Какая она, Победа?

Улица. Отец. Сулейманка

— Балинский! Яшар Газиевич сказал, что, если вы еще раз встанете со стола, у вас отнимут штаны. Вы слышите, Балинский?

Балинский кивает головой. Ему и самому не очень хочется вставать, хватит с него, вчера попробовал, от этого тоже отлежаться нужно! На какой же он день поднялся? Неужели на четвертый?

Такой боли, пожалуй, он еще не испытывал. Страх испытывал. Стыд испытывал. Горе испытывал, гнев испытывал, а вот боли такой у него еще не было, впервые.

Сознание боялся потерять в коридоре. Боялся, что вот-вот и лопнет, перервется где-то внутри та тоненькая, источенная болью жилка, которой он так ненадежно скреплен с жизнью, со всем белым светом. В Кара-Куле не жарко топят, уголь привозной, а тут вспотел. Пот закапал. Однако дошел до конца коридора, открыл дверь с черным силуэтиком элегантного мужчины во фраке и в цилиндре, сделал все, что нужно было сделать, а затем тем же порядком, с теми же остановками одолел коридор, водрузился на щит и стал ждать сил, чтобы жить дальше.

Однажды они с Геной Ахсановым, давним ошским приятелем, заядлым бродягой, охотником и альпинистом, спускались с пика Семенова-Тян-Шанского. При спуске Гена сорвался, скользнул вниз, проскочил мимо, да как-то странно, в самой нелепой позе, на спине, с прижатым к груди ледорубом.

— На живот! — закричал Балинский. — Зарубись!

Куда там! На это тоже время нужно, чтобы сообразить. Балинский пытался травить веревку, но рвануло так, что самого выбросило вверх, к самому крюку прижало, хорошо еще, что крюк выдержал. Повернул голову, нашел глазами Ахсанова. И в хохот. Да в какой, успокоиться не мог! А почему, непонятно. Ну лежит Ахсаныч. Ну ошалело смотрит в снег. Ну слетели у него очки и воткнулись перед самым носом дужками в наст. Вот и все. Но как показалось это тогда смешно!

А вот страшно не было. Страх свой главный он пережил не в горах — в детстве, когда Балинские жили на самой окраине Оша, в глинобитной узбекской мазанке, дорожка к которой вела через высоченные, похожие на бамбуковые заросли кукурузы, а в кукурузе жила ведьма. Так все говорили.

И Толик, пропадая с мальчишками то на берегах мутной Ак-Бууры, текущей через город, то на скалах Сулейманки, затейливым гребнем торчащей над окрестными кварталами, обычно старался попасть домой засветло, чтобы, стало быть, не встретиться с ведьмой. А тут забегался и возвращался в полной темноте. Шел не дыша, стараясь унять оглушительный стук сердца, то и дело оглядываясь в сторону затаившихся кукурузных джунглей. Потом не выдержал. Припустил бегом. В то же мгновение жесткая, словно из пыльной жести, листва заскрежетала, зашуршала, и на дорожку с хряском вырвалось что-то черное, стремительное, от которого, как в дурном сне, Толя так и не смог убежать.

Он даже закричал тогда от испуга, а ведьма в два прыжка подкатила под ноги, запрыгала вокруг, радостно разевая пасть и восторженно дыша.

Вывалив язык, она упорно стремилась лизнуть Толю в лицо, взвизгивая от нетерпения и преданности.

— Дружок! Дружок!

Так было покончено с детскими страхами. С прочими ребячьими слабостями: с робостью, неумением постоять за себя — быстро покончило то, что обычно называют «улицей». И когда ее подчас упрекают во всех смертных грехах, он не бросит в нее камень, рука не поднимется. Улица научила стоять на ногах, даже если тебя бьют.

Это умение понадобилось уже в детстве. Война началась, когда Толе было семь лет. Мать перенесла трудные роды, болела и долгое время не могла работать. А отец, Павел Балинский, инвалид первой группы, не работал вовсе. Когда-то сражался с басмачами, состоял в союзе шоферов Востока, гонял машины по знаменитому Памирскому тракту, через головоломные серпентины Талдыка и снежные заносы Катын-Арта.

В те годы даже летом не любили на будущее загадывать, когда в рейс уходили. А в 1936 году в самый разгар зимы шофер Павел Балинский в составе специальной автоколонны под командованием Оки Городовикова чуть ли не полмесяца пробивался на помощь к жителям высокогорного Мургаба, отрезанного от всего мира небывалыми снегопадами. Тогдашние газеты много писали об ураганном ветре силой до двенадцати баллов, о снежных заносах в телеграфный столб высотой, о морозах, таких свирепых, что шоферы по двое суток не глушили двигателей, боясь разморозить радиатор. В том памирском походе отец себя и застудил. Да так, что не смог вернуться к работе. В руках появилась дрожь, не удавалось даже свернуть цигарки — все рассыпал. Когда подрос сын, он стал отцу цигарки скручивать. Ну и прикуривать. Так начал курить. Чуть раньше, чем научился читать.

Когда шоферов стали брать на фронт, отец вернулся на автобазу. Но и тогда он редко куда выезжал, а чаще только ставил машины на смотровые ямы, возился по ремонту. Однажды грузовик, которым он занимался, сорвался с неловко подведенного домкрата. Отцу помяло грудную клетку, и с работой пришлось проститься навсегда.

Семью спасла мать. Едва поднявшись на ноги, она пошла работать на мясокомбинат. Там приходилось дежурить неделями. Работала то на погрузке, то в цехе и иногда приносила домой горсть внутреннего жира на ужин. В редкие часы, когда собирались вместе, мать читала вырезки из газет, которые Толя хранил в небольшом чемоданчике как самую большую и непреходящую семейную ценность. Про двадцать восемь панфиловцев и Клочкова-Диева. Про оборону Севастополя и героев-моряков. Приходили соседки. Вздыхали и плакали. Вспоминали недавнюю, но теперь такую далекую довоенную жизнь. Отсюда, из голодных сумерек сорок первого, сорок второго, сорок третьего, она казалась вполне безоблачной и счастливой, такой, о которой только и мечтать.

Наверное, для мальчишек она такою и была. Но и эти голодные дни войны имели не только цвет ожидания и нужды. Детство оставалось детством. А над детством Толи Балинского задиристым петушиным гребнем, веселым каменным парусом вставала древняя Сулейманка, священная для богомольцев гора Тахт-и-Сулейман. Внизу пестрела глиняная мозаика плоских крыш, узких улочек и тупичков Старого города, а с высоты скал видно было далеко-далеко вокруг, может, даже за сто километров.

Не иначе она была волшебной горой, эта Сулейманка! Кажется, кто-то очень добрый и всемогущий воздвиг для пацанов посреди городской тесноты такую замечательно большую игрушку из так и эдак выгнутых каменных пластов. Здесь были острые пики и грозные башни, сквозные арки и темные пещеры. В городе распутица, ног не вытащишь, а на Сулейманке сухо, даже тепло, если спрятаться от ветра в уютной нише или разлечься на покатых плитах, обращенных к солнцу. В феврале появляется здесь первая травка, первые цветики, желтые-желтые и с ноготок ростом. В Оше снег, а тут снимай обувку и бегай босиком. Или лазай по скалам. От них пахнет солнечным теплом и близким летом. Зацепки мелкие, незаметные, кажется, не за что ухватиться, а глядишь, прилепился к скале, да и много ли надо мальчишке — кончиками пальцев! Прилепился, перехватил руку повыше, а там целый карниз. Наискось. Через всю гору. Можно подтянуться. Встать.

Прижаться грудью к стене. И, распластав руки, пойти, пойти с бьющимся сердцем, с пересохшим от азарта горлом, в безотчетном стремлении подняться еще выше, еще быстрей и там, где никто никогда не поднимался.

Опомнишься, глянешь назад, а назад ходу нет, уже не спустишься! А внизу крошечные фигурки людей, они испуганно кричат, размахивают руками, а тебе только это и надо; вот блаженство, когда кто-то видит, какой ты ловкий и смелый и что тебе все нипочем!

Когда учился в четвертом классе, случайно попалась книжка о восхождении на пик Коммунизма. Книжки в ту пору были редки, так что каждая становилась событием, а тем более эта. Читал взахлеб, хотя многое и не понимал. Что такое «жандарм»? Что такое «бергшрунд»? Но все эти слова запомнил. Запомнил автора — Евгений Абалаков. Запомнил, что высота 7495 метров — высшая точка советской земли. Подумал: а ведь эти экспедиции, в которых Абалаков был, они ведь отсюда, из Оша, отправлялись!

Город, к которому так привык, в котором, казалось бы, не было и не могло быть ничего такого, чего не знал, вдруг приоткрылся с совершенно новой, необычной стороны, загадочной, как потайная дверь. Ворота на Памир… Только теперь приблизился смысл примелькавшихся по рассказам отца слов. И рассказы отца, сто раз слушанные и переслушанные, вдруг обрели какой-то новый вкус, цвет, стали необходимыми… И сама Сулейманка!.. А что, если с Сулейманки Памир виден? С самой верхушки?

Он залезал на Сулейманку, на самую высокую гору, на верхний зубец ее петушиного гребня и смотрел на юг. За дорогой на Наукат, за пологими предгорьями и сумрачным провалом теснины Данги вставали скалистые, заснеженные и летом гряды Кичик-Алая, рассеченные сиреневым от дымки пропилом ущелья Ак-Бууры. За Кичик-Алаем — Чон-Алай. За Чон-Алаем — Заалай. Но Заалай. можно ли его увидеть? Да и Чон-Алай попробуй разгляди! Где он, Памир? А спросить не у кого.