Какая она, Победа?

Выстоять!

Кара-Куль встретил Балинского своими сюрпризами. Тотчас отправился к Бушманам — повидаться, выразить сочувствие, спросить, вдруг он может что-нибудь сделать, хоть чем-нибудь помочь. Всего, кажется, насмотрелся на Памире, да и жив Бушман, могло быть хуже, чудом ведь отходили! А увидел Диму и расстроился донельзя, будто снова пережил и десант и фирновое плато, таким близким, таким похожим все показалось.

Другая новость была повеселей. Ну наконец-то! Наконец-то положили первый бетон! Всегда казалось, что вот уж где не будет большой проблемы — скальное основание под плотину подготовить, стоит только на левый берег посмотреть! Отшлифованный монолит, все готово! А провозились два года. Целых два года! Да и этот первый бетон положили, можно сказать, нахрапом, опережая готовность всего основания, с трудом выкроив для почина более-менее сносный блок. Лишь бы сдвинуться с места! Подбодрить себя, стройку этой очередной ступенькой к далекой цели. Был, конечно, и расчет. Так сказать, маленькая хитрость. Ведь чем скорей заявят они о себе официальным началом укладки плотины, тем скорее их стройку начнут принимать всерьез. Вот ведь еще о чем приходится думать — они постоянно сидят без цемента!

Играл оркестр, пестрели транспаранты, люди бросали «на счастье» часы, монеты, вмуровали памятную плиту. Любители сувениров подчас сражаются за автографы и обломки клюшек, за улетевшие в публику шайбы и мячи.

Здесь рвали «на память» ремешки от брошенных под бадью часов, а накладная на первый куб исчезла бесследно, так что пришлось выписывать дубликат. И не один. Аппетит приходит во время еды, а Беник Майлян, в чьем личном архиве всплыла через несколько лет эта реликвия, не был по натуре своей единственным болельщиком, тем более болельщиком Токтогульской ГЭС.

Мастером смены в тот памятный для стройки час заступил Леша Каренкин. Это не ошибка, мастером был именно он, бывший бригадир верхолазов-монтажников, успев до начала «бетона» проработать в новой для себя должности лишь несколько дней. Опять к самому началу поспел. Как и с оборкой склонов. Сплошное везенье, дикое счастье или что там еще, вполне подкрепленное «корочками» — дипломом об окончании строительного техникума. Да, он окончил строительный техникум. Написал диплом по девятиэтажному жилому дому, защитил, и вот, пожалуйста, молодой специалист. Хоть начинай все сначала.

Бушман надоумил за учебу взяться. Прямо-таки заставил Дмитрий Владимирович, чуть ли не силком приводил. Да и не только Бушман, сама стройка взяла за шиворот, куда деваться. Оборка склонов шла на убыль, половина людей в бригаде — классные монтажники, как командовать такими людьми, если сам как был оборщиком, так оборщиком и остался?

И еще одно обстоятельство помогло — учиться-то нравилось, вот в чем дело! Группа нравилась. Заниматься всем вместе нравилось, над курсовыми коллективом за полночь корпеть. «Пацанов» мало было, все больше «старички», бригадиры, мастера, люди семейные, работяги со стажем, так что и понимали друг друга и помогали, сдружились все-таки! Преподаватели нравились. Это были свои же инженеры, со стройки, днем по работе то и дело виделись, вечером в аудиториях сходились. Трудно было, они понимали. Не в том дело, что поблажками задабривали, жалели по-свойски, нет! Они не отгораживались, дистанцию не соблюдали, не говорили, что обязаны давать и требовать знания, а все прочее их не касается; их и прочее касалось. Наверное, поэтому и терпеливей были, и по пять раз одно и то же объяснить за труд не считали, и на часы при всяком случае не смотрели, хотя им тоже ох как надо было постоянно оглядываться на часы! Потому и окончил. Но как был в бригаде, так в бригаде и остался, о какой-то инженерной должности и в мыслях не было. Потом Хуриев — опять-таки Хуриев — разыскал его, Привез в котлован.

— Ну вот что. Учился? Деньги на тебя государство тратило? Мастером на бетоне будешь. Согласен?

— На каком бетоне? Бетона-то нет!

— Ты дела принимай. Будет тебе бетон!

Обещание Хуриева сбылось через три дня. Первый в жизни, за который он отвечал как мастер, и первый, самый первый бетон, уложенный в основание плотины Токтогульской ГЭС. Так сказать, двойной праздник. А праздники быстро кончаются. Только начали, как вновь пришлось останавливаться, приниматься за расчистку. Рядом с первым блоком в скале основания оказался глубоченный, высверленный рекой колодец, заполненный валунником и песком. Бульдозер не загонишь, экскаватором не залезешь. Значит, вручную, кайлом да лопатой, пока не выскоблили до глянца. А ведь этот колодец был не один…

Да и там, где скала рекой отшлифована, такой монолитной казалась, тоже свои прелести обнаружились, и, разумеется, в самый последний момент.

Выскребут рабочие плиту, продрают, промоют гидромониторами так, что в грязной обуви и ступить нельзя, а приемочная комиссия начнет проверять, подцепит за край какой-нибудь трещины, а плита — р-раз и отвалится. А под плитой все то же: дресва, песок, галька, неизвестно как попавшие на глубину.

Снова драют, снова моют, докапываются до следующей, на этот раз по всем признакам безусловно прочной плиты, созывают комиссию. А комиссия бракует и ее. Люди нервничают, сдача под бетон каждого блока превращается в яростную дискуссию, и работе этой не видно конца.

А тут зима. А к весне, к паводку скальное основание плотины надо было закрыть бетоном во что бы то ни стало. Строили тепляки. Укутывали скалу тряпьем. Таскали ведрами горячую воду. И драили, драили, драили, похлестче, чем моряки свою посудину перед визитом самого высокого, самого привередливого начальства.

Словом, настрадались в ту зиму. Суровой она была, холодной и многоснежной. Пошли лавины, одна из них накрыла Беника Майляна. Он только в блок зашел, слышит, словно воздух дрогнул. Глаза поднял, ах, черт, красиво! Красиво, когда не на тебя, когда в стороне идет, а тут вот она, и разминуться нет никакой возможности! Только и успел за экскаватор заскочить, свитером рот закрыть. Хорошая машина экскаватор! Тяжелая, не очень-то сдвинешь. Осела белая мгла, перевел Беник дыхание, сунул руку в куртку — как не закурить после такого, а карманы снегом запрессованы. Да что карманы, ноздри снегом забиты!

Зима снежная, жди паводка. Его и ждали. Не такого, конечно, как в 1966 году, такой, по всем выкладкам, только раз в столетие возможен, но все же.

Даже верховую перемычку нарастить решено было, вдруг вода опять в тоннель не вместится, поднимется настолько, что снова через верх пойдет.

Тогда, два года назад, можно было излишки нарынские старым руслом пустить — в котловане почти ничего не было. Но за эти два года влезли туда с головой, всеми службами, а главное, бетон начался! Пусти Нарын — все прахом, за неделю столько наворочает, в год не разгребешь. Нет, отступать некуда. Такой труд вложен! Да и будет ли очень большая вода? Ведь, как известно, тоннель рассчитан на катастрофический паводок, такой, который случается раз в столетие, а он уже был. Неужели повторится?

Может, поэтому он и нагрянул, что так некстати был, что так его не хотелось… Закон бутерброда. Нарын пер в тоннель с такой устрашающей мощью, будто хотел вывернуть его наизнанку, выдрать из недр горы эти навязанные людьми бетонные оковы и тогда уж разгуляться по своему усмотрению. Мимо выходного портала страшновато было проезжать и проходить, воздух, скалы дрожали, река вырывалась из тоннеля разъяренной Ниагарой, с громоподобным ревом пушечной канонады. Склоны сочились водяной изморосью, над ущельем висло облако водяной пыли, и в нем деньденьской не гасла радуга, которая никого не радовала.

А уровень в верхнем бьефе все поднимался, устье тоннеля угадывалось лишь по бешено крутящейся воронке с жутковатым, утробным всхлипом всасываемой воды. Теперь на верховой перемычке люди дневали и ночевали, сюда были стянуты все силы, и кара-кульские домохозяйки, встретившись на улице, прежде чем поздороваться, прежде чем начать обычный обмен информацией о болезнях и внуках, о мясе и молоке, о бельгийском драпе или подписке на Дюма, спрашивали друг друга об одном:

— Что там, на верховой перемычке, выстоят, нет?

Бросили на перемычку и смену Каренкина. Они готовили опалубку, обтягивали щиты полиэтиленом, ставили их подчас прямо в воду, потому что в иные моменты бетон возвышался над уровнем грозно вздувшегося Нарына всего лишь на две мужские ладони — на двадцать сантиметров.

— Не допустить перелива. Выстоять!

Такого Леше Каренкину видеть еще не приходилось. Люди не уходили домой по тридцать часов. Сами брались разгружать то и дело подходившие снизу машины с брусом и арматурой, с досками и щитами. Никому не надо было ничего объяснять. Никого не надо было призывать и уговаривать.

Перекусывали тут же, на перемычке, здесь круглосуточно работал буфет.

Бригадир плотников Васянин чуть не падал от усталости, но даже начальник Нарынгидроэнергостроя смог отправить его домой только в приказном порядке, да и то лишь на два часа.

— Романтики провинциальные, — будет вспоминать годы спустя этот паводок Зосим Львович, — задницами щиты подпирали!

Восхищение в этих словах. Восхищение и зависть. К этим людям. К самому себе. Что довелось пережить эти минуты, разделить их, быть там, на верховой перемычке, вместе с теми, кто удержал Нарын. Зрелище! По одну сторону щита река, по другую — и вровень с рекой — люди. И уровень воды на разделяющей их грани. И взгляды, прикованные к этому уровню, остановился или нет, вверх полез или вниз? Им, Серым, был уже написан приказ об эвакуации котлована. Кто бы упрекнул, если б он привел этот приказ в действие? Были все основания для этого, объективные и субъективные, что заставляло ждать и надеяться, рисковать, тянуть до последнего? Как угадать, где оно, это последнее?

Так и остался в бумагах этот приказ. И значит, станция будет пущена чуточку раньше, может, на целый год. Для них год никак не абстракция, не отвлеченное понятие. Год — очень конкретная штука. А кроме всего прочего, это еще и дочерна обожженные солнцем люди, которые приезжают снизу, из Ферганской долины, с надеждой смотрят в глаза и спрашивают, спрашивают все об одном и том же — когда строители смогут наконец собрать, накопить хоть немного за своей плотиной воды, чтобы прийти на помощь горящим от засухи полям, терпящим бедствие земледельцам?

Урожай гибнет. Труд гибнет. Может, все-таки можно что-то сделать? Ну хоть немного!

Говорят, работа — это одно, а вот личная жизнь человека — это совсем другое. Есть даже обязательная раскладка на этот счет, чеканная, как постулат, на работе и дома. Есть суждения весьма категоричные, беспощадно уничижительные ко всем «инакомыслящим», суждения, согласно которым «внутренний мир человека» есть сфера сугубо интимная и вторгаться в нее с какими-то «производственными вопросами» так же неприлично, как сказать непристойность в обществе женщины; то, что именуется «работой», все это суета сует, от лукавого, есть поверхностное, необязательное и скучное, даже не заслуживающее того, чтобы о нем говорить.

Но сказать хочется. Тем более начальнику стройки. Ведь что там было, на верховой перемычке? Работа? Исполнение служебных обязанностей? Да нет же! Ни в коем случае! Они бы просто не выдержали, если б всего лишь работали. Они давно бы разбежались, если б только исполняли служебный долг. Для «исполнения» можно подыскать и более исполнимые варианты. Но ведь не ищут! Не бегут! Год проходит за годом, люди стареют и седеют, смотришь, то один, то другой в больницу на «отдых» попадает, то «с сердцем», то с инфарктом или язвой, но никто не уходит, все на местах, как опорные камни часового механизма, надежно, раз и навсегда впрессованные в свои рабочие места. И Серый знает, что пройдет год, и два, и три, но на створе он всегда обязательно встретит Диму Бушмана и Кайрата Умралина, Анатолия Курашова и Сеяра Феттаева, встретит всех тех, кого принято считать «старыми каракульцами» и назвать кого поименно просто нет никакой возможности. И Хуриев никогда не уйдет со стройки. И он, Серый, тоже не уйдет, что бы ни предлагали ему в Москве. Стройка кончится, другая начнется, Курпсайская на очереди, Камбаратинская, не в этом дело. Люди?

Да, все дело в них. Главное, что они остаются. Главное, что к нему в кабинет, минуя всех и вся, может запросто зайти тот же Толя Балинский и у него, начальника Нарынгидроэнергостроя, хмуро потребовать автобус для своих альпинистов. А то и пригласить с собой. Скажем, тренировку посмотреть.

Соревнование по скалолазанию. И он, Серый, вконец заезженный всяческими просьбами, чрезвычайными и нечрезвычайными происшествиями, проблемами и обязанностями, гостями и комиссиями, сочтет этот визит Балинского как лично оказанную ему честь.

Все это так. Тем не менее между стройкой и каждым подданным ее существовали и свои, персональные взаимоотношения, не всегда простые и безоблачные. Пример тому — судьба альпинистов-скалолазов. Профессия, рожденная нуждами створа, стала со временем ненужной, едва в 1968 году программа работ на склонах была в основном решена. И тогда те, о ком так много и заслуженно писали, чьи мужественные портреты украшали газетные полосы и обложки журналов, вдруг оказались не у дел. Не они значились теперь «главной фигурой стройки», теперь это был бетонщик, теперь о нем говорили, теперь все подчинялось «большому бетону», а прочее являлось делом второстепенным или вовсе несущественным. Ну где-то подлатать поврежденную ловушку. Поправить обветшалый и вдруг понадобившийся трап. Стоит ли об этом много разговаривать?

Что ж, для того скалолазы и работали, чтобы подготовить место другим.

Но уйти со сцены, кануть в тень — для многих это оказалось делом мучительным и непростым. Подчас проще было уехать, и кто-то уехал. Ктото увидел отдушину в долгих застольях с бесконечными воспоминаниями о том, что было, и упреками по поводу того, что стало. Третьи, такие, как Леша Каренкин, братья Еланские и Володя Аксенов, и их было большинство, учились, переучивались, шли на монтаж, на «бетон», да и кто сказал, что «бетон» — это скучная, однообразная работа, видел ли этот человек настоящий «бетон»?

Не было драмы и у Балинского. Во-первых, у него были горы. А вовторых, он никогда не страдал профессиональной спесью, он и в лучшую для скалолазов пору при виде любой работы не морщился, а теперь что ж, все понятно, надо насосы ставить, будет ставить насосы, трубы в потерны тянуть, полезет в потерны, у шатра дежурить, будет дежурить у шатра. Хуже всего, пожалуй, работать в потернах — в смотровых галереях в теле плотины.

Темно, водичка сочится за шиворот. Воздух и тот цементом пропах, ни с каким другим не спутаешь. А тебе нужно трубы варить. В полном одиночестве. Всю смену. А если насосы ставить, так и вовсе от зари до зари, пока они не начнут откачивать воду.

А на шатре свои прелести. Он целым должен быть, шатер, чтоб свежий бетон от мороза, от жары уберечь. А его ветром срывает, ущелье-то плотиной перегорожено; а шатер над плотиной как парус. Начнет бригада брезент растягивать, кажется, так с этим брезентом и сдует всех куда-нибудь в нижний бьеф.

А хуже всего не водичка за шиворот с цементом пополам, не ветер декабрьский на кровле шатра, не камешек, щелкнувший по плите в метре над головой, хуже всего оказывается, человеку тогда, когда ничего этого нет. Никогда не думал, что будет так скучать по створу, по свистящему гуду компрессоров, по звонкому постаныванию крановых тросов, по мимолетным взглядам и приветам товарищей. Никогда не замечал, какими глазами смотрят старики, больные, инвалиды на тех, кто спешит на работу, вскакивает на ходу в автобус, бежит вверх по лестнице с букетом цветов.

Теперь заметил. Понял. Трудная участь — сидеть дома. Трудней не бывает…