Какая она, Победа?

Прыжок с 1300

Толя глянул под ноги. Прямо под ним по правобережной дороге ползли едва различимые человеческие фигурки, в глубокой тени каньона тускло поблескивала сизая лента Нарына, отбитая от берега прерывистой каймой грязно-белых наледей. Шума реки слышно не было, и это лишний раз напоминало о том, какой долгий спуск его ожидал, какой небывалый «гвоздь программы» предстояло ему, Толе Балинскому, сейчас выполнить.

Очень хотелось курить. Наверное, он все-таки нервничал. Наверное, что-то похожее испытывают и парашютисты, когда им нужно сделать решающий шаг в пустоту. Что ж, сам напросился. Сам подсказал идею. Сам отстаивал ее, убеждая, что простейший способ сбросить с 1300 трос — это спуститься на нем, привязавшись к концу. И вот этот стальной одиннадцатимиллиметровый трос в руке. В другой — пять кабелей телефонного провода, которые тоже нужно спустить к правобережной дороге, к створу. Толя еще раз проверил грудную обвязку, кивнул ребятам, изготовившимся у лебедки:

— Можно.

Первая серьезная работа. Когда прибыл в Кара-Куль, когда 9 декабря 1964 года пришел оформляться к Бушману на участок освоения склонов, думал, сразу начнутся такие задания. Не зря же Бушман зачислил его по шестому разряду. Толя не был ни плотником, ни монтажником, а самая высокая ставка за красивые глаза не дается, ее отработать надо.

— Условие одно, — жестко сказал тогда Бушман, — делать все, что скажут. Без разговоров.

Что ж, Толя для этого и приехал. А получил распоряжение учить оборщиков. Вместо сверхсложных заданий, стенных маршрутов к недоступным пока точкам изо дня в день терпеливо показывать случайным для гор людям, как правильно вязать узел проводника, как страховать товарища через выступ, как по звону металла определить, надежно ли забит крюк.

А только подготовил несколько групп, получил другое задание. И опять не лучше. Ехать в Ташкент, по альпинистским лагерям, куда угодно и доставать, доставать, доставать снаряжение, без которого на створе, как на хорошем восхождении, в общем-то, нечего делать.

Нужно добыть сотни метров веревки и репшнура, скальные крючья и карабины, страховочные пояса и горные ботинки, молотки, блоки, даже светозащитные очки, настолько слепили в солнечный день белые известняковые плиты. Веревка о камень быстро истиралась, а в сорокаградусную жару намного теряла в прочности. Трикони из подметок вылезали «с мясом» через несколько дней работы, пришлось изобретать собственные способы крепления триконей, переделывая рабочие ботинки на свой, каракульский, лад. Наладили производство крючьев. Даже карабинов. И все же их не хватало, и товарищи, к которым приходилось обращаться за помощью, недоуменно пожимали плечами.

— Что вы там, едите их, что ли?

— Скалы едят.

Конечно, это были временные поручения. Бушман ничуть не собирался использовать Балинского только в роли инструктора и «толкача» — у начальника участка освоения склонов имелись на этот счет свои планы.

Несколько категорий рабочих сложилось на створе. Первая — кадровый строительный люд, привычный к самой нелегкой работе, имеющий по нескольку специальностей и теперь под руководством Володи Аксенова овладевающий навыками оборки и скалолазания. Вторая категория — это «пацаны». Так называли молодых ребят, приехавших по комсомольским путевкам, зачастую сразу после школы или армии. В большинстве своем они не имели специальности, и учить их приходилось не только обращению с веревкой, но и тому, как держать топор, пилу, каким концом забивается в доску гвоздь. Третья категория окончательно сложилась с приездом Толи.

Это альпинисты. Их собрали в одну бригаду, командовать предложили Балинскому. На оборку их не ставили, это было бы не по-хозяйски. Им поручалось только то, что оказывалось не по силам другим.

На голове каска и вязаный подшлемник. Под ногами пятьсот метров стены и река Нарын. Операция обеспечивается усилиями бригад верхолазов Анарбаева и Абрамова, Андреева и Петрова, хозяином отметки «1300» Беником Майляном.

— Может, вечерком кофе организуем, — кричит Беник, — как настроение?

— Нормально, — отвечает Толя, — возражений нет.

— Тогда поехали! До вечера?

Толя кивает головой, монтажники Вадима Гришаева взялись за рукоятки лебедки. Трос ожил, подался, Толя оттолкнулся от скалы. Снова и совсем некстати захотелось курить. Только сейчас курить! Ребята осторожничают, спускают медленно, и он подолгу застревает в воздухе, как нарочно, в самых неуютных для ожидания местах. Да и ждать-то, собственно, нельзя, трос может лечь на уступ, накопить слабину, а потом выдать такую порцию свободного падения, что и костей не соберешь. Надо уходить в сторону от полок, на отвес, но трос не очень позволяет разгуливать, это не веревка. А еще он может зацепить дурной камень, столкнуть на голову. А еще ветер!

Свитер, пуховка, штормовка — и насквозь!

Я уж решил, миновала беда.

И удалось отвертеться.

Вдруг подкатила шальная звезда Прямо под сердце…

Спасибо, что есть такие песни. Спасибо, что есть люди, в душах которых они рождаются. Угловатые, шершавые, отнюдь не сбалансированные по всем статьям, как часовой механизм, они так сподручны всему тому, чем живет створ, так помогают Толе Балинскому или кому еще приноровиться, приспособиться к делу, которое подчас может показаться не по плечу человеку, даже привычному ко всему. Спуск занял два с половиной часа.

Ноги не держали, и Толя, отстегнувшись от «беседки», в которой спускался, сел прямо на землю, на мерзлый щебень, не чувствуя ни жесткости его, ни холода. С отдыхом пришла радость. Ага, что-то можем все-таки, так или нет?

И принимая скупые поздравления товарищей, и уезжая со створа, он все смотрел на каменную вертикаль, словно стараясь убедить себя в том, что был там, что все это им пройдено.

На следующий день надо было спустить трос по стене правого берега с отметки «940». Так все осмелели, с такой скоростью пустили лебедку, что он почти падал, благо вскоре на пути оказался пешеходный трап. Отстегнулся, бегом поднялся к лебедке:

— Вы что, братцы?

Так пришла настоящая работа. Подчас она была слишком «настоящей», могла бы чуточку быть и полегче. Как говорили ребята, «шефы обнаглели»: уверовав в то, что скалолазы все могут, они уже не размышляли долго, стена перед ними или не стена, можно пройти или нет. Они просто рисовали: здесь нужно проложить нитку водопровода, здесь телефон, а здесь линию электропередачи. А как уж это сделать на стене подчас с отрицательными углами, решать предоставлялось самим скалолазам. И они решали. Порой случались какие-то накладки, и тогда надо было снова и снова призывать к внимательности, к осторожности. А это не очень легко — быть всегда настороже. Не так уж просто не раз, не два, а изо дня в день испытывать себя на крутизне, отнюдь не считая это занятие чем-то исключительным. Не у всех выдерживали нервы. Не всем хватало терпения. Люди увольнялись, уезжали. О них думали без упрека. Что могли, эти люди сделали. Были и утраты.

Разбился Юра Ратушный, Его смогли научить самым сложным приемам, а вот простой аккуратности не успели. Парень куда-то бежал по узкой скальной полке, не подумав, наступил на плиту, а трикони плохо держат на гладком камне. И некого винить. Разве что самого Ратушного. А Бушман винит себя. Недосмотрели. Не научили.

Погиб Толик Охрименко. Погиб в котловане, под шатром, а под шатром ничего не увидишь, откуда камень летит, куда ударит. Говорили, что камень прилетел со стороны сорок шестого массива. Спецы утверждали, что такого не могло быть. Могло, не могло, а только камешек слетел, небольшой такой, срикошетил от скалы у подножия. И… все.

Толя Охрименко тоже скалолаз, рядом работали, а толком поговорить все не успевали. Так, переглядывались друг с другом, перебрасывались приветами, какими-то словами. Чем-то нравились, видно, друг другу, даже зажигалками поменялись. Часами не успели.

В ту неделю, когда погиб Толя Охрименко, зарядили обложные осенние дожди. Пошли камнепады, створ для всех работ был закрыт, дни актировались, бригады сидели по домам и ждали погоды, как ждут только летчики и хлеборобы. Балинский смотрел в окно на ползущие по мокрым склонам разбухшие клочья облаков, вновь и вновь возвращал на начало истертую, изорванную магнитофонную ленту с песней о танкисте, которому не повезло в бою.

Звезд этих в небе, как рыбы в прудах, Хватит на всех с лихвою…

Песня Балинскому явно по душе, он снова вспоминал своего тезку, Толика Охрименко, вспоминал мокрые плиты створа, истерзанный камнепадами, светящийся, как звездное небо, брезентовый шатер над бетонными блоками, вспоминал лица «уэмэровцев», сосредоточенно, с многотерпением марафонцев делающих свое нелегкое дело.

Впрочем, шатер появился много позже, после перекрытия, после первого бетона. Балинский нередко отлучался со стройки то в экспедиции, то в командировки и некоторые эпизоды токтогульской эпопеи пропустил.

Перекрытие он пережил вместе со всеми. От начала и до конца.