и не допускает неуважительного отношения к своему предмету, он наивно думает, что будущие архитекторы должны чертить сами, без помощи пап, мам и нежных девочек…

И тут меня поддержал Димка. Он сказал, что в нашем хамстве виновата и Икона, она всегда подчеркивала, что черчение — второстепенный предмет. А старик — молоток, гнет свою линию и «за так» двойки не исправляет; значит, он волевой человек.

В общем, решили срочно подчистить все «хвосты» по черчению. Я пообещала в последний раз сделать работу за Любу, она плохо видит. Гриша взял на себя «расхристанного» Сидорова, как очень точно его назвал чертежник.

Я долго не замечала какого-то военного без погон, который сел сзади. Димка в конце объявил, что зовут его Геннадий, что он прикреплен к нашей комсомольской организации по собственному желанию. Он бывший летчик-испытатель, попал в аварию, теперь на инвалидности и хочет поработать с молодежью, чтобы решить, сможет ли он стать учителем.

Он худой, сильно хромает. Лицо некрасивое, крупное, из одних углов, а очки как у меньшевиков в кинофильмах. И волосы не лежат, а все время приподнимаются от любого ветерка. Около рта большое родимое пятно, как фасолина. Кажется, ужасно нервный, все время что-то крутит в пальцах, а голос низкий, но не противно бархатистый, как у певцов, а сучковатый, с трещинами.

Перечитала, и стало обидно: сколько слов потратила, и не виден человек. Чехов же ничего почти не описывает, а до дна в любого можно заглянуть… Нет, Мар-Влада права, я — бездарность, только самолюбия много.

Да, так этот Геннадий после всего выступил и спросил:

— Кто из вас организовал в школе самостоятельно хоть одно интересное дело?

Ну, Димка рассказал, как мы хотели в прошлом году создать «Полемическую газету», а Икона не позволила.

— А есть ли люди, которым легко живется от вашей помощи, сочувствия? — продолжал нелепые вопросы этот Геннадий.

Тут все просто переглянулись, пожали плечами.

— Интересует ли вас хоть что-то, кроме собственного благополучия, попадания в институты?

Странно, он точно угадал все, о чем я думала, говорила с Любой.

— Вот я просмотрел ваш план комсомольской работы. Сплошной формализм. И всё по указке старших. Но вам уже шестнадцать лет.

Тут стали злиться даже пассивные ребята, а когда он съязвил, что наши активисты, видно, люди правильные и приятные во всех отношениях, только без малейшей инициативы, плетутся за взрослыми, как бычки на веревочке, все стали высказываться в духе «зачем я живу».

Димка сказал, что для него главное — наука. В ее руках будущее человечества, от нее зависит, чтобы не было войны.

Геннадий засмеялся и обозвал его розовым идеалистом в голубую крапинку, — ученые никогда не оставались вне политики.

Но Димка сморщил нос, заблестел глазами, впал в азарт и сообщил, что Оппенгеймер, к нашему сведению, отец атомной бомбы, потом отказался делать водородную, поняв, что принесла атомная людям. И хотя за это его отстранили от физики и начали гнусный процесс, он не поступился совестью.

Сенька дурашливо утверждал, что сегодня самые полезные обществу люди — спортсмены: на футбол и хоккей собирается больше болельщиков, чем на любой концерт, поэтому он и решил стать мастером самбо. Молол совершенно серьезно. Что он мастер розыгрыша, знали лишь те, кто с ним давно учился. Но Геннадий его легко раскусил и сказал, что с первого взгляда понял: он — человек без умственного потенциала, и потому спорт для него — потолок возможностей. Сенька возмутился до посинения, но обратного хода уже не было.

А под конец слушалось мое «дело». На комитете Галке всыпали за формулировки в мой адрес, и теперь она вежливо сказала на группе, что берет назад слово о моей «идейной вредности», но к порученной работе я отношусь наплевательски. И тут она вдруг вспомнила, как в пятом классе меня назначили вожатой во второй. И все было хорошо, пока я не организовала с малышами «клуб двоечников». Учительница возмутилась, запретила, тогда я бросила работу.

На лице Геннадия появилось мальчишеское любопытство, он попросил объяснить, что это такое было. Ну, и я рассказала: всех второклассников, которые получали двойки, после уроков товарищи чествовали, приносили им пирожные, на парту ставили цветы — короче, окружали самым теплым вниманием. И почти каждый старался больше двоек не получать, эти почести были хуже наказаний.

Мальчишки заорали, что все это чепуха, а Галка со своей крысиной улыбкой пояснила, что она ни при чем: мол, я настаивала на «реабилитации», вот она и вынуждена пойти мне навстречу.

И вдруг Геннадий спокойно спросил:

— А почему это слово вызывает у вас всех смех? Если человека оскорбили на собрании, то и извиниться надо на собрании. Только мне непонятно, как можно было при вас оскорблять так человека. Почему же раньше никто не вмешался?

Галка позеленела.

— В вопросах чести нет мелочей. Я бы за такие оговоры на первый раз объявил выговор, на второй — гнал из комсомола; глядишь, кое-кто научился бы серьезно к некоторым словам относиться.

Галка вскочила и закричала, что разговоры о чести — гимназические штучки. Сенька предложил ввести дуэль, а Геннадий усмехался с явным удовольствием.

Итог подвел Димка. Он признал правоту Геннадия, но пояснил, что никто никогда Галку не осаживает, потому что давно всерьез к ее словам не относятся. И от имени группы извинился передо мной за недостаток товарищества. Так бы и расцеловала его ушастую физиономию!

А потом Геннадий попросил остаться тех, у кого есть свои идеи внеклассной работы, только не слизанные из газет.

Я даже не представляла, что у нас столько толковых ребят. Решили организовать дежурства старшеклассников в детской комнате милиции, создать в классе «Бюро добрых услуг», выпустить «Полемическую газету».

Рассказала маме, а она назвала нас беспочвенными мечтателями, а Геннадия — современным Маниловым.