Записки старшеклассницы

Ой, что было!

Но лучше по порядку. Три дня назад я спросила Мар-Владу, что такое «бездуховная», мама меня так назвала, потому что я не читала еще «Божественную комедию» Данте. Она ужасается, что молодежь с каждым годом читает все меньше, сама она книгам отдает каждую секунду.

— Бездуховный человек не имеет внутренней культуры, интеллекта, живет только «хлебом единым», — сказала Мар-Влада.

— Но начитанность — признак духовности? — приставала я.

Кеша захихикал:

— Признак напичканности. Начитанность без смысла ведет к несварению желудка…

Мар-Влада махнула на него рукой, но не зло. Он смешил не только словами, но и мимикой: брови у него вставали и образовывали равнобедренный треугольник на лбу, нос морщился, как у принюхивающегося к вкусному щенка, а веснушки на смуглой коже казались нарочно для веселья присыпанными.

— Вот мама книжки читает, чтоб нам с папой нос утереть… А потом, может духовный человек книги любить больше людей? Будет ли лицемерить? У мамы в библиотеке есть тетка, ужасная сплетница; мама ее не выносит, но всегда рассыпается в любезностях, когда та забегает: она что-то в месткоме делает. А я с ней вчера не поздоровалась, сказала, что не люблю сплетниц.

— Представляю восторг мамы! — Кеша смеялся необыкновенно заразительно, я даже против воли его поддерживала всегда. Мне казалось, что он может часами пить кофе, курить и хихикать над пустяками, как наши мальчишки; даже странно; ведь не молодой человек, если друг детства Мар-Влады…

— А почему надо здороваться с теми, кого не уважаешь? — спросила я. — Пусть я бездуховная, но я не буду говорить колкости своим близким. А вот мама вызовет меня на откровенность, а потом отцу передает все, что я говорила под горячую руку. Честно, да?

— Начитанность в моих глазах не определяет человеческую ценность… — сказала Мар-Влада и так посмотрела на Кешу, что он мгновенно поднял руки, точно сдавался. — Главное — отношение к людям…

— Да, ты еще в школе была ослицей, — непочтительно сказал Кеша и тут же ударил себя по губам с необыкновенно плутовским видом. — Прошу прощения, я забыл, что здесь находится член классного коллектива. (Мар-Влада покачала головой, глядя на него, как на ребенка.) И пусть меня осудит Академия педнаук, но я расскажу, отчего мы поссорились в девятом классе почти на десять лет…

Он со вкусом закурил, снова хлебнул кофе и начал, как настоящий артист:

— Итак, леди без джентльменов! Моя соученица была приятной во всех отношениях, кроме одного: она не умела прощать врунов. И однажды я имел неосторожность пообещать ей, что поеду в больницу навестить одного олуха из нашего класса. Она дала для него книгу и пакет с конфетами. А я не поехал: жалко было пропускать хоккей по телеку. Ну, а утром сообщил, что был и все выполнил, что из-за этого даже уроки не приготовил, намекнул, что стоило бы помочь тонущему, дать списать…

— И дала? — не выдержала я.

— Дала… — Мар-Влада виновато шмыгнула носом, как девочка.

— Я собирался поехать в больницу на другой день, но опять что-то отвлекло, а на третий день он явился в класс. И она меня встретила с видом городничего, узнавшего о приезде настоящего ревизора.

— Ругалась?

— Если бы! Она просто перестала меня видеть, в упор не замечала… — Он засмеялся, поднялся и лениво сказал: — Слушайте, девочки, неохота мне через весь город на Бобике тащиться. (Так он свою машину называл.) Может, оставить ее возле дома здесь? До завтра? Понимаешь, водитель я еще зеленый, боюсь вечером через Москву ехать, еще прокол заработаю…

Он зевнул совершенно открыто, но у него это не выглядело невоспитанно, этот человек казался абсолютно естественным всегда, везде, со всеми.

— Что ты спрашиваешь!

— Только, чур, посматривай, как бы не увели…

Мар-Влада встала, чтобы его проводить.

— Начитался ты детективов! Вот и конкретный вред от этой литературы… — Она так и лучилась оживлением. — Да кому твоя машина нужна?!

Они вышли в коридор, долго там пересмеивались, и я чувствовала, что веду себя бестактно, мне надо было бы уйти с Кешей, но мне не хотелось домой. После моей последней симуляции у нас там температура как на полюсе.

Потом Мар-Влада вернулась, стала убирать со стола, а я ее тихонько разглядывала. Конечно, ей еще нет тридцати, но уже близко, как же она еще может думать о личной жизни на старости лет?! Вчера мне говорила, что она — разведенная, так неужели после развода женщина снова хочет замуж? И за Кешу? Нет, он, конечно, веселый, но такой смуглый, что у него всегда синие щеки, даже если он только что побрился, а на руках, даже на кистях, черные волосы. Наверное, ему никогда не холодно…

Потом я пожаловалась, что мне скучно читать «Войну и мир», а она заявила, что вкус — дело индивидуальное и что не случайно в этом романе девочки любят страницы о Наташе Ростовой, мальчишки — о Дорохове, а студентов интересуют споры Андрея и Пьера.

Я сказала, что больше люблю Соню и княжну Марью, они самые искренние и честные, а вот Анна Каренина мне противна. В чем ее героизм? Ну полюбила, ну ушла от мужа, из-за чего трагедию разводить?

Мар-Влада слушала меня внимательно, не как мама, у которой прямо на лице написано, что, кроме глупостей, от меня ждать нечего. А потом сказала:

— Есть люди, которые не выносят двусмысленности положения. Анна чувствовала унижение при мысли, что она зависима от Вронского.

Я перебила ее, я считала, что Анна просто эгоистка, она всем жизнь испортила: и Вронскому, и сыну, и Каренину.

И тут Мар-Влада посадила меня в лужу, когда спросила:

— А ты читала роман или смотрела кинофильм?

Я пожала плечами. Роман я не читала, но ведь классику можно в кино только сокращать, а не дописывать…

— Как можно рассуждать о книге, не читая ее, — со скукой сказала Мар-Влада, — унизительное невежество!

Конечно, в душе я была с ней согласна, но мне не хотелось сдаваться, и я ляпнула, что кино мне понравилось — красивая жизнь, как в сказке, на три часа от всего школьного можно отключиться, не хуже, чем на детективе…

Мар-Влада стала качать головой, как старая няня.

— Бедный Толстой, вот это — читатели!

Конечно, она поняла, что я придуриваюсь, но тут она случайно посмотрела в окно.

— Странно… А где же машина?

Прошло не больше получаса после ухода Кеши. Я тоже посмотрела в окно. Белой машины не было.

— Может, он ее поставил сзади дома?

Мы переглянулись, и я выскочила на улицу, обежала вокруг дома. Машины не было.

— А вдруг он на ней уехал? — сказала я, вернувшись, и Мар-Влада тут же стала ему звонить.

Она произнесла только несколько слов, и я поняла, что машину он не брал.

— Хорошо, — сказала она устало, — приезжай!

Потом мы сели и стали его ждать, и у меня в голове не укладывалось, что вот так, среди бела дня, не в кинофильме, могли украсть машину.

Мар-Влада предложила мне поесть, у нее теперь всегда в доме были вкусные вещи. Их готовил Кеша из рыбы; он говорил, что если бы не стал механиком, обязательно пошел бы плавать поваром. Вообще он все время что-то изрекал. Недавно сказал, что из учительниц получаются лучшие жены для моряков. Они так загружены, что у них не остается времени на глупости, когда муж в плавании.

Мар-Влада покраснела, но сказала, что в этом есть логика. Моряки меньше других отрывают жен от работы в школе, следовательно, конфликта личного и общественного не бывает в таких семьях.

Они все время острили друг перед другом, и мне было странно: неужели так могут себя вести влюбленные?!

Конечно, он был мастер на все руки, это подкупало: он починил у Мар-Влады стеллаж, телевизор, в своей машине он установил и вентилятор, и пылесос, и даже бар-холодильник, и с машиной он разговаривает, как с ребенком. Я сама слышала, когда они взяли меня покататься.

— Ну, маленький, ну поднатужься, ну еще чуточку… — Так Кеша сюсюкал с машиной, а вот с Мар-Владой таким тоном он никогда не говорил. Где же тут любовь?

Хотя он мгновенно нашел общий язык с нашими ребятами, когда они забегали, но ему не нравилось, что Мар-Влада постоянно им свои вещи одалживает — и книжки, и транзистор, и велосипед. Однажды он даже сказал:

— Учти, если мы поженимся, я потребую раздела имущества. А то с твоими общественными замашками мой японский приемник и киноаппарат уплывут…

Она ничего не ответила, потому что велосипед брал Мишка, ее сосед по дому. Он учился в нашем классе и в последнее время отбился от рук. Раньше он всегда нянчился с младшей сестрой, он был врожденной нянькой; он с ней гулял во дворе, и вокруг пять-шесть карапузов, которых он пас не хуже шотландской колли. Может, среди них он был счастливым? В семье было скверно. Отчим пил запоем, бил мать, выгонял Мишку. А мать, худенькая, замученная, с огромными глазами, ходила робко, жалась к стенке, стеснялась соседей.

Она всех стыдилась: и директора школы, и Мар-Влады, и меня даже; на ее лице всегда было такое страдание, точно ее кололи иглой…

Когда через сорок минут Кеша вошел в комнату Мар-Влады, он выглядел так, точно потерял самого близкого и дорогого человека. Руки дрожали, голос хрипел, он пил воду, бегал по комнате… Он успел заскочить в ГАИ, он все время поглядывал на телефон.

Мы сочувствовали ему, но я не понимала, как можно так сходить с ума из-за вещи? И мне казалось, что и Мар-Влада растерянна. Она легко расставалась с вещами. Она летом продала свое новое зимнее пальто, когда подвернулась путевка на Енисей. И смеялась, что ее старое пальто имеет такой вид, что скоро ей подадут копеечку…

Я ушла около десяти вечера — без новостей. А когда забежала утром (у нас первыми были два пустых урока — болела Икона), комната клубилась в синем дыме, а Кеша монотонно бубнил:

— Это кто-то из своих, из соседей, кто видел, как я приезжаю сюда…

— Перестань… — Голос Мар-Влады был совершенно бесцветный: он ее заел своими переживаниями.

— А если это твой рыжий Мишка?..

— Да я ему ключи от комнаты оставляю, чтоб от отчима пересидел.

— Что у тебя тут взять!

Кеша ужасно оброс за ночь и походил на уголовника из кинофильмов.

— Сходи к нему!

— Да ты что?! Как я могу оскорбить парня?

— Тогда я…

— Посмей только!

— Главное, я воду спустил, понимаешь… Конечно, угнал свой, кто мог воду близко достать… Нет, схожу к Мишке, чует сердце…

— Что за истерика! Ты же мужчина…

Но Кеша был в таком состоянии, что не слышал ее. Он еще несколько минут пошатался по комнате, потом сорвался с места и выскочил, хлопнув дверью. Мар-Влада не смотрела на меня: ей было стыдно, ей явно хотелось, чтобы я исчезла. Но я не могла, никак не могла, не узнав всего до конца.

Вернулся Кеша довольно быстро и очень торжествующий.

— Ну, кто прав? Мишка сегодня не ночевал дома, исчез с вечера…

Мар-Влада молча стала собирать сумку.

— Ты куда? — спросил он с удивлением.

— В школу. Как это ни странно, у меня уроки.

— Как, разве ты не пойдешь со мной в ГАИ?

— Меня от работы никто не освобождал. И я никогда не поверю, что это Мишка. У своих такой парень нитки не возьмет…

— Идеалистка! — сказал Кеша таким тоном, точно выругался.

Она ничего не ответила, и мы вместе пошли в школу. Вместе из школы пришли потом к ней. Она чувствовала, что мне не хочется домой… Я даже стала у Мар-Влады делать уроки. А потом появился Кеша и сообщил, что машина найдена, что угнал ее Мишка Поляков и что Мар-Владу приглашают в милицию.

Они пошли в милицию, и я с ними. Кеша уже перестал меня замечать, считая, наверное, бесплатным приложением. Он рассказал, что машину заметил милиционер на мотоцикле; погнался, свистел, но машина не сбавляла скорости, пришлось даже стрелять в скаты. За рулем оказался Мишка, с ним были еще двое, а в машине нашли мешки и топор.

В милиции мы прошли к следователю, допрашивавшему Мишку. Следователь выглядел не старше Мишки, точно еще ни разу не брился, и форма казалась с чужого, взрослого плеча.

— Ваш? — спросил он Мар-Владу.

— Мой, — хотя она не была нашим классным руководителем.

— Он говорит, что случайно увидел в городе пустую машину с открытой дверцей, влез от любопытства, потом позвал дружков покататься…

Мишкины глаза бегали, юлили, щурились, точно он на свет яркий смотрел.

— Вот врет, подонок! — с ненавистью сказал Кеша.

Мишка мельком посмотрел на него и опустил голову так, что длинные волосы накрыли лицо.

— Какую машину чуть не сгубил, подлец! — кипятился Кеша, и следователь попросил его подождать в коридоре: он понял, что при нем Мишка рта не откроет.

— Значит, ты эту машину возле своего дома никогда не видел?

Мишка сжал губы. Когда он так делал, он никого не слушал, даже Александра Александровича.

— Простите, может быть, нам с ним поговорить наедине… — сказала Мар-Влада, — эта девочка из его класса…

Следователь так на меня посмотрел, точно примерял Мишку ко мне; наверное, решил, что мы особые друзья…

— Поговорите… — Он хмыкнул. — Только где вас посадить?

— А их за что? — хихикнул Мишка.

— Никуда он не сбежит…

Но следователь был в сомнении.

— Если он мог гнать машину под выстрелами…

Мишка горделиво приосанился. Он увлекался кинофильмами про ковбоев, он даже в школу ходил в техасах со всякими металлическими заклепками и цепочками, несмотря на возмущение Иконы.

В конце концов следователь вышел из своего кабинета и запер нас с Мишкой.

— Злитесь? — спросил Мишка Мар-Владу.

— Да нет, удивляюсь…

— А я знал, что она вашего кавалера, машина? На ней написано, да? А он сразу вопить, как увидел, что скаты прострелены. А она целехонька, только нос о столб помялся и фара левая вдребезги.

Он перевел дух и вдруг мечтательно улыбнулся:

— А здорово мы мчались: свистки, выстрелы…

У него было такое лицо, точно ему не шестнадцать лет, а шесть; курносый, веснушчатый, рыжий, он напоминал немного клоунов цирка, над которыми все смеются, когда они выходят в спадающих штанах на арену.

— Ваш кавалер орал, что я дармоед, в жизни своими руками ничего не заработал… Вот он столько копил на «Жигули», а я только с родителей тяну — «дай-дай…».

— Как ты открыл машину? — спросила Мар-Влада ровным голосом.

Ее лицо было таким застывшим, точно ее раз и навсегда заморозили в холодильнике.

— Подумаешь! Мне знакомый слесарь связку ключей дал… Я как увидел эту белянку возле дома, сразу решил, что уведу…

— Но ведь воды в радиаторе не было…

— Подумаешь! Пятьсот метров я ее «на так» прогнал, потом забежал к корешам в один двор, залил кипяток…

— И никто не остановил тебя?

— Подумаешь! Стемнело, да и рожу я сделал пофасоннее…

Он ладонью начесал рыжие волосы на лоб, сдвинул брови и вытянул вперед челюсть. Он думал, что похож на решительного мужчину, а был копией обезьяны, которую недавно по телевизору показывали.

Я оглядывала комнату, в которую нас заперли. Странная комната: без лица. Серые стены, два канцелярских стола, два стула, два желтых шкафа. Даже карандаши не лежали. И хоть форточку приоткрыли, казалось, и воздух здесь под замком.

Мишка рассматривал свои руки, исцарапанные, грязные; он очень гордился этой историей, на нем так и было написано…

— Ну, а для чего ты угнал машину? — после паузы спросила Мар-Влада.

— Расколоть хотите? — Мишка даже вскочил, покраснел.

— Мне казалось, что мы друзья…

Он сел и вздохнул:

— Вы же им сообщите, обязаны…

— Я ничего не обещаю, но если ты не трус, ты скажешь мне правду…

Она смотрела на него, как гипнотизер, и он стал ерзать.

— Чья это инициатива?

— Ну, моя.

Мишка затравленно смотрел на нас из-под рыжих волос.

— Я хотел одну церковь размотать…

— Что?! — У Мар-Влады подскочили брови.

— Ага, недалеко от колхоза, где мы летом работали. Там полно икон, а службы почти не бывает, а за них хорошие деньги дают…

Мы молчали в растерянности, а он говорил торопливо, точно радуясь возможности выговориться и даже посоветоваться.

— А кому они нужны, если церковь забита? Делов-то на час. Только машина нужна.

— Твой топор был? — спросила Мар-Влада.

— Нет, кореша. Он предложил, сказал, что замок им легко сбить…

Я вспомнила лето, церквушку на берегу, наши прогулки после работы. Мишка был там веселый, простой, он работал не хуже Гриши, хотя и меньше ростом, и еще он всегда помогал девочкам на кухне: поднимал котел, носил дрова… Он говорил, что девчонкам вредна тяжелая работа.

— Конечно, надо было номер на машине заляпать или сменить…

Мишка все переживал свою неудачу, он даже не думал о последствиях. Он и в школе был такой, однодумка…

Мар-Влада прошлась по комнате, заложив руки за спину, лицо ее старело, сейчас даже мама выглядела моложе.

— Зачем тебе деньги? — спросила она, став перед ним.

Он вздохнул, точно просыпаясь от яркого солнца.

— Уехать хотел. Паспорт есть, а на дорогу ни шиша. Не могу с ними жить больше…

— Решил начать самостоятельную жизнь с грабежа?

— Да какой это грабеж, они же ничьи, иконы эти дурацкие! Их только дураки и спекулянты покупают…

Он был убежден, что ничего плохого не делал.

— Неужели нельзя было с матерью поговорить? Она бы отпустила, — сказала я.

— Но у нее денег нет, при таком «папочке»: все, что она приносит, он пропивает. — Мишкино лицо передернулось. — Стрелять бы этих пьяниц, как бешеных собак, так нет, их милиция бережет…

Мар-Влада подошла к окну и задумалась, а мы с Мишкой лениво смотрели друг на друга: вроде все уже было сказано.

— Да, отъезд твой — самый разумный выход, — сказала Мар-Влада, — пока не станешь старше, не сможешь защищать мать и сестренку…

Он кивнул, вглядываясь в нее так, точно хотел угадать ее настоящие мысли.

— Почему ты мне не сказал насчет денег?

— Так у вас всегда этот кавалер сидит, шуточки травит…

Мар-Влада долго говорила со следователем; он сначала и слушать не желал, а потом погладил себе бровь и сказал:

— Да, дурень еще… Хорошо бы квалифицировать как мелкое хулиганство. Нельзя вспоминать о краже — колония тогда обеспечена… Тут его отчим приходил, так мечтал о колонии для парня, даже противно стало… А вы ручаетесь за него?

Потом мы вышли из милиции. Кеша уже был веселый; он только вначале волновался, что некому будет платить за убытки, но следователь сказал: родители мальчишек обязаны за свой счет отремонтировать машину.

Падал мокрый, липкий снег, и Кеша сказал мечтательно, ловя губами снежинки:

— Знаешь, я сдеру с него не только за покрышки, но и за мотор. Он же мог перегреться… Договорюсь с экспертом, суну в лапу.

Мар-Влада молчала.

— Все-таки признай: есть у меня интуиция? Кто сразу на этого подумал?

Мар-Влада убыстрила шаги.

— Да, не знаешь ты жизни, наивна, как ребенок… — Он был настроен очень благодушно. — И как такие детей учат? Чему учат? Вас же любой шпаненок вокруг пальца обведет…

Мар-Влада остановилась так резко, точно споткнулась.

А потом сказала:

— Хватит! Нам не по дороге. — И взяла меня за руку.

Кеша продолжал улыбаться: он не поверил ей, он еще не знал, как она умеет разговаривать…

— Да ты что?! Кто тебя укусил?

Мар-Влада махнула рукой и быстро пошла вперед, таща меня за руку, как младенца. Я пыталась оглянуться, мне было интересно, какое у него лицо, но никак не получалось: она почти бежала.

Лишь на углу я повернула шею, как голубь, кажется, на двести градусов. Кеша стоял там, где она его оставила, и лицо у него было удивленное, обиженное и невинное, точно над ним подшутили несправедливо… Я покосилась на Мар-Владу: ее профиль был такой застывший, что напомнил мне труп, который мы видели в анатомичке, — без всякого выражения. Даже на человека не похож.

Дома мама сказала с возмущением:

— Зачем ты всюду с ней ходишь?

Я промолчала. Я вспомнила Кешу, и мне было жалко его, а не Мар-Владу. Именно о таких говорят: продал душу вещам. А как же потом жить? Чем жить? Зачем?

Нет, в моей будущей взрослой жизни не будет никакой собственности. Я не буду рабой вещей!

Только что от мамы ушла ее приятельница. Толстая Лена — мы ее так называем в отличие от Лены тощей, тоже маминой знакомой.

Маме везет на подруг; их очень много и все почти одинокие. Мама из-за них переживает, сватает, пристает к папе, чтобы он их знакомил со своими товарищами, если кто развелся или овдовел. Папа отмахивается, из ее хлопот ничего не получается, а чаще всего «жених» начинает ухаживать за мамой, потом обижаются обе стороны на нее, но она не унимается.

Недавно папа сказал, что одинокая женщина сама виновата в своем одиночестве. Нечего на судьбу валить, ни одна толковая женщина не остается без семейной упряжки.

Мама возмутилась, стала спорить, а я задумалась, особенно после несостоявшегося замужества Мар-Влады.

В чем-то папа прав. Одинокие женщины, которых я знаю, всегда двух типов. Одни — вроде Мар-Влады, не хозяйки. Они живут для людей, принимают к сердцу чужие дела, помогают многим, у них много друзей, но трудно представить их за стиркой или готовкой.

Другие похожи на Лену-толстую, редкую эгоистку. Они умеют прекрасно принять гостей, они роскошные хозяйки, но людей меряют с точки зрения выгодности и «нужности». Они постоянно заняты своим здоровьем, своими тряпками, они обо всех все знают, язвят, они ужасно скупы, но говорят о своей «широкой натуре». Правда, иногда они являются с прекрасным подарком, чтобы удивить, а потом попрекать, считая, что им никто ничего хорошего не делает. Лена-толстая давно могла выйти замуж: у нее обманчивая внешность, она похожа на уютную куклу в пышной юбке, которую сажают на самовар. Но ей всё попадаются вдовцы с детьми, немного зарабатывающие, а она — зубной техник. И она постоянно жалуется маме:

— Я такая одинокая, заболею — некому стакан воды подать…

Но когда мама советует ей выйти замуж, сразу вопит:

— Что?! Я не сумасшедшая! Такую обузу брать! Очень надо кормить их, поить, обстирывать, да еще с выводком возиться…

Мама, правда, возмущается. С ее точки зрения, миссия женщины — ухаживать за своим мужем и своими детьми. Но Лена-толстая постоянно ее подначивает, говорит, что мы с папой ее «загнали», что она перестала быть «интересной женщиной», что семья — это каторга для современной умной, развитой, образованной личности…

И после ее ухода у мамы обязательно портится настроение. В общем, папа прав: таким женщинам не помочь.

Интересно, а какой буду я?