Записки старшеклассницы

Мар-Влада говорит, что я Степку идеализирую; она спросила, чем он отличается от Сороки, и я задумалась. Видно, нельзя склеивать разбитое. Я так долго ждала от Сороки письма, что все перегорело. Я так ему честно и написала, хотя обидно, что мальчишки начинают меня замечать, когда мне они уже не нужны, а одновременно никогда не бывало.

Вот и с Димкой так вышло. Мы сто лет знаем друг друга, мы даже дружили в этом году, он часто меня «прикрывал», когда я лезла на рожон с учителями, но в его глазах я не была девушкой. Он мне логично объяснил, что его могут интересовать только девицы постарше, потому что они сложнее, чем мы, а одноклассницы — телята.

И вдруг он меня разглядел на вечере Восьмого марта, правда, для этого ему пришлось опрокинуть на меня клей. А я и не подозревала, пока он официально мне вчера не сообщил, что отныне на меня он смотрит глазами «не друга».

— За что? — удивилась я.

И тут Димка смутился. Я первый раз увидела, как это смешно, когда рыженький заяц из «Ну, погоди!» становится розовым и вздыхает, без слов.

Хоть морковку давай в порядке утешения!

А потом он вдруг стал «нарываться», то есть грубить всем учителям подряд, — он, который в жизни плохо не отвечал ни по одному предмету, наш комсорг и самый разумный человек в классе. Икона даже родителей его вызывала, а я ничего не понимала, пока он победно на меня не оглянулся, когда она запись ему делала в дневнике, да еще когда на химии он тупо сострил, в стиле Сидорова, сказав не «элементы», а «алименты».

Наверное, он решил, что должен мне уподобиться, у меня же постоянные конфликты с учителями, но хоть ради справедливости, а у него?!

В общем, после уроков я позвала его пойти со мной и честно сказала, что решила ждать настоящего чувства или совсем отказаться от любви. Унизительно идти на компромиссы. И рассказала историю с Севой, не называя, конечно, имен. Какая Верка ни подлая, а подводить ее я не могла, вышло бы, что я — сплетница. Димка даже ростом стал меньше, потом вздохнул и согласился снова стать мне «только другом». Он признал, что я права в своей честности, а он, оказывается, ревновал меня к Сеньке, поэтому и стал «выпендриваться» перед учителями.

И еще мы оба пришли к выводу, что нам не быть архитекторами.

Конечно, мама будет злиться. Она считает, что и профессия интеллектуальная, и среда культурная. И Дом архитектора ей очень нравится.

— А тебе совсем эта профессия не нравится? — спросила позднее Мар-Влада. — Или говорит дух противоречия, назло маме?

Мне это раньше не приходило в голову, но ведь я и правда часто спорила с ней, даже когда в душе была согласна. Вот недавно пошли мы на выставку народных промыслов. Такая резьба — чудо! Она ахала, а я нагло кривила губы, несла что-то в защиту поп-арта, абстрактной живописи, хотя честно считаю, что ее стоит использовать только в прикладном искусстве. Мама приводила книжные авторитеты, кипятилась, а я в душе посмеивалась.

— Ты ведь еще в жизни ничего своими руками не создала, а презираешь родителей… — отчитывала меня Мар-Влада.

Вообще после нашего примирения она меня больше ругала, чем хвалила, точно испытывала терпение, но я не обижалась. Во-первых, она не злорадствовала, а желала мне добра. А во-вторых, я где-то вычитала, что умный человек не обижается.

— Вот родители тебя кормят, содержат, одевают, ты не знаешь отказа в книгах…

— Но если я вижу недостатки предков?

— Нечестно пользоваться их помощью и высмеивать их.

— Ну, а если они живут друг для друга, а я — третий лишний?

— Радуйся их отношениям, старайся, чтобы и в твоей жизни повторилось подобное.

И она произнесла фразу, над которой я уже несколько часов думаю:

— Ты никогда не станешь человеком, пока не научишься радоваться чужой радости…

С Веркой я перестала здороваться после той встречи у Севы. Проходила мимо, как мимо стенки, и отсела на Димкину парту. Правда, я получила от нее записку на уроке: «Нам надо поговорить, я тебе все объясню». А я ответила: «Не о чем нам разговаривать». Я понимала, что ее не я волную, а как бы я не проболталась обо всем девчонкам, учителям. От этого она мне еще противнее стала. Точно она не знает, что я — не сплетница!

Я попыталась снова подружиться с Таткой, все-таки у нас уже есть общее «прошлое» — Сорока. Но Татка совсем с ума сошла в последнее время: бегает по коридорам школы и всем сообщает, что до смерти влюблена в Гришу. И так это у нее весело получается, что я даже решила — не розыгрыш. Потом, смотрю, она о нем и со мной говорит каждую минуту, точно ничего больше на свете интересного нет.

Я пробовала ей говорить, что это унизительно, что ни один мальчишка не стоит таких чувств, что она красивая и пусть лучше они за ней бегают, а Татка только хлопает своими длиннющими ресницами и смотрит так, точно я ей непонятную задачу по физике объясняю.

Оказывается, она даже после школы за ним ходит и вздыхает, что он на нее не обращает внимания. Я бы на месте Гриши ее просто бы отлупила!

А как-то вечером позвала она меня гулять и заставила вокруг его дома ходить, за компанию. Два часа как дуры кружились, она на его окна смотрела, вздыхала, а я ее ругала без передышки — не помогло.

Прямо не современная девочка, а рабыня. И самое смешное, что Гриша постепенно стал сдаваться, сегодня даже разрешил ей вместе пойти из школы; она мне шепнула, чтобы я ее не ждала. А потом звонила по телефону и час трещала, что он согласился с ней дружить…

Неужели и у мальчишек такое же дурацкое самолюбие, как и у девчонок, и ему лестно, что за ним бегает самая красивая ученица девятых классов?!