Записки старшеклассницы

Я сидела сегодня в спортивном зале и оформляла стенд. Майя Матвеевна, наша физручка, напевала что-то себе под нос голосом, похожим на женский и на мужской, и перебирала вымпелы. Жесты ее были такие ласковые, точно она рассматривала новорожденных, перекладывая их с боку на бок.

Она мне всегда очень нравилась. Высокая, широкоплечая, узкая в бедрах, она выглядела совсем молодой в синем тренировочном костюме, хотя была старше мамы.

Я любовалась на занятиях и ее фигурой, и загорелым до красноты лицом, и золотистыми, низко растущими над бровями волосами, туго стянутыми в огромный узел на затылке. Он был так велик, что она откидывала голову назад при ходьбе, и на ее шее тогда проступали жилы. Двигалась она размашисто, резко, и когда требовалась мужская сила, чаще обращались к ней, чем к Владимиру Ивановичу. Она и шкаф легко могла передвинуть, и, положив три резиновых мата на плечо, легко взлететь на четвертый этаж; она единственная из наших учителей никогда не передыхала на площадках, поднимаясь наверх.

Из меня спортсменка была никакая, и поэтому, проверив на первом же кроссе в восьмом классе мою «бесперспективность», Майя Матвеевна перестала меня замечать. «Беллетристики», как она называла учеников с гуманитарным уклоном, были ей глубоко чужды.

Вдруг пение Майи Матвеевны было заглушено всхлипыванием. Она крикнула, не прекращая укладывать вымпелы:

— Порядок есть порядок, не вой!

— Ну нету, нигде нету… — прорыдал в дверях красный Толстиков, пятиклассник. Я была когда-то у них вожатой и еще тогда подумала, что фамилия его удивительно соответствует облику. Круглый и розовый, он напоминал огромного пупса, и его все щипали и тормошили, как игрушку.

— Что стряслось? — спросила я на правах бывшей вожатой.

— Трусы-ы… — ревел он на одной ноте, как шмель.

— Я поставила ему двойку, и ничего другого он не получит, пока не явится на занятия в новых трусах, — удовлетворила мое любопытство Майя Матвеевна. — Из старых его окорока выпирают, как тесто, просто неприлично…

Толстиков всхлипывал:

— Мама две недели ищет по магазинам…

— Другие же матери нашли… — Майя Матвеевна не смотрела в его сторону.

— Моих размеров нет… Она синие купила…

— В синих перед ней выплясывай! А если раскормила, пусть красит…

Толстиков перепугался:

— Меня?

Майя Матвеевна не признавала юмора.

— Трусы. И хватит вопить! Чтоб на следующем уроке ты был в приличных трусах, как положено…

Толстиков, доревывая, ушел, а я спросила:

— А если у его матери нет времени искать трусы? Не все ли равно, какой цвет?

Майя Матвеевна подскочила от возмущения.

— В каждой школе должна быть разная физкультурная форма. У нас белые футболки и черные трусы. И я не буду потакать мамашам, которые спустя рукава исполняют свой долг перед школой. Родила, так обеспечь трусами по форме…

А сегодня произошел скандал, и я оказалась в кабинете директора школы, Александра Александровича, последнего из могикан, как, мы слышали, называют его некоторые учителя. Никто и не помнит, сколько ему лет, он был директором нашей школы даже до войны.

Майя Матвеевна пожаловалась, что я довела Толстикова до бунта, а он не стал орать на меня сразу, а попросил, чтобы я сама рассказала обо всем, что случилось.

Ну, я и рассказала, как увидела в зале, что пятиклассники пытались на глазах Майи Матвеевны вытряхнуть Толстикова из брюк, а он орал и ревел. Тогда я вбежала, расшвыряла мальчишек, нахамила Майе Матвеевне, потому что она позволила при себе унижать человека, а Толстиков тогда, заправив рубашку в брюки, нагнулся, снял кед с ноги и бросил в Майю Матвеевну.

— Да кто его унижал?! — Майя Матвеевна пожимала плечами. — Такой кабанчик здоровущий. Нужна парню закалка? Нужна. Надо мать заставить поискать трусы? Надо. Тут он просил, а как ребята его бы обсмеяли, потребовал бы…

— Я бы на всю жизнь возненавидела физкультуру…

Майя Матвеевна удивилась:

— Да я другому пацану все ухо откручу, а все одно — бегает за мной, как собачонка, лишь бы взяла в лыжную секцию… — Она улыбнулась: — Думаешь, мальчишки своей пользы не понимают?

Александр Александрович провел гребенкой по своим серебряным усам, торчащим в разные стороны. Мы всегда интересовались, как он их делает такими жесткими и острыми. Девочки говорили, что на бигуди, а мальчишки считали, что он их щипцами подкручивает, как дед у Гриши.

— Так почему же он бросил в тебя кед? — спросил директор Майю Матвеевну (он всех учителей называл на «ты», но на него никто не обижался).

Майя Матвеевна пожала плечами и опустила голову.

— Потому что ты, кроме своей физкультуры, ни о чем не думаешь.

Голос Александра Александровича был тихий, неторопливый, но Майя Матвеевна покраснела.

— А помнишь, как пятнадцать лет назад ты возмущалась формалистикой одного учителя, который тебе ставил двойки за чертежи?

Я постаралась стать совсем незаметной, а сама предвкушала, как сообщу ребятам, что Майя Матвеевна окончила нашу школу, что у нее бывали двойки, что…

— Конечно, хорошо любить свой предмет, быть фанатиком, но когда фанатизм превращается в бездушие…

Если бы на месте Майи Матвеевны была Икона, она бы обязательно сделала большие глаза и сказала бы: «Мы не одни, здесь ученица…» Она ужасно боится всего, что может подорвать ее авторитет, а Майя Матвеевна об этом даже не задумалась, и мне это понравилось.

— Учитель, который забывает о том, что могло его самого обидеть, задеть, когда он был ребенком, — уже не учитель…

— Ну, Александр Александрович… — плаксиво начала Майя Матвеевна, и тут в кабинет директора без стука влетела задохнувшаяся женщина в белом халате, на котором было наброшено зимнее пальто.

— Что случилось?! Он прибежал как ненормальный на работу… Ой, простите, я мать Толстикова, он плачет…

Она дышала коротко, часто, пытаясь вдохнуть побольше воздуха.

— Я отпросилась у старшей медсестры, он не хочет возвращаться в школу…

Трудно было определить ее возраст — таким усталым казалось ее лицо.

— Толстиков оскорбил учителя физкультуры, бросил в Майю Матвеевну кед, — сказал Александр Александрович, хмуря черные, несмотря на возраст, брови. Мы подозревали, что он их красит, потому что волосы у него были серебристо-белые, как и усы.

Губы у матери Толстикова расползлись в неуверенную улыбку, точно она не решалась принять эту шутку.

— Петенька? Да он муху не обидит, его все, кому не лень, обижали…

— Все произошло из-за трусов, — начала Майя Матвеевна.

Лицо матери Толстикова искривилось.

— Ну, нет его размера, все есть, кроме его. Вот я и купила синие…

— В нашей школе черные, — отчеканила Майя Матвеевна.

— Думаете, я не хочу… — дрожащим голосом сказала мать Толстикова. — Он и так несчастливый: и отца нет, и здоровье слабое, его толщина от неправильного обмена.

— Надо было больше физкультурой заниматься, — непримиримо сказала Майя Матвеевна.

— Нет черной краски нигде, я уже три хозяйственных магазина обегала… — Мать Толстикова стояла перед Майей Матвеевной как наказанная.

— Тогда пусть ваш сын переходит в школу, где носят синие трусы… — сказала Майя Матвеевна утомленно.

— А если их покрасить черной тушью? — спросил Александр Александрович, доставая из ящика стола пузырек. — Вот у меня есть черная…

Мать Толстикова встрепенулась:

— И правда! Вот спасибо…

Она схватила пузырек, посмотрела на свет и бросилась к дверям; она забыла о поступке сына и очень изумилась, когда Александр Александрович, расчесывая усы, окликнул ее:

— Товарищ Толстикова! Что касается безобразного поведения вашего сына, мы обсудим его на педсовете.

И тут вмешалась Майя Матвеевна:

— А что обсуждать? Психанул парень — большое дело! Лишь бы у него трусы появились черные к следующему занятию. Уж как-нибудь я с ним разберусь и без педсовета…

Толстикова горячо ее поблагодарила, сжимая пузырек с тушью, а я вспомнила красное несчастное лицо Толстикова-сына и еле сдерживалась. Даже мать не понимала, как его унизили…

Именно это я и сказала, когда мы остались с Александром Александровичем наедине.

— Человек унижен! — передразнил он меня рокочущим баском. — Да ему, чтобы человеком стать, еще столько синяков получать — ого-го!

— А если это травмирует его на всю жизнь?

Я читала одну книжку, где мальчик после издевательства товарищей бросил школу.

— Травма! Унижение! Издевательство! Любишь ты громкие слова… А по мне, чем в детстве жестче, тем закаленнее вырастет. Видала, какая мать у него квелая? Не она ему, а он должен быть ей поддержкой…

— Значит, вы одобряете поведение Майи Матвеевны?

У него было железное терпение, у нашего директора, Икона давно бы меня выгнала за нахальство.

Он посмотрел на меня, потом надел пенсне, старинное, как в театре.

— Любите вы, молодые, формулировочки. А ведь и сама уже от них пострадала…

Он знал абсолютно все, что происходило в школе, хотя редко появлялся в классах: он сидел у себя в кабинете и спокойно, неторопливо пил чай. У него был электросамовар, он целый день кипел. И мне Александр Александрович казался немножко не настоящим, такой уютный, добродушный, похожий на бегемотика.

— Но Майя Матвеевна не только Толстикова унижала, но и его мать, дергала ее…

— Всех нас кто-нибудь дергает… — Тон Александра Александровича был по-стариковски добродушен. Он вынул из своего стола банку с домашним вареньем, стакан в красивом серебряном подстаканнике, фаянсовую кружку и предложил:

— Похлебай со мной чайку, вояка…

Я растерялась, а он добавил:

— Если будешь по пустякам нервы расходовать, до моего возраста не доживешь…

Мы молча выпили чай. Я представила, как расскажу обо всем дома, и поняла, что мне не поверят, мама вообще к нашему директору относилась с такой опаской, точно он был скорпионом. Она не понимала, почему у нас в школе лучшая успеваемость по району и так мало «мероприятий».

Я долго бродила после школы и все думала, что, наверное, наш Александр Александрович великий педагог. Или просто гипноз? У меня давно не было так легко на душе, как после его чая. Мы почти не разговаривали, он только спросил, нравится ли мне варенье и какие способы заварки чая я знаю…

Мне захотелось стать учительницей…