Какая она, Победа?

Игорь Цельман. Рейс на ледник Дикий

Работать с экспедицией «Буревестника» должен был экипаж Игоря Цельмана из Алма-Аты; Альпинисты знали вертолетчика Панферова, особенно после эпопеи 1968 года; знали душанбинских вертолетчиков.

Цельмана не знал никто. Говорили только, что он отличился на спасательных работах во время прорыва озера Иссык, даже награжден орденом. Ждали его с опаской. Так много в судьбе экспедиции зависит от командира экипажа, что иные вертолетчики стали напоминать избалованных вниманием кинозвезд.

Выйдет иной из вертолета и даже по сторонам не смотрит. Знает: подбегут, будут упрашивать, заискивающе глядеть в глаза, ублажать. Да и то сказать, клиентов много, а он один. А уж площадки, куда альпинистам надо, это и вовсе разговор особый. Если официально, так он и права не имеет лететь, вот так. Площадки эти нигде не значатся, никто их не принимал, высоты большие. И если он сядет, то только в порядке одолжения и под свою ответственность. А зачем ему это надо?

Игорь начал работу 15 июля. С группой разведки проутюжил ледник Дикий, выбрал площадку, сел, высадил ребят, делая все с завидной невозмутимостью и по первой просьбе. «Звезду» он явно не напоминал. Это был светловолосый, довольно-таки плотный парень в мешковато сидящих на нем брюках и в летней рубашке с засученными рукавами. Его широкое лицо выражало добродушие, лукавство, и если уж он кого-то напоминал, то скорей всего деревенского задиру, деревенского балагура откуда-нибудь из Прибалтики, который только и ждет, только и смотрит, что бы ему такое вытворить. Работал, однако, просто. Без фокусов. Без всяких там «визитных карточек». Он «таскал» буревестниковцев на ледник Дикий с прозаичностью пригородной электрички, затрачивая тридцать три минуты на полет туда и двадцать семь на полет обратно.

Балинский летел 19 июля. Был солнечный день, и все липли к иллюминаторам, с такой жадностью разглядывая проносящиеся внизу и мимо пространства, будто и в горах ни разу не были, будто все это впервые.

И это суровое плетенье иныльчекских протоков и галечниковых кос, и редкий ельничек у лавинных конусов пика Нансена, и светлый камешек громадной гранитной глыбы на поляне Чон-Таш с невидимыми сверху, но памятными каждому альпинисту именами тех, кто навсегда остался в снегах Победы, и безжизненный, весь в буграх и воронках охристый язык погребенного под моренным чехлом ледника, из-под которого так неожиданно, полноводно и сразу берет начало река Иныльчек. Затем хаос морен расслоился, пролегли в горную даль полосы камня и грязно-белого льда, промелькнуло зеленое пятнышко поляны, а по другую сторону ледника — крошево айсбергов озера Мерцбахера, надвинулся ржавым утюгом скальный мыс хребта Тенгри-Таг; за ним завьюженный купол пика Петровского, снеговые всплески пиков Советская Киргизия, Максима Горького и Чапаева, а там, дальше, чуть ли не в самых истоках полосатой ледяной брони выступило мраморное ребро Хан-Тенгри и сам Хан-Тенгри, торжественный аккорд горной стихии, выше и прекрасней которого, кажется, уже ничего не может быть.

Но это слева и прямо по курсу, а сюда, правей, по южную сторону от Иныльчека, в короткие раструбы боковых отрогов то открывалось, то исчезало за кулисами ближних склонов ледовое тулово хребта Кок-Шаал Тоо, слепя своей мощью, своей грандиозностью, дразня близостью еще более мощных и грандиозных видений. Вот проплыло устье ледника Пролетарский Турист с вздымающимися над ним стенами еще не покоренного никем пика 6744, вот показалось широкое сопряжение Иныльчека и одной из главных его ветвей — восемнадцатикилометрового ледника Звездочка, там, со Звездочки, взгляду открылась бы вся Победа, от седловины Чон-Терен до пика Важа Пшавела, но вертолет не долетает до Звездочки, он закладывает крутой вираж вправо, сбрасывает высоту, потому что внизу ледник Дикий! Вон, под склоном, площадка базового лагеря. Вон, впереди, размаркированная группой разведки посадочная площадка. А прямо перед тобой, нос к носу, главная вершина Победы, даже в ясный день овеваемая космами не то поземки, не то рождающихся облаков.

Пошли на посадку. Цельман садился на ледник уверенно, но двигателя не выключал — все-таки 4200! Невольно сгибаясь, бегали под звенящим вихрем лопастей, громоздя на подтаявшем льду ящики, газовые баллоны, палатки и рюкзаки. Хотелось обернуться, глянуть на Победу, она сияла, казалось бы, на расстоянии вытянутой руки, но Игорь торопил. Работы много, а что приготовит погода на завтра — неизвестно. Он улетел, а они принялись перетаскивать грузы на ровную галечниковую площадку с озерцом, обжитую еще грузинскими альпинистами в шестьдесят первом году и теперь застолбленную разведочной группой. Да и нет на Диком другой такой удобной во всех отношениях поляны. Правда, до площадки далековато, с километр, а груза столько, что каждому пришлось сделать по пять ходок. Они разбивали лагерь, ставили палатки, задыхаясь от резкости и чистоты воздуха, от радости и остроты первых минут долгожданного возвращения к большим вершинам. Сначала воздвигли кухню, затем огромную армейскую палатку — кают-компанию, а когда расставили жилые палатки, разбросали поролон, спальные мешки и все то, что нужно для отдыха, к тому времени подоспел и ужин. Дежурные забренчали посудой, все потянулись в кают-компанию, зазвучали под брезентовыми сводами прибаутки оттаявшего к вечеру Николая Ивановича, явно довольного тем, что так ладно добрались, устроились, что все наконец-таки собрались одной семьей и теперь сидят за его столом.

— А вот кашка манная, что ночь туманная…

— А вот шанежки, ребята! Шанежек, а?

Над столом блеснула бутылка шампанского.

— Символически, ребятки! С прибытием! За удачу! За гору!

Стало тесно от гула голосов, шуток и смеха, дружеского расположения друг к другу давно не видавшихся и наконец встретившихся людей. Где-то остались семьи, жены и дети, отчества, должности, профессии, здесь они вновь становились людьми одного дела, одного ранга, как это бывает только в молодости, у солдат-погодков да студентов. Здесь все они Коли, Левы, Жени, хотя у Жени вовсю просвечивает лысина, а Толина шевелюра основательно подбелена сединой — в этом ли дело?

Встает Шалаев. Теперь он отнюдь не повар, он грозный начспаса, и всякая такая лирика его не занимает.

— Теперь так. Кто не оформит документы, пусть не надеется, на маршрут не выйдет. Вопросы есть?

Приступили к своему делу врачи. Леша Шиндяйкин приволок целый мешок витаминов и теперь потчует всю братию. Какие-то особые таблетки он скармливает контрольной группе. Контрольная группа задирает нос и начинает злоупотреблять своим положением.

— Эй, вы там, — командует Курочкин, — дайте печенье контрольной группе!

Все впереди! Бураны, снег по плечи, мороз и скальные стены на семи тысячах, а пока можно млеть над Ножкой горячего чая, что-то говорить, кого-то слушать, до слез смеяться над шутками, которым внизу едва ли и улыбнулся бы.

— Николай Иванович! У тебя бутыль спирта была, нельзя ли ее, символически....

— А ничего кашка, естся!

— Где сахар? Сахар не просматривается!

— Ого, палтус-то о двух концах!

Расходились поздно. Снизу шли тучи, затягивали вершины; над темным фронтом непогоды в разрывах облаков одиноко, прекрасно и жутковато светила какая-то звезда.

— Вон покатилась, и я загадал.

Выйти живым из боя…

Тут только пришла минута в молчании подумать о том, что сегодня девятнадцатое июля. День рождения Эли! Как-то они там, на «Корее»? Что у них?