33 визы. Путешествия в разные страны

Июнь 1956 года ЭТО БЫЛО В ШАНХАЕ

Мое первое знакомство с Китаем было заочным, и состоялось оно еще в конце тридцатых годов. В то время мы все с волнением и глубоким сочувствием следили за тем, как развивалась драматическая борьба китайского народа против вторгнувшихся в страну японских интервентов. На всю жизнь запомнились лаконичные газетные телеграммы о героической обороне Чапэя — рабочего района Шанхая; два с лишним месяца гремела тогда орудийная канонада над городом. Пушки японского флота методически уничтожали квартал за кварталом. Японская авиация бомбила дороги, забитые беженцами. Новые и новые дивизии сходили на берег с японских транспортов, восполняя потери императорской армии. Но на баррикадах Чапэя рабочие вместе с солдатами гоминдановских частей, отказавшимися выполнить приказ командования об отступлении, продолжали отчаянную борьбу. И даже тогда, когда последние очаги сопротивления были сломлены, жители Шанхая сохранили верность родине — сотни тысяч людей подписали в те драматические дни клятву, в которой было сказано: «Клянемся до конца бороться с японскими захватчиками... Мы искренне верим, что окончательная победа будет за нами; хотя мы и потеряли Шанхай, но он по-прежнему остается частью китайской территории, и мы остаемся гражданами Китая...»

В те тревожные и драматические дни случалось, что люди, имевшие друзей в советской авиации, вдруг обнаруживали, что друзья эти куда-то исчезли. Долго не подавал о себе никаких вестей и мой товарищ — капитан Саня Грисенко. Он вновь появился в Москве с группой приятелей, носивших в голубых петлицах такие же, как у него, алые «шпалы», так же внезапно, как и исчез. Было это летом 1938 года. Где они пропадали? Тогда по понятным причинам об их делах в печати не сообщалось, но теперь то, что они делали, уже принадлежит истории, и памятники, воздвигнутые в Ханькоу над могилами тех из них, кому не суждено было вернуться на родину, выразительно напоминают об этом. Советские летчики-добровольцы со своими первоклассными самолетами пришли в трудную минуту на помощь китайскому народу, вступив в борьбу с японской авиацией.

Мой молодой друг был начинен увлекательнейшими историями о виденном и пережитом. Многое из того, что он рассказывал, было ново и неожиданно; рассказы человека, внезапно оказавшегося в самой гуще борьбы, многое добавляли к тому, что мы знали о войне в Китае из газет, и многое объясняли.

Мы просиживали с моим другом ночи напролет — одна история интереснее другой ложилась на страницы моего рабочего блокнота. Потом рылись в энциклопедиях, справочниках, книгах, старых журналах, старались пополнить и подкрепить личные впечатления летчика-добровольца необходимыми экономическими, статистическими, фактическими данными. Так родилась книга «Крылья Китая», тогда же вышедшая в свет под псевдонимом «Капитан Ван Си». В ней мы пытались отобразить борьбу китайского народа за свою свободу.

В ту пору я не мог и подумать, что двадцать лет спустя мне придется побывать в тех самых далеких местах, о которых рассказывал капитан Ван Си, то бишь Саня Грисенко. Но вот — довелось. И случилось это так. В начале пятидесятых годов к нам в редакцию «Правды» прибыла большая группа китайских журналистов, возглавляемая главным редактором «Женьминь жибао» Дэн То. Это не был официальный визит, — наши коллеги приехали к нам запросто, по-товарищески и сказали, что они хотели бы поучиться, как надо делать газету. Еще недавно они, в подавляющем большинстве своем, были очень далеки от газетной работы: на протяжении многих лет эти люди с винтовкой в руках сражались против японских интервентов и чанкайшистов. Сам Дэн То был опытным, закаленным в боях политработником. Но специфику газетной работы и он знал очень слабо. И вот теперь он со своими сотрудниками приехал к нам — набраться практических знаний.

То было время, когда между нашими странами существовала братская дружба. Повсюду гремела мажорная песня «Москва — Пекин». В наших высших учебных заведениях, в научно-исследовательских институтах, на предприятиях трудились тысячи китайцев, перенимая наш опыт. На Восток шли тысячи эшелонов с оборудованием, и тысячи наших специалистов помогали создавать в Китае новые предприятия. Могли ли мы тогда думать, что пройдет каких-нибудь несколько лет, и группа Мао Цзэ-дуна, круто повернув руль, разорвет эти дружеские узы и встанет на антисоветские позиции?

Наш гость Дэн То и многие его товарищи были настоящими коммунистами и искренними поборниками китайско-советской дружбы. За это они впоследствии жестоко поплатились — в годы пресловутой «культурной революции», когда Мао провозгласил свой печально знаменитый лозунг «Огонь по штабам!» и стал расправляться с теми, кто воспротивился его вероломной политике, товарищ Дэн То и многие другие честные деятели китайской компартии были отстранены от всех постов и брошены в тюрьму. Говорят, что сейчас Дэн То уже нет в живых...

Но в ту пору, повторяю, никто из нас не мог и мысли допустить о том, что может свершиться такое, и наши коллеги из «Женьминь жибао» во главе с Дэн То старательно изучали основы газетного дела на организованных нами для них краткосрочных курсах. Каждое утро они приходили в наш просторный зал заседаний, усаживались вокруг огромного стола, крытого зеленым сукном, доставали свои блокноты и быстро-быстро записывали иероглифами все то, что мы им рассказывали. Вскоре по возвращении в Пекин они составили и опубликовали на основе этих записей учебник для журналистов.

Так завязалась дружба работников «Правды» и «Женьминь жибао». Наша редакция была своим домом для китайских корреспондентов, а редакция «Женьминь жибао» гостеприимно принимала наших корреспондентов Кожина, Домогацких и Овчинникова, работавших в Пекине, и всячески помогала им в работе. Мы приглашали работников «Женьминь жибао» в СССР, они звали нас в Пекин. Вот так довелось и мне летом 1956 года побывать в Китае, — я был личным гостем товарища Дэн То.

Я провел там целый месяц, было много интересных встреч в Пекине, в Циндао, в Тяньцзине. Далее в сопровождении гостеприимных сотрудников «Женьминь жибао» мы направляемся на юг. Экспресс Пекин — Шанхай мчится вдоль тех самых полей, над которыми «капитан Ван Си» и его друзья, летавшие на прославленных в то время «курносых» истребителях И‑16, сбивали летом 1938 года японские И‑96. Время и труд миллионов китайских рабочих и крестьян уже сгладили следы не только антияпонской, но и гражданской войны, в ходе которой народ Китая сокрушил режим: Чан Кай-ши.

Влево и вправо, насколько хватает глаз, расстилаются изумрудные рисовые поля, изрезанные оросительными каналами. Через каналы переброшены горбатые мостики. Под ними плывут парусники и лодки, перекрытые плетеными из соломы циновками. Многие из этих суденышек все еще используются не только как средство транспорта, но и как жилье, — я вижу на лодке украшающие нехитрый плавучий быт горшки с красными цветами; под навесом, сделанным из циновки, ужинает семья; пожилая женщина выливает ведерком за борт просочившуюся в лодку воду. Вдоль канала по древним каменным плитам, уложенным, наверно, сотни лет назад, степенно шествуют возвращающиеся с поля черные круторогие буйволы, и на их спинах важно восседают парнишки в картинных широкополых соломенных шляпах, словно сошедшие со старинной гравюры. Загорелый дочерна парень ловит с лодки плавающих в канале уток, искусно набрасывая им на шею тонкую петлю.

Чем дальше к югу, тем теснее стоят дома, — здесь особенно чувствуется большая плотность населения. Запомнился поселок, прилепившийся на узкой косе, отделявшей большое озеро от реки, вдоль которой мчался наш экспресс. Хозяйка хижины зачерпывала воду, стоя в дверях. Ребятишки подгребали к порогу своего дома на лодке. По крохотному заборчику, стоявшему у самой воды, вилась, разбрасывая широкие листья, тыква. А там, где была суша, сразу же от кромки берега начинались ярко-зеленые изумрудные рисовые поля. Здесь, как и в провинции Шаньдун, откуда мы ехали, нет ни одного клочка земли, на котором не было бы что-нибудь посеяно. Исключение составляют лишь разбросанные по полям могилы предков — круглые холмы, рядом с которыми кое-где еще стоят древние, высеченные из камня «столбы чести», на которых выбиты навечно иероглифы: «Тогда-то скончался такой-то. Его вдова — имярек — дает слово чести, что она никогда больше, до самой смерти, не выйдет замуж...»

Я гляжу на этот непривычный и своеобразный пейзаж и обдумываю увиденное и услышанное за эти недели. Многое радовало, многое поражало, но кое-что удивляло и даже настораживало. Приятно было видеть повсюду следы активной деятельности общества китайско-советской дружбы — в каждом городе у нас были трогательные встречи с его активистами. Радостно было наблюдать признаки экономического подъема, — повсюду, показывая нам свои достижения, мои спутники непременно добавляли: «Это помог нам создать наш старший брат — Советский Союз». Теплое чувство возникало в сердце, когда мы видели везде и повсюду примеры нового в культуре и искусстве, в производстве и даже в быту...

Вот и сейчас на станции, где только что остановился наш экспресс, мы наблюдали множество мелких, но вместе с тем по-своему значительных подробностей новой жизни: вот группа юношей столпилась у киоска — они интересуются книжными новинками; вот пожилой железнодорожник рассматривает искусно нарисованные цветными мелками на черной доске карикатуры — это стенная газета работников станции; вот стайка черноволосых девушек с косичками, в которые вплетены белые ленты, обступила продавца, торгующего местным лакомством — вялеными утиными желудками, — одетый в ослепительно белый халат, с марлевой антисептической маской на лице, он осторожно достает эти лакомые кусочки начищенными добела металлическими щипцами из застекленного ящика, укладывает их в очаровательные плетеные корзиночки и вручает покупательницам. Эта подчеркнутая забота о гигиене потрясла бы «капитана Ван Си», то бишь Саню Грисенко, привыкшего к старым, неописуемо грязным китайским базарам тридцатых годов.

Но было и нечто такое, что, повторяю, удивляло и настораживало. Бросалось в глаза, что многочисленные представители начальства, особенно из службы безопасности, проявлявшие большой интерес к советским гостям, заботливо ограничивали их контакты с населением. Помнится, в Циндао, когда я с женой вышел погулять по городу, не предупредив заранее гостеприимных хозяев об этом, возникла неимоверная суматоха. Нас догнали на одной из улиц запыхавшиеся спутники и вежливо, но твердо разъяснили нам, что впредь так поступать не нужно, — ведь они отвечают за нашу безопасность. Теми же соображениями безопасности нам объяснили и тот факт, что там же, в Циндао, для советских специалистов, отдыхавших на берегу моря, был выделен отдельный пляж, где стоял столб с соответствующей надписью. Наши корреспонденты, работавшие в Пекине, рассказали мне, что им разрешается встречаться с населением только с санкции отдела печати министерства иностранных дел в каждом отдельном случае.

Но все это в конце концов были лишь досаждавшие нам мелочи, их можно было объяснить неуклюжестью и неловкостью еще неопытных администраторов или проявлением бюрократизма. Труднее было объяснить некоторые факты из внутренней китайской жизни. Меня удивляла непривычная и невиданная ни в одной социалистической стране централизация политической, общественной и хозяйственной деятельности в одних руках. Как правило, на предприятиях, которые мы посещали, директором и секретарем партийной организации было одно и то же лицо, причем, как правило, это был военный человек.

Я спрашивал, почему это так, ведь подобное совмещение обязанностей исключает, например, для рабочего возможность найти решение каких-либо заботящих его вопросов, не говоря уже о трудовых конфликтах, если он почему-либо остался неудовлетворен решением директора. Он мог бы пойти в партком. Но ведь там он встретится с тем же директором! Меня вежливо выслушивали, улыбались и поясняли, что таких ситуаций быть не может, потому что народная армия Китая воспитала наилучшие кадры, которые способны одновременно решать и хозяйственные, и политические, и бытовые вопросы.

Сами руководящие деятели, с которыми мне довелось встречаться, выглядели по-разному. Одни, подобно Дэн То, проявляли искреннее радушие и неподдельный интерес к нашему опыту; они были готовы часами расспрашивать советских людей, как у нас решается та или иная практическая проблема, что мы могли бы им посоветовать в той или иной практической ситуации. Другие, принимая гостей из СССР с исключительной вежливостью, предоставляя в их распоряжение великолепные особняки и окружая их многочисленной прислугой, устраивая в их честь пышные банкеты, всячески давали в то же время понять, что это — прием иностранцев, где важнее всего соблюсти протокол. При встречах они вели церемонные разговоры о погоде и о красотах природы, многократно подчеркивали, что СССР — это старший брат, у которого Китай учится, но при всем том оставались, как говорится, застегнутыми на все пуговицы, и глаза их были холодны и непроницаемы.

Но все это, повторяю, лишь косвенно задевало меня, я гнал от себя сомнения, будучи искренне убежден в то время, что речь идет лишь о каких-то случайных, преходящих явлениях, порожденных либо неопытностью, либо пережитками бюрократизма, свойственного старой китайской администрации. И если бы кто-либо сказал мне тогда, что пройдет всего лишь несколько лет, и руководство Китайской Народной Республики начнет громить собственные партийные кадры, что оно круто повернет фронт против Советского Союза, против других социалистических стран и против мирового коммунистического движения, что столь гостеприимно принимающая меня «Женьминь жибао» станет главным антисоветским рупором, а наш друг Дэн То сначала будет отстранен от ее руководства, а потом угодит в тюрьму и погибнет, — я, право же, ни за что на свете не поверил бы этому...

К Шанхаю мы подъехали уже в чернильной тьме — на дальнем юге вечера необычайно короткие, и день как-то сразу переходит в ночь. Как всегда, вокзал оглушает своей сутолокой, шумом, суматохой тысяч торопящихся куда-то людей, — он не уступит, пожалуй, по насыщенности движения ни московским, ни берлинским, ни лондонским вокзалам. Приветствия, рукопожатия, цветы... Эти белые пахучие цветы оказались старыми знакомыми: в Индии из них делают гирлянды, которыми увенчивают гостей. В последний раз я ощутил их сладкий, томительный аромат год тому назад в Бомбее, когда веселый «бродяга» индийского кино Радж Капур примчался в аэропорт, чтобы проводить улетавшего в Москву полюбившегося ему, такого же живого и подвижного советского кинооператора Романа Кармена. Вопреки протестам встревоженных индийских таможенников, тщетно напоминавшим, что перевозка цветов из страны в страну запрещена, Капур упрямо надевал у трапа самолета огромный венок на плечи Кармена и говорил, что его друг должен обязательно довезти до Москвы этот подарок...

И вот я снова слышу знакомый сладкий, пьянящий запах, и невидимый в темноте спутник объясняет мне, что в Китае эти цветы называют «Аромат юга». Мы мчимся по каким-то широким улицам огромного города, живущего кипучей, бессонной жизнью. Горят белым огнем шипящие карбидные лампочки уличных продавцов. Через распахнутые двери хижин старой части города, — «это Чапэй», подсказывают мне, — видно, как люди степенно беседуют друг с другом, обмахиваясь веерами. Тяжелый, насыщенный влагой, горячий, словно в бане, воздух неподвижен, и с непривычки становится трудно дышать. И вдруг — кварталы современного города: ярко освещенные, с большим вкусом украшенные витрины больших магазинов; алые, зеленые, голубые, белые линии светящихся неоновых реклам; огни кинематографов. Потом вновь полумрак, тихие улицы, длинные каменные заборы. Опять бойкие торговые кварталы. Фабричные корпуса. Снова старые хижины. И опять кварталы современного города.

Томительный, густой аромат знакомых белых цветов, наполняющий нашу автомашину, будит по ассоциации в памяти картины контрастов Бомбея, Калькутты. По-видимому, везде, где хозяйничали европейские капиталисты, — а в старое время Шанхай, как и Калькутта, был их вотчиной, — они орудовали на один манер. Города строились хаотично, вразброс: в каждом из них создавался по образцу Сити Уолл-стрита «деловой центр», строились чуждые облику и характеру страны «билдинги» — универмаги, здания банков и контор; где-то в стороне от центра закладывались фабрики, внешним обликом своим напоминающие тюрьмы: заборы с колючей проволокой, вышки часовых, окна с решетками; в другом конце, подальше от дыма и копоти, в лучших, красивейших местах создавались города-сады для самих колонизаторов, строившиеся на манер курортов какого-нибудь Лазурного берега. Те же, кому было суждено трудом своим создавать все эти материальные ценности, законные хозяева этой земли — «туземцы», как презрительно именовали их заморские захватчики — были вынуждены ютиться в глинобитных хижинах, бараках, шалашах из пальмовых и банановых листьев, лепившихся где и как попало между этими тремя главными очагами города.

— До 1949 года Шанхай называли Радостным Садом Авантюристов, — говорит мой спутник. — Говорили еще и так: Бедственный Мир Тружеников. Вы еще многое узнаете о том, что здесь было!

Мы останавливаемся в одной из тихих улиц бывшей французской концессии, неподалеку от памятника Пушкину, воздвигнутого в 1937 году по случаю столетия со дня смерти поэта, русскими людьми, жившими в Шанхае. Мог ли я тогда думать о том, что через какие-нибудь десять лет озверелые хунвейбины, осуществляя «культурную революцию», взорвут этот памятник, а сам Пушкин будет объявлен в Китае зловредным буржуазным писателем? Наши хозяева обещают показать мне завтра утром крупную фабрику, которая вчера еще была частной, а теперь стала смешанным государственно-капиталистическим предприятием. Меня познакомят с рабочими — ветеранами революционной борьбы. Мне покажут Дворец культуры, детский сад, новые жилые кварталы Шанхая...

После неизбежного чаепития мы расстаемся с нашими гостеприимными хозяевами. Время уже позднее, но как-то не спится на новом месте. В черном, густо забрызганном ослепительно яркими звездами небе висит рогатый ледяной месяц. Порывы горячего влажного ветра треплют широкие мохнатые ветви вековых кедров...

Знакомство с Шанхаем мы начали с путешествия по городу. Прежде всего знакомимся с уголками древней старины: это — старый торговый центр с тесными живописными улочками, сходящимися к древнему храму Хранителя города; перед золоченой статуей Хранителя курятся благовония и чадят восковые свечи. Здесь царит неописуемое смешение экзотики и обыденного. И очень явственно дает о себе знать влияние тысячелетней старины на образ мышления современного жителя «Поднебесной», как любят здесь именовать Китай.

Древний храм с его ажурной резьбой, с тончайшими изображениями сказочных драконов и птиц, с глубокомысленными золочеными и пурпурными надписями, с гирляндами сделанных из бумаги условных «денег», которые полагается покупать здесь и класть на могилы ваших усопших родственников, чтобы им было чем расплатиться с требовательными богами на том свете.

Храм утопает в водовороте кипучего, шумного рынка. У входа в него висит далекий от экзотики, вполне современный плакат, разъясняющий, что шпионам и диверсантам, прибывающим от Чан Кай-ши, разумнее всего явиться к властям с повинной, тогда их никто не тронет; наоборот, им предоставят работу. Но если они не придут вовремя в полицию, им может быть худо. Здесь же — стенные газеты торговцев, в которых мирно обсуждаются их текущие дела. Слева под навесом харчевня, где вы можете купить пампушки, рис, вареное мясо, молодые побеги бамбука, трепангов и любое другое лакомство по вашему выбору. Справа торговля курительными свечами — их обычно жгут перед изваянием бога, но можно использовать и для того, чтобы отгонять ночью дымом надоедливых москитов.

Отсюда во все стороны расходятся узкие улочки, в которых теснятся специализированные лавки и лавочки. Вот улочка аптекарей. Один из них вынес на тротуар стеклянный ящик с живыми, очень мелкими и весьма бойкими на вид ярко-зелеными лягушками и объясняет интересующимся покупателям их целебные качества; рядом торгуют корнем женьшень, тибетскими травами, препаратами из жженой кости. Соседнюю улочку заняли игрушечных дел мастера. Они сами лепят из глины, сушат на солнце и красят головки своих кукол, мастерят заводные игрушки. Третья улочка захлестнута полотнищами хлопчатобумажной материи, четвертая занята ларьками торговцев, продающих бронзовые, каменные и деревянные статуэтки.

Из этого старинного квартала мы проехали на набережную могучей реки Хуанпу — туда, где в ее желто-серые воды врезается клином иссиня-черный поток Сучжоу. У берегов этого грязного потока недвижно дремлют на приколе тысячи лодок, перекрытых соломенными циновками; это плавучие жилища «водяных людей», как зовут здесь тех, кто постоянно живет на воде. Мой друг «капитан Ван Си» рассказывал мне девятнадцать лет тому назад, как «водяные люди» спрятали на одной из лодок летчика, выпрыгнувшего с парашютом после того, как японские зенитчики подожгли его самолет. Летчик был ранен. «Водяные люди» связались с врачом и тот, рискуя жизнью, лечил вот здесь же, на лодке, своего необычного пациента. Потом, когда летчик выздоровел, «водяные люди», связавшиеся с партизанами, помогли ему бежать... В то далекое время этот рассказ воспринимался как своеобразная легенда, окутанная дымкой романтики; Шанхай, находившийся в руках японской армии, казался бесконечно далеким, и трудно было вообразить, что когда-нибудь я буду сам стоять на берегу иссиня-черной Сучжоу и глядеть своими глазами на плавучие жилища людей, проживших десятки лет на воде...

Вокруг нас кипел, шумел, грохотал огромный город. Мчались автомобили, гремели трамваи, густая толпа заполняла тротуары набережной. Пейзаж шанхайских набережных уже много раз был описан людьми, побывавшими здесь, и все же, когда поднимаешься на вершину одного из небоскребов и окидываешь взором уходящее во все стороны до самого горизонта каменными волнами хаотичное море разнокалиберных домов, фабрик, портовых сооружений, невольно захватывает дух.

Ну, а Чапэй, легендарный Чапэй, неукротимый рабочий район старого Шанхая, сыгравший такую большую роль в революционном движении, в антияпонской национальной войне, в борьбе за освобождение Китая?.. Мы едем туда по новой широкой улице, рассекающей путаницу старых кварталов с их узкими, извилистыми переулочками, похожими на щели.

В новом двухэтажном здании народного комитета Чапэя нас радушно встречает его председатель товарищ Чжоу Шао-жен — высокий худощавый человек в очках, в белой рубахе навыпуск, в синих брюках и легких сандалиях; точно так же одеты миллионы шанхайцев. Чжоу Шао-жен здесь старожил: до освобождения он работал в подполье — был членом нелегального райкома партии. История Чапэя для него — открытая книга, и он охотно рассказывает о том, что пережил этот район.

Да, Чапэй дважды превращался в поле боя — в 1932 году, когда японцы в первый раз осадили Шанхай, и в 1937 году, когда они вторично атаковали его. И всякий раз трудовой люд Чапэя вставал стеной на пути врага. Жители Чапэя всегда жили в ужасающей нищете. Жалкие лачуги, в которых они ютились, рушились, когда налетал тайфун, столь частый гость Шанхая. Не было чистой воды — приходилось черпать и потом процеживать зловонную черно-бурую жидкость из отравленной фабричными стоками реки Сучжоу. Во время больших океанских приливов и тропических ливней низменная часть района затапливалась, и в некоторых хижинах неделями стояла по колено грязная взбаламученная вода — было невозможно в них жить. И все же, несмотря на все лишения, рабочие, жившие в Чапэе, наотрез отказались открыть двери в Шанхай японским интервентам, хотя те и сулили им более легкую жизнь. Речь идет о судьбах родины, и перед лицом врага китайцы должны быть едины, говорили они.

В 1937 году Шанхай обороняла 19‑я армия гоминдановцев. В рядах этой армии было немало честных патриотов, и они храбро дрались против японских войск, отстаивая каждый квартал и каждый дом. Бои в Шанхае длились около трех месяцев. В Чапэе уцелел лишь один трехэтажный каменный дом, все остальные превратились в груды щебня и мусора. Чжоу Шао-жен показал нам на берегу Сучжоу огромное закопченное здание — какой-то склад, с виду ничем не примечательный, но тем не менее вошедший в историю города. Чем же он стал знаменит?

— Это был последний оплот защитников Чапэя, — сказал нам товарищ Чжоу Шао-жен. — Гоминдановские войска уже получили приказ покинуть город. Но один батальон 88‑й дивизии отказался выполнить этот приказ. Он остался в этом здании. С ним остался командир полка Се Динь-юань, — его именем сейчас названа улица, где мы находимся. К солдатам присоединились рабочие и студенты. И они продолжали борьбу. Жители города слышали выстрелы и с гордостью говорили: «Динь-юань со своими орлами еще держится!» Горожане подвозили через Сучжоу на лодках продовольствие и питьевую воду защитникам этого дома. Отряд Динь-юаня продержался до тридцатого октября. Он здорово насолил японцам...

Сейчас в Чапэе живет свыше полумиллиона человек. По плотности населения он находится на первом месте в Шанхае. Половина жителей — рабочие, остальные — кустари и водители велокебов, которых в Шанхае еще немало: велосипедисты, перевозящие в прицепной коляске пассажиров и груз, играют пока что определенную роль в городском транспорте.

Товарищ Чжоу Шао-жен с гордостью перечислял цифры, показывающие, как изменилась жизнь в этом районе после освобождения: в старом Чапэе были тысяча сто девяносто три улицы «сельского типа», — теперь уже шестьдесят процентов этих улиц замощены, одновременно вдоль них проложена канализация; тридцать улиц расширены; отремонтировано более девяти тысяч домов; в районе работает сто тридцать пять школ, в них учится около семидесяти тысяч детей. В этом году впервые в школы были приняты все дети, достигшие школьного возраста, — ранее много детей оставалось за бортом школы, так как не хватало ни учителей, ни учебников, ни школьных зданий.

Нас приглашают зайти в один из домов Чапэя. У подъезда нас встречает гурьба черноголовых глазастых ребятишек. Их здесь превеликое множество, и просто диву даешься, где они все могут здесь разместиться. Шум, гам, множество загорелых ручонок тянутся для рукопожатия — слово «сулянь», что значит «советский человек», уже облетело весь район. Так с гурьбой галдящих ребятишек мы и вваливаемся в квартирку почтенной мамаши Чжоу, воспитавшей шестерых хороших сыновей. В поселке ее называют «Славная Мать». Старший сын Чжоу работает в Ханьчжоу, второй сын строит завод тяжелого машиностроения в Тайюани, третий служит в армии, четвертый работает здесь, в Шанхае, — делает радиоприемники; пятый сын учится в городе Сучжоу на первом курсе авиационного института, шестой варит сталь на одном из шанхайских заводов. Вот каких орлов воспитала эта женщина!

Я записываю в блокнот ее краткий, скупой рассказ о жизни: до освобождения — нищета, голод, мучения, безысходность — семья жила в деревне на крохотном клочке земли. Потом, когда пришла Народная армия, забрезжил проблеск надежды; крестьянам начали давать землю помещиков; появилась возможность найти работу в городе. Сыновья стали учиться, больше зарабатывать... Я оглядываюсь по сторонам: новая, ладно сделанная мебель, настольные часы, на столике под стеклом портрет Улановой и здесь же фотографии сцен из классической китайской оперы. Славная мать улыбается: «Это сын собирает. Он интересуется театром и балетом...» На стене в рамочках какие-то дипломы, написанные красивыми иероглифами. Что это? «Это прислал третий сын из армии... Грамоты о его военных подвигах. Он совершил два подвига третьей степени...»

Этот огромный интерес к культуре, и прежде всего советской, социалистической, я наблюдал в Китае повсюду. В Пекине возник драматический театр, работающий по системе Станиславского. В Циндао и Тяньцзине я видел в книжных магазинах многих юношей и девушек, покупавших переведенные на китайский язык произведения Горького, Маяковского, современных советских писателей. Наконец, здесь, в Шанхае, я увидел много интересного во Дворце культуры, куда мы направились, тепло распрощавшись с матушкой Чжоу.

Этот дворец занимал огромное здание в самом центре города. Он работал уже восьмой год. Нас встретил веселый подвижный человек с живыми, выразительными глазами. Это был товарищ Цу Чень-чжао, директор дворца. Он усадил нас за низеньким чайным столом в зале, под окнами которого бурлил нескончаемый поток автомобилей, велокебов и пешеходов. Рядом с чайными чашками на тарелочках стопками лежали пропитанные ароматичной водой пушистые салфетки — они незаменимы в жарком и сыром климате. Гости и хозяева, потягивая из чашечек освежающий зеленый чай, то и дело обращались к спасительным салфеткам, смахивая ими с лица и рук льющийся градом пот.

Разговор о работе Дворца культуры шел под аккомпанемент доносящихся сюда обрывков песен, музыкальных пьес. То и дело появлялись и исчезали торопящиеся куда-то люди. Чувствовалось, что этот дом жил полнокровной, может быть, даже напряженной жизнью.

Еще в половине девятого утра лектор Дин Фэн-юань рассказывал посетителям дворца — рабочим вторых смен, как лучше организовать производство чугунного литья. Его слушали триста тридцать литейщиков. Потом четыреста пятьдесят человек пришли на беседу о социалистическом соревновании, которую несколько позднее проводил лектор Го Сюэ-чжоу. В три часа начался показ классических произведений древнего театрального искусства. Около двухсот любителей китайской национальной оперы познакомились с отрывками из старинных музыкальных драм «История Белой змейки», «Мужчина по имени Чунь и женщина по имени Цю — хорошая пара» и «О династиях Сун и Тан». Члены шанхайской музыкальной бригады рабочих провели утренник для четырехсот детей. Лектор Чэн Цзу-цин выступил перед пятьюстами домохозяек на тему «Как лучше вести хозяйство». Пока мамаши в течение часа слушали эту поучительную лекцию, их малыши находились в яслях при Дворце культуры.

Вечером выступит докладчик Юй Жуй-си. Он расскажет о планировании народного хозяйства в СССР. Будут проведены состязания по настольному теннису. Даст спектакли кукольный театр. Состоится массовый урок пения для четырехсот-пятисот любителей. Будут работать кружки кройки и шитья, музыкантов, группы самодеятельности.

— Обязательно запишите, что у нас еще много недостатков, — сказал директор. — Мало кружков. Наши ежемесячные расписания работы, которые мы рассылаем по предприятиям, не всегда вывешиваются на видных местах, поэтому рабочие иногда остаются в неведении о том, что они могут здесь увидеть и услышать...

Мы начали осмотр дворца, путешествуя с этажа на этаж. Большое впечатление произвела на нас библиотека. Здесь было пять читальных залов. Каждый день в них работали в среднем две с половиной тысячи человек. На дом книги брали в среднем тысяча человек в день. Двадцать раз в месяц читатели встречались здесь с писателями, деятелями культуры. Рабочие буквально глотали книги. Я взял на выдержку три читательских абонемента и попросил их перевести. То, что я узнал, буквально потрясло меня, — как широки интересы рабочих Шанхая и как много они читают!

Вот далеко не полный список книг, которые прочел рабочий Чжи Сянь за девять месяцев: «Сборник рассказов. Изгоним дьяволов», том I и том II (о борьбе с интервентами); книга Галины Николаевой «Повесть о директоре МТС и главном агрономе»; книги «О моральном облике», «Невыдуманные истины», «Подсчет себестоимости и техническая отчетность»; роман Чаплыгина «Степан Разин»; «Короли и капуста» О. Генри; «Как составляются производственно-технические планы машиностроительных заводов»; «Дон Кихот»; «Начальная алгебра»; романы «История разорения одной семьи», «Черная река», «Дорога Да Чжун», «Сон Ван Суня»; книга «Высокомерие и предупреждение»; «Объяснения алгебраических таблиц»; «Фома Гордеев» А. М. Горького; «Любовь к жизни» Джека Лондона; книга «Поручение партии»; «Заметки о путешествиях Хайданицшае»; «Давид Копперфильд» Чарльза Диккенса; «Мечты об атоме»; «Нана» Эмиля Золя; «Новые сказки Шехерезады»; «Боги жаждут» Анатоля Франса; книги «Карта № 407», «Западня», «В нашу эпоху»; «Человек-невидимка» Г. Уэллса... Всего в этом поразительном списке литературы, прочитанной одним шанхайским рабочим за девять месяцев, мы насчитали пятьдесят девять книг!

Немногим меньше книг прочли рабочие Чень Ди-сэнь и Дэн Чао-чэн.

Все это, естественно, производило огромное впечатление. Явственно ощущалась огромная тяга к знанию народа, который сверг вековое угнетение и теперь стремился как можно быстрее покончить с вызванной этим угнетением культурной отсталостью. Высвобождалась огромная творческая энергия, которая при правильном руководстве могла сотворить чудеса...

Я вновь перелистываю сейчас, когда эта книга готовится к печати, свои шанхайские записи и с болью в сердце думаю: какая судьба постигла сегодня этих пытливых людей, поглощавших том за томом книги китайских классиков и лучшие произведения мировой литературы, Горького и Золя, Диккенса и Уэллса, Анатоля Франса и О. Генри? Ведь теперь в Китае все эти произведения объявлены «ядовитыми травами», а те, кто их читает, — предателями Поднебесной. Китайцам нынче положено читать и перечитывать одну-единственную книжку: «Избранные цитаты из произведений Мао Цзэ-дуна». Можно себе представить, какой яростной чистке подверглась библиотека шанхайского Дворца культуры, который справедливо гордился ее директор...

Но вот, наконец, мы едем на фабрику. Предстоит сложный разговор — мне хочется разобраться в вопросе, который я никак не могу понять: как функционируют созданные недавно смешанные государственно-капиталистические предприятия. На этих предприятиях до сих пор орудуют капиталисты, которым они принадлежали, хотя теперь их именуют лишь техническими руководителями. И до сих пор на их долю приходится солидная часть доходов. Полностью национализированы лишь заводы и фабрики, принадлежавшие так называемой компрадорской буржуазии — той, которая наиболее активно сотрудничала с Чан Кай-ши и вместе с ним бежала на остров Тайвань.

Мне разрешено побывать на прядильной фабрике № 9. Она была построена еще в 1897 году неким Лу Хун-чженом, чиновником, накопившим денежки на службе при дворе императрицы и почувствовавшим тяготение к приумножению капитала на поприще коммерции и промышленности. В 1931 году фабрику перекупила компания «Новый Шанхай», расширявшая свое производство. Всеми делами этой компании заправлял старый Чжун Де-шэн, работавший заодно со своим братом Чжун Чун-цином. То был крупный делец, выбившийся из бухгалтеров и познавший искусство зарабатывать доллар на каждом долларе — для этого требовались лишь жестокость и бессердечие.

Шесть тысяч рабочих фабрики номер девять не умирали с голоду, но и не жили жизнью людей. В их хилых телах едва теплилась жизнь. Зато компания «Новый Шанхай» преуспевала. Она добилась бы еще большего, если не японская оккупация — японские капиталисты не терпели китайских конкурентов, и метод военного подавления был наиболее простым и удобным...

Но что же произошло потом, когда свершилась революция? И какова сейчас роль капиталистов на этом предприятии?

Мы сидим за большим столом, покрытым белой скатертью. Дымятся аппетитным паром ставшие уже привычными большие чашки с зеленым чаем. Двое руководителей фабрики — заместитель секретаря партийного комитета Ян Хан-пин и один из директоров — Цай Цзу-сян с помощью двух переводчиц (одна говорит на пекинском, а другая на шанхайском диалекте, идет двойной перевод: с шанхайского на пекинский и с пекинского на русский!) пытаются дать мне необходимые разъяснения. Мои собеседники то и дело заглядывают в лежащие перед ними памятные записки, испещренные синими и красными иероглифами, — их основательно подготовили и вооружили аргументацией для беседы с гостем из СССР. И все же мы продвигаемся вперед очень медленно.

Я спрашиваю, легко ли было найти общий язык с капиталистами? Ян Хан-пин, худощавый, скуластый, переглядывается со степенным, очкастым Цай Цзу-сяном.

— Как сказать...

Я вспоминаю фотографию, висящую на выставке во Дворце культуры: работницы телами своими преграждают путь гоминдановскому броневику, врывающемуся на заводской двор... Это было здесь? Конечно, здесь. И всего лишь восемь лет назад — второго февраля 1948 года. Хозяева призвали войска для подавления забастовки. И Гу Шу-чжен — одна из нынешних заместителей директора — была в числе тех, кто останавливали этот броневик. Она работала с одиннадцати лет на фабрике и в партию вступила еще в подполье. Тогда погибли ее три подруги. Сотни работниц и рабочих были ранены. Четыреста человек подверглись аресту, семьсот были уволены... Рабочие пытались вести переговоры с хозяевами фабрики. Они просили немного риса и угля. Один из хозяев — Чжан Гун издевательски сказал: «Вы хотите риса? Рисовые поля находятся возле города Уси и еще не засеяны. Вы хотите угля? Уголь лежит под землей возле Нанкина, и его еще не добыли. До свиданья!»

А теперь капиталист Чжан Гун работает на этой же фабрике главным инженером, и Гуй Шу-чжен, отвечающая за производственный отдел, должна вместе с ним решать фабричные дела.

Дирекция фабрики состоит из представителей коммунистической партии и государства с одной стороны, и капиталистов — с другой. От партии и государства выступают Ян Чжу-эй, вчерашний армейский политработник; Гуй Шу-чжен — старая текстильщица; Цай Цзу-сян — техник, кончивший универстиет при Чан Кай-ши и работавший на фабрике с 1943 года. А капиталисты кто? У Чжун-и — сын одного из главных акционеров компании, бежавшего с чанкайшистами в Гонконг; уже известный нам Чжан Гун, работающий его заместителем Пан Сян-дэ и Чжун Чжен-гу — этот ведет финансовые и хозяйственные дела. И все они в прошлом жестокие эксплуататоры — на сей счет нет никаких иллюзий...

Вот так и выглядит это смешанное единое руководство фабрики № 9, столь непривычное и даже непонятное на взгляд человека, который еще не окунулся в здешнюю специфику.

Все началось с того, что когда в Шанхай пришла Народно-освободительная армия, ее командование предложило капиталистам немедленно пустить в ход свои заводы и фабрики. То было трудное время, приказ командования был вполне объясним: требовалось как можно быстрее обеспечить рабочих работой и заработком, как можно скорее возобновить производство. В таких условиях подобное решение вполне оправданно. Но не слишком ли затянулось это — поначалу, видимо, бывшее необходимым — сотрудничество с капиталистами?

Хозяева фабрик поначалу тревожились. Одни говорили: еще немного, и нам отрубят головы. Другие были настроены менее мрачно: они считали, что их посадят в тюрьму. Третьи разводили руками: никогда не догадаешься заранее, что придумают новые власти, — надо подождать и посмотреть, а пока что пусть крутятся станки и в кассу поступают деньги.

Но вот прошел год, прошел второй, прошел третий, — ничто не менялось. Дела у хозяев фабрики № 9 шли неплохо. В 1951 году они получили уже 660 тысяч юаней прибыли, год спустя прибыли поднялись до 3220 тысяч юаней. Хозяева воспряли духом. Больше того, они начали понемножку наглеть. Их уже не устраивал установленный властями порядок распределения доходов: им стало казаться, что власти ущемляют их права, требуя, чтобы часть прибылей шла на новое строительство, на ремонт оборудования, на уплату налогов и — подумать только! — на улучшение быта рабочих.

И капиталисты занялись хитрыми махинациями — они скрывали доходы, продавали хорошее сырье, полученное от государства, на черном рынке, а взамен его пускали в работу гнилье. Власти ответили на это «кампанией борьбы», оставив тем не менее и на этот раз капиталистов хозяевами своих предприятий.

Я слыхал об этой знаменитой «кампании борьбы», но мне захотелось наглядно представить себе, как происходили события — не в общем и целом, а на этой вот, отдельно взятой, фабрике. Поэтому я попросил своих собеседников подробно рассказать мне, как же шла борьба против «пяти зол».

— Вы помните, конечно, о чем шла речь, — начал Ян Хан-пин. Загибая пальцы, он считал: — Уклонение от уплаты налогов — раз, хищение государственной собственности — два, недобросовестное выполнение государственных заказов — три, хищение государственной экономической информации и использование ее в целях спекуляции — четыре, подкуп государственных кадров — пять... Ну так вот, наши господа, совершая эти пять зол, положили в свои карманы за счет государства ни много ни мало — девятьсот восемьдесят тысяч юаней.

— Можете себе представить, с каким энтузиазмом начали их разоблачать наши рабочие, — перебил его Цай Цзу-сян. — Они ведь ничего не забыли — ни того, как над ними издевались хозяева раньше, ни танков, которые те ввели на заводской двор в сорок восьмом году...

— Стой-стой! — поднял палец Ян Хан-пин и торжественно произнес заранее заученную формулу: — В том-то и были деликатность и сложность момента, что надо было одновременно и разоблачать капиталистов и оставлять им приоткрытой дверь в завтрашний день...

— А вы думаете, это было легко? — с горечью сказал Цай Цзу-сян. — Мы не могли и подумать о том, чтобы устраивать совместные собрания рабочих с капиталистами, посвященные разоблачению «пяти зол», — я бы не поручился за жизнь хозяев, настолько накаленной была тогда обстановка. Поэтому делали так: приглашали капиталистов в комнату, куда было проведено радио, транслировавшее речи с митинга, проходящего во дворе завода, и они слушали эти речи.

— Этот метод выслушивания критики называется у нас «Спина к спине», — пояснил Ян Хан-пин.

— Кампания была организована в общегородском масштабе, — продолжал Цай Цзу-сян. — Кроме рабочих собраний, созывались собрания капиталистов. Им была предоставлена возможность облегчить свою совесть и заняться самокритикой. И они поняли — что к чему. Увидев, как круто ставится вопрос о «пяти злах», капиталисты наперебой старались показать свою лояльность и активность. Это было в апреле — мае 1952 года...

Ну, а дальше? Как же развивались события дальше? Ян Хан-пин уверял меня, что дальше рабочие стали все более активно участвовать в управлении производством. Был создан комитет борьбы за повышение производства и за экономию; в него вошли вместе с капиталистами представители партийной организации, профсоюза, представители цехов. Комитет обсуждал план реконструкции фабрики, производственных реформ, принимал важные решения, которые хозяева фабрики были обязаны проводить в жизнь.

К этому времени было уточнено решение о распределении доходов. 34,5 процента от всей суммы доходов отчислялись государству в качестве налога. Остальная часть принималась за сто и делилась так: 38 процентов — капиталистам, 46 процентов — в общественный фонд и 16 процентов — на социальные нужды.

Но фабрика все еще оставалась собственностью капиталистов. Они получали кучу денег, хотя им, наверное, и становилось не по себе, когда они ловили устремленные на них взоры рабочих. Время шло, и становилось все яснее, что с таким двусмысленным положением пора кончать. Слишком уж мозолил глаза народу тот факт, что многие предприятия не только по существу, но и по форме оставались частнокапиталистическими.

Надо было как-то сменить вывеску. Хозяева фабрики № 9 поняли это, и летом 1955 года сами обратились к государству с просьбой превратить принадлежащее им предприятие в государственно-капиталистическое.

— Они знали, — ввернул, улыбаясь, Ян Хан-пин, — что чем раньше сядешь в поезд, тем лучшее место займешь, а опоздаешь — хороших мест уже не будет...

В августе 1955 года правительство удовлетворило просьбу капиталистов, и в октябре превращение фабрики № 9 в государственно-капиталистическое предприятие было оформлено официально. Это была отнюдь не формальная процедура, нет. Мои собеседники около часа рассказывали мне, как все это делалось. Во-первых, надо было провести «соответствующую политическую работу среди рабочих» — этим занялись партийные организации и профсоюзы. Во-вторых, что очень важно, «надо было разобраться в экономической стороне дела и точно размежевать — какая доля собственности принадлежит государству, а какая капиталистам», — ведь капиталистам все-таки полагалось, в силу указаний, полученных свыше, обеспечить «чашку риса с приправой», да еще с какой приправой.

Представители властей подсчитали все, до последней копейки. Было определено, что отныне доля государства в основном капитале фабрики будет составлять 23 процента, а доля капиталистов — 77 процентов.

Когда эти подсчеты были закончены, собрался большой митинг. На нем было объявлено о завершении реформы и были созданы руководящие органы: комитет демократического управления фабрикой при участии представителей партии и профсоюза и кабинет директоров.

А как же с прибылями? Это большой и интересный вопрос, и решен он был также в два этапа. В октябре 1955 года, когда предприятие было объявлено государственно-капиталистическим, было произведено первое, сравнительно небольшое изменение: 38 процентов доли капиталиста от суммы прибыли, оставшейся после уплаты налога, выделялись в соотношений с проведенным распределением капиталов: 77 процентов от этой доли оставалось капиталистам, а 23 шли государству. Но с января 1956 года был введен новый порядок: отныне капиталисты получали уже не долю прибыли, а своего рода ренту от первоначально «вложенного» ими капитала. Общая стоимость имущества компании «Новый Шанхай», которой принадлежала и фабрика № 9, была оценена в шестьдесят миллионов юаней, причем стоимость имущества, составлявшего вклад капиталистов, определили в сорок восемь миллионов. И вот на дальнейшее — независимо от того, как пойдут дела компании, — государство обязалось ежегодно выплачивать капиталистам неизменную сумму — пять процентов от стоимости их первоначального вклада, то есть два миллиона четыреста тысяч юаней в год. Эту немалую сумму они и делят между собой.

Означает ли это, по крайней мере, что капиталисты окончательно отстранены от дел фабрики? Конечно, нет! Ведь мне уже объяснили, что капиталисты по-прежнему входят в кабинет директоров фабрики № 9, а главный среди них господин Жун И‑жэнь является руководителем главного управления государственно-капиталистических предприятий; больше того, мне говорили, что даже пост заместителя мэра Шанхая занимает капиталист. За свою работу на руководящих государственных и хозяйственных постах капиталисты получают высокие ставки, вполне обеспечивающие им тот уровень жизни, к которому они привыкли.

После всего того, что я узнал на фабрике № 9, мне захотелось повидаться с живым китайским капиталистом — с самим господином Жун И‑жэнем. Надо было присмотреться к этому человеку.

Мы встретились с ним в «Гостинице для приема иностранцев»: Жун И‑жэнь предпочел нейтральную почву для этой беседы и снял ради такого случая большие, комфортабельно обставленные апартаменты. На стенах висели изящно исполненные традиционные китайские акварели. Мягкая современная мебель располагала к непринужденной беседе. В высоких хрустальных вазах красовались крупные розовые гвоздики. На низком столике благоухал неизменный китайский чай в тонкостенных фарфоровых чашках.

Навстречу мне вышел статный, упитанный, круглолицый, с ямочкой на подбородке, черноглазый сорокалетний господин в светлом тропическом костюме, в изящно скроенной шелковой рубахе с галстуком и черно-белых плетеных туфлях — типичный восточный бизнесмен, какого можно было бы встретить и в Гонконге, и в Бангкоке, и в Сингапуре. На лице Жун И‑жэня были написаны приветливость и внимательность к гостю, но что-то неуловимое выдавало некоторую напряженность и настороженность — то ли то, что он непрерывно курил сигарету за сигаретой, резко стряхивая пепел в хрустальную пепельницу, то ли эта деланная улыбка на его смуглом красивом, с несколькими рябинками лице, то ли эти слишком теплые глаза, в которых временами внезапно проступал лед...

Профессия журналиста часто сталкивала меня с самыми разными и неожиданными людьми, но с капиталистом, который ворочает миллиардами в социалистической стране, мне довелось встретиться впервые, и вначале разговор наш разгорался медленно, словно сырые дрова в печи. Мой собеседник, видимо, также ощущал некоторую необычайность ситуации, и после того, как мы, вроде бы прощупывая друг друга, обменялись вежливыми замечаниями о последствиях недавнего тайфуна, о перспективах выполнения пятилетнего плана, о цветах, о международном положении, он вдруг, глубоко затянувшись ароматичной сигаретой, сказал:

— А что, если я начну с самого начала, — с того, как Чжуны стали капиталистами?..

И он начал долгий и обстоятельный рассказ о том, как изменилась судьба рода Жунов, когда его дед, отставной императорский чиновник, сказал своему сыну — отцу Жун И‑жэня, — желавшему тоже избрать чиновную карьеру: «Мандарином ты все равно не станешь, а мелкий чиновник — это жалкая скотина. Времена меняются, и меняются пути людей. Умные люди сейчас думают не о кисточках и не о бумаге, — они ищут денег и потом вкладывают их в дело, и тогда капитал сам рождает капитал...»

И отец Жун И‑жэня избрал путь, указанный дедом. Он начал с маленького, но верного дела, — в компании с друзьями построил паровую мельницу в городе Уси. Он рассудил хитро: какие бы превратности судьбы ни постигли народ, он все равно будет нуждаться в хлебе. Значит, мельница — самое верное капиталовложение. Время было действительно трудное: Китай только что проиграл войну с Японией и потерял остров Тайвань. Страна обеднела. Но людям нужен был хлеб, и мельница Жунов не стояла без дела. Она молола зерно, и деньги за помол шли в карман хозяина.

Потом отец Жуна осмотрелся, подсчитал свои деньги и решил попытать счастья еще раз. Он рассудил так: людям нужно не только питаться, но и прикрывать свою наготу; значит, если вложить деньги в текстильную фабрику, это будет такое же верное дело, как и мельница. И в 1908 году разбогатевший на помоле муки отец Жуна вместе со своими приятелями построил там же, в Уси, свою первую текстильную фабрику. Это была совсем маленькая фабрика — каких-нибудь двадцать тысяч веретен. Но она давала доход — Жун И‑жэнь тактично умалчивал о том, почему так быстро богател его отец. Но я и без него хорошо знал, что рабочим в Китае капиталисты платили жалкие гроши; они их, говоря попросту, грабили.

Пришло время делить первые барыши. И тут произошел скандал: компаньоны Жуна требовали деньги наличными, а он уговаривал их вложить доход в новое строительство. Ведь если двадцать тысяч веретен дали за год столько денег, то сколько же дадут двести тысяч веретен! Но компаньоны были тупы, мысль еле теплилась в их черепах. «Хватит с нас и этого!» — говорили они. Жун рассорился с ними и уехал в Шанхай, где его брат к этому времени уже стал директором маленького банка. Братья объединили свои капиталы, привлекли других энергичных дельцов и основали текстильную компанию «Новый Шанхай». Вначале дела у них шли неважно, но потом, на счастье Жунов, вспыхнула мировая война. Импорт тканей в Китай уменьшился, конкуренция со стороны японских и английских купцов ослабла, можно было гнать производство и зарабатывать вовсю. Кое-что удавалось даже продавать за границей — семейство Жунов выходила на мировую арену!

Кончилась война — дела пошли хуже. Но смекалистый делец всегда найдет, на чем заработать. Когда некоторые фабриканты, не выдерживая конкуренции, стали разоряться, братья Жун не растерялись — они прикупали фабрики, продававшиеся с торгов, и расширяли свое дело. Умеючи можно было иногда использовать и политическую конъюнктуру. Когда в 1925 году разыгрались знаменитые «события 30 мая» и весь народ поднялся против чужеземного господства, очень кстати пришелся лозунг «Покупай только китайские товары». Это облегчило сбыт товаров компании «Новый Шанхай»...

И все же дышать становилось труднее. Из Америки докатилась волна знаменитого кризиса 1929 года, распространившаяся на весь мир, кроме одной страны, — удивительного Советского Союза, о котором семейство Жунов имело очень смутное представление.

Сбывать товары стало сложнее. К тому же Китай был охвачен гражданской войной. В самом Шанхае власть менялась несколько раз. Братья Жун вначале обрадовались, когда верх взяли гоминдановцы, — они казались им своими людьми. Но когда пригляделись к ним, выяснилось, что эти люди заботились только о собственном обогащении.

Братья Жун поняли, что помощи от гоминдана ждать нельзя, когда познакомились с власть имущим деятелем Сун Цзы-вэнем. Они обратились к нему с просьбой разрешить компании «Новый Шанхай» выпустить заем — им было невмоготу, не хватало капитала. Сун Цзы-вэнь насмешливо оглядел просителей: «Заем? Что ж, можно и заем выпустить. Только... уступите мне контрольный пакет акций, тогда и выпустим заем»... Братья Жун не чуяли, как и ноги унести из кабинета этого большого начальника. Они толкнулись за кредитом в один из банков. Им обещали помочь... Но Сун Цзы-вэнь уже не спускал глаз с компании «Новый Шанхай», и назавтра братьям Жун откровенно ответили из банка, что решение пересмотрено — власти запретили кредитовать братьев Жун. «Новый Шанхай» еле-еле ушел от банкротства.

Потом началась антияпонская война. Братьям Жун и их подраставшим детям пришлось совсем худо: надо было уходить на запад... Одна треть их фабрик была разрушена и сожжена. Фабрику, находившуюся в Ханькоу, успели разделить на три части и вывезти в Чунцин, Чэнду и Баоцзи. Деньги падали в цене. Царил хаос, иногда казалось, что все рушится и приходит конец света. Но живучих братьев Жун и на этот раз спасла их предусмотрительность: на складах у них сохранились большие запасы хлопка, а в военное время хлопок — это самая прочная валюта...

Так подошел 1945 год. Японцы откатились на восток. Япония потерпела, наконец, поражение. Ее основные вооруженные силы были разбиты советскими войсками в Маньчжурии, и оккупанты убрались восвояси. Братья Жун и их дети вернулись из Чунцина на старое пепелище — в Шанхай и Уси. Начали восстанавливать разрушенные фабрики.

...Глаза у моего собеседника вдруг оживляются. Он даже привстает с кресла. О, это был, вероятно, самый замечательный период в истории компании «Новый Шанхай»! Жун И‑жэнь вместе с отцом, дядей и братьями спешил воспользоваться необыкновенно благоприятной конъюнктурой. Как же, судите сами: японская конкуренция была временно парализована, английские товары в Азию еще не дошли. Можно было продавать и продавать, продавать все, что угодно, и по какой угодно цене — и в Китае, и во всей Юго-Восточной Азии.

— Мы покупали американский хлопок, — с увлечением говорит, отбрасывая ладонью назад свои черные волосы, Жун И‑жэнь, — покупали его по двести долларов за кипу. Переработка этой кипы нам стоила, примерно, всего лишь пятьдесят долларов, а ткань, полученную таким образом, мы продавали за четыреста восемьдесят долларов. Вы понимаете? Мы получали больше, чем доллар на доллар!..

О, я прекрасно это понимал, и мне было ясно, что господин Жун И‑жэнь не забудет золотых для него дней до конца своей жизни. В короткий срок компания «Новый Шанхай» раздула свои фабрики до неслыханной ранее мощности в четыреста тысяч веретен. Но... так уж устроена жизнь, что когда-нибудь, рано или поздно, возникает это злосчастное «но». И на сей раз оно возникло очень рано — процветанию компании «Новый Шанхай» нанес удар все тот же гоминдан.

— Вы только подумайте, — с возмущением и нескрываемой злобой говорит Жун И‑жэнь, — они поняли, что могут сами получать доллары, которые шли к нам в кассу! Эти господа потребовали, чтобы мы продавали свою ткань членам правительства за обесцененные бумажки Чан Кай-ши, а они сами продавали бы ее за валюту за рубежом. Но и это еще не все! Они заставили нас купить облигации ничем не обеспеченного займа Чан Кай-ши на два миллиона долларов. И это опять-таки еще не все! Они заставили нас снизить отпускные цены на пряжу до смехотворной суммы в пятьдесят процентов себестоимости. Разве это не грабеж?..

События, о которых рассказывал мой собеседник, происходили около десяти лет тому назад. Но он говорил так горячо, что можно было подумать, будто все это происходило только вчера — до такой степени были задеты струны его души. Его горячность явно была одним из симптомов, объяснявших, почему этот человек остался в Шанхае, отказавшись бежать на Тайвань. Но этим дело не исчерпывалось.

Мой собеседник подробно и красочно описал две тяжелые семейные драмы рода Жунов, происшедшие в те удивительные годы в Шанхае. Их можно было бы принять за вольный вымысел беллетриста, промышляющего полицейской экзотикой, если бы все то, что поведал мой собеседник, не было потом документально подтверждено. Речь идет о похищениях отца и брата Жун И‑жэня, совершенных при прямом участии одного из сыновей Чан Кай-ши ради баснословного выкупа — таковы были нравы официальных кругов Шанхая в те годы.

— Это было в 1946 году, — рассказывал Жун И‑жэнь. — Мой отец рано утром ехал на своей машине на работу. Вдруг дорогу ему перерезает полицейский автомобиль. «Ваши документы!» Что? Почему?.. «Вот ордер на ваш арест. Пересядьте в нашу машину»... Шум, скандал... В полиции мне объясняют: «Какое-то недоразумение... По всей вероятности, вашего отца похитили бандиты. Может быть, красные?.. Примем меры, не волнуйтесь»... А наутро получаем письмо: «Ваш отец в надежном укрытии. Не пытайтесь искать, если хотите ему добра. Положите в пакет полмиллиона долларов, отвезите за город в такое-то место и положите в дупло дерева. Если это сделаете, ваш отец вернется к вам. Если нет, пеняйте на себя»...

Семейный совет Жунов решил: рисковать жизнью отца нельзя. Но и полмиллиона жалко. Может быть, это письмо прислали какие-нибудь шантажисты, прослышавшие об исчезновении старика? Надо выиграть время... Назавтра Жун И‑жэнь отвез в условное место пустой конверт. Реакция была мгновенной — ответ, полученный в тот же день по почте, гласил: «Играете с огнем. Не уплатите — убьем старика».

Испуганные сыновья немедленно отвезли и положили в дупло половину требуемой суммы — двести пятьдесят тысяч долларов. Ответ опять был мгновенным: «Положите остальное, завтра старик будет дома»... Семья раздобыла еще двести пятьдесят тысяч долларов, и через полчаса после того, как И‑жэнь положил в дупло второй пакет, у фамильной виллы Жунов остановился простенький велокэб, и с него сошел, расправляя затекшее тело, отец. Все эти дни его держали с завязанными глазами и скрученными руками и ногами в какой-то грязной и вонючей хижине...

— Но и на этом наши беды не кончились! — рассерженно воскликнул Жун И‑жэнь. — Не прошло и двух лет, как агенты сына Чан Кай-ши схватили моего брата. На этот раз они даже не разыгрывали комедии. Просто привели брата в свою штаб-квартиру и сказали: «Послушайте, мы ведь прекрасно знаем, что вы ведете торговлю с заграницей без лицензий, нарушая закон»... А кто в то время считался с законом? Каждый изворачивался, как мог... «Так вот выбирайте: либо тюрьма, где мы не можем гарантировать вашей драгоценной жизни, либо полмиллиона долларов наличными». Опять полмиллиона?.. Да, опять полмиллиона... И что же? Опять пришлось платить...

Это был уже 1948 год. С севера двигались и двигались красные. Было ясно, что Чан Кай-ши их не сдержит, несмотря на помощь, которую ему оказывают американцы. Повсюду шли разговоры: Что делать?.. Уезжать? Но куда? На Тайвань? В Гонконг? А что там делать?.. Расшатываемый бурей семейный совет Жунов напоминал корабль, терпящий бедствие. Старший и младший братья твердили: «Мы едем в Бразилию». И‑жэнь растерянно молчал. Отец громыхал: «Я за всю свою жизнь ни разу не ездил за границу. Родился в Китае и подохну в Китае»... — «Но тебя убьют красные!» — «Это мы еще посмотрим». Братья поворачивались к И‑жэню: «Ну, а ты? С нами или...» И‑жэнь разводил руками. Потом, пораздумав, сказал: «С отцом»...

Братья уехали. В доме стало тихо. Отец долго думал, как поступить, и решил: он уезжает в Уси, а И‑жэнь остается в Шанхае присмотреть за фабриками. На старого Жуна были устремлены тысячи глаз: убежит или не убежит? Многие капиталисты равнялись по нему. Он знал об этом. И каждое утро в один и тот же час подзывал рикшу, садился в велокеб и медленно объезжал центральные кварталы города Уси — смотрите, я здесь!..

А И‑жэнь ждал развития событий в Шанхае. Каждое утро он просыпался в поту, прислушиваясь, не гремит ли канонада. Красные были все ближе и ближе. Они уже взяли Нанкин, они стремительно двигались дальше на юг. Все, что было к югу от линии фронта, катилось в море — генералы, купцы, помещики, жандармы. Горели склады, бесчинствовали бандиты.

В Шанхае выстрелы загремели утром 24 мая 1949 года. Жун И‑жонь не знал толком, кто в кого стрелял, но он понял, что в этот день решается его судьба. Стрельба утихла так же быстро, как вспыхнула, — Шанхай был освобожден молниеносным ударом.

Жун И‑жэнь сидел в своем офисе и раздумывал, что будет дальше. Он все еще не мог прийти в себя и ждал, что с минуты на минуту красные ворвутся сюда и уволокут его на расстрел. Но вместо этого его пригласили на собрание купцов и промышленников Шанхая, где им было сказано, что они должны продолжать торговлю и производство и что никто их не тронет.

— Вот так и началась наша новая жизнь, — сказал, улыбаясь кончиками губ, Жун И‑жэнь. — Вы мне не поверили бы, если бы я сказал, что с энтузиазмом встретил Народную армию. Моим первым рефлексом было: как бы выжить. Второй мыслью было: поживем — увидим. Третье соображение: а ведь, пожалуй, жить будет можно. И я не обманулся...

Жун И‑жэнь порывисто встал с кресла, прошелся по комнате и вдруг круто повернулся ко мне:

— Я солгал бы вам, если бы сказал, что коммунизм — по мне. Отец меня учил другому — пробивай себе путь в жизни силой, победит тот, кто окажется крепче, не надейся на других, сам думай о себе, и пусть остальным будет хуже, лишь бы было хорошо тебе и твоей семье. Отец и умер таким в 1952 году, не выезжая из Уси. Ну, а как жить мне? И главное, как жить моим детям?..

Жун И‑жэнь не ждал от меня ответа — он сам, видимо, давно и мучительно думает над этими вопросами. И теперь он задумчиво продолжал:

— Вот братья уехали в Бразилию... Там у них — маленький бизнес. Свое дело, конечно... Если повезет, накопят состояние. А если нет, что ж!.. Придется пенять на себя. Ну а я? Конечно, мое положение сейчас иное, чем тогда, когда наша семья была полновластным хозяином «Нового Шанхая». Но я и теперь — главный директор этой компании. И никогда еще — вы слышите? — никогда мне не работалось так легко, как сейчас. Никогда я не мог даже мечтать о таких темпах, какими растет наше производство. Подумайте только, по сравнению с лучшим периодом до 1949 года производительность труда у нас повысилась на 40 с половиной процентов, а объем производства примерно удвоился!

Государство оставило мне мою виллу, мой сад. У меня два автомобиля. Я зарабатываю, как главный директор компании, столько, что могу удовлетворить любые свои желания и даже прихоти. Пожалуй, мне платят даже слишком много. Нет, право же, я ни за что на свете не поменялся бы своим положением с братьями, уехавшими в Бразилию!

И долго еще Жун И‑жэнь говорил в этом духе.

Это звучало парадоксально, но было реальностью: крупнейший капиталист Шанхая предпочитал режиму Чан Кай-ши новую власть, с которой он активно сотрудничал и которая поистине с царской щедростью вознаграждала его за это. Я надолго запомнил свой разговор с этим гладким, самоуверенным и полным энергии господином. Когда я покидал роскошную «Гостиницу для приема иностранцев», в голове у меня было больше недоуменных вопросов, чем до этой беседы. Почему, ради какой цели проявляется такая терпимость к капиталистам? Почему даже теперь, на седьмом году существования Китайской Народной Республики, они остаются фактическими руководителями предприятий и трестов? Почему им все еще выплачиваются огромные деньги — Жун И‑жэнь говорил мне, что он получает миллионы, — в то время как трудовой люд все еще живет трудно?..

Эти вопросы, как и многие другие, оставались без ответа. Вот почему я тогда, вернувшись из Китая, не написал ни строки, — хотелось выждать, поглядеть, как станут развиваться события. Думалось: быть может, сама жизнь снимет некоторые сомнения и тревоги, оставшиеся на душе после ряда встреч, и особенно после посещения государственно-капиталистического предприятия и беседы с шанхайским капиталистом.

Но события, развертывавшиеся в Китае довольно бурно, не только не рассеивали этих тревог, но, напротив, усугубляли их: памятный всем «большой скачок» и создание пресловутых «народных коммун», наделавшие столько бед в экономике; резкое ухудшение отношений с Советским Союзом и другими социалистическими странами; противопоставление согласованной программе действий коммунистических партий мира раскольнической пекинской программы; потом достопамятная «культурная революция» с ее лозунгом «огонь по штабам», и, наконец, вооруженные конфликты на советской границе — такова была эволюция Китая, которую осуществляла группа Мао...

Второй раз мне, уже в качестве председателя Государственного комитета по культурным связям, довелось побывать в Пекине в 1957 году. Меня привело туда новое тревожное и непонятное по тем временам решение китайского руководства: нам было сообщено, что оно решило закрыть издававшуюся им тогда на русском языке ежедневную газету «Дружба», которая пользовалась большой популярностью у советских читателей. Само собой подразумевалось, что нам надлежало закрыть издававшуюся в порядке взаимности для китайских читателей ежедневную газету на китайском языке.

Мы думали тогда, что это решение — плод какого-то недоразумения, и я был командирован в КНР для того, чтобы попытаться его рассеять. Меня дважды принимал тогда Чжоу Энь-лай. Он был очень любезен, много говорил о важности китайско-советской дружбы, тепло вспоминал о том, как участвовал в знаменитом Северном походе, но как только разговор возвращался к изданию газеты «Дружба», лицо его менялось, становилось напряженным, и он говорил, что решение о ее закрытии окончательное и изменению не подлежит.

— У нас существуют некоторые специфические особенности в строительстве социализма, — говорил он, — и когда сотрудники газеты, отражая нашу реальную действительность, пишут о них, — они могут посеять некоторое замешательство в умах у советских читателей. Вот, например, мы напечатали статью о лозунге «Пусть цветут сто цветов», а у вас ведь такой практики нет...

Но дело, конечно, было вовсе не в том, что пекинских лидеров якобы беспокоило влияние лозунга «Пусть цветут сто цветов», да и в самом Китае, кстати, смысл этой, столь пышно разрекламированной в то время кампании был вовсе не в том, что руководство КНР заботилось о развитии творческих дискуссий и столкновений разных мнений. Очень скоро выяснилось, что подлинное предназначение призывного лозунга «Пусть цветут сто цветов» заключалось лишь в том, чтобы выявить инакомыслящих и потом расправиться с ними, как с «ядовитыми травами», засорившими «сад» Мао. Газету же «Дружба» закрывали лишь потому, что это был наиболее легкий способ вызвать автоматическое закрытие советской газеты, издававшейся в Пекине.

Правда, в то время нам удалось договориться о том, что вместо газет будут издаваться журналы того же профиля: в Москве — китайский, а в Пекине — советский, но и они просуществовали очень недолго: китайский журнал вскоре был превращен в орудие «холодной войны» против нас, и встал вопрос о полном прекращении этих обменных изданий.

Мне остается добавить, что товарищ Дэн То, столь гостеприимно встретивший меня за год до этого, в 1957 году уже не был редактором «Женьминь жибао», а новое руководство газеты не выразило на сей раз никакого желания повидаться со мной. Мне говорили, что в ходе уже начавшейся в Пекине кампании «больших иероглифов», когда клеймились люди, ставшие неугодными руководству, Дэн То остро критиковали, между прочим, за то, что он «допустил излишества» в оказанном мне в 1956 году гостеприимстве. Деталь незначительная, но характерная для того нового политического климата, который уже начинал исподволь создаваться в Пекине.

А ведь это было еще то время, когда пекинские лидеры не уставали говорить, что СССР — старший брат, а наша партия — «голова» всего мирового революционного движения, как выразился Мао Цзэ-дун в-ноябре 1957 года на Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве.

И только несколько лет спустя в полной мере раскрылось то, что в ту пору лишь удивляло, вызывало непонимание и настораживало.