33 визы. Путешествия в разные страны

Апрель 1962 года НА САМОМ ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ

Я не раз бывал в Японии. Хорошо знаком с Токио и Хиросимой, бывал в Фукуоке, в Нагасаки, в Киото, Наре, Кагосиме и других городах. Знаком со многими японскими деятелями, принадлежащими к самым различным политическим направлениям. Участвовал в японских конгрессах. И все же я бы не взял на себя смелость вынести твердое и безоговорочное суждение об этой стране — уж слишком сложны и противоречивы ее политика, ее экономика, ее быт и нравы.

Вот почему я предпочитаю отдать на суд читателей лишь свои заметки о трех встречах на Японских островах, происшедших в апреле одна тысяча девятьсот шестьдесят второго года, — это были встречи с очень интересными — но сколь разными! — людьми. Послушайте, что говорят сами японцы, какими думами делятся они с гостем, приехавшим из Советского Союза, что желают по своей охоте ему сообщить...

В Токио мне довелось познакомиться с почтенным деятелем, который много лет считал, что он прекрасно разбирается в опасных мыслях и отлично понимает, что такое хорошо и что такое плохо: еще в двадцатых годах японская тайная полиция доверила ему ответственный пост начальника специальной службы контроля над предосудительными мыслями. Был он уже тогда человеком в летах, и худо приходилось тому, чьи идеи шли вразрез с его убеждениями. Но вот прошло сорок с лишним лет, и некоторые бывшие коллеги этого деятеля начали задаваться тревожным вопросом: уж не заразился ли он сам, упаси бог, опасными мыслями? В своей газете — одной из самых крупнейших в Японии — он публикует полностью некоторые советские внешнеполитические документы. Оказал прямое содействие гастролям в Японии балета Большого театра, ансамбля народного танца СССР, концертам Ойстраха, Оборина. Охотно и любезно принимает гостей из Советского Союза...

Как все это понимать? Нет ли тут противоречия с прежней деятельностью контролера над опасными мыслями? Признаться, эти вопросы возникли и у меня, когда я получил любезное приглашение пожаловать на завтрак к владельцу газетного концерна «Иомиури» и телевизионной корпорации «Нихон тереби».

Поднявшись на восьмой этаж новехонького здания, мы прошли в просторный кабинет, отделанный редчайшими сортами дерева и мрамора, с шелковым потолком, артистически вышитым лучшими мастерицами древней японской столицы Киото. У подножия занимавшей всю стену акварели с изображением Фудзиямы стоял в группе людей бодрый и крепкий бритоголовый человек в роговых очках, в сером европейском костюме.

— Сёрики, — представился он. — Мацутаро Сёрики. А это мои друзья — Юсаи Такахаси, мой вице-президент, — нам молча поклонился невысокий сухонький старичок, — Фумио Кодзима, мой главный редактор, — так же молча поклонился плотный мужчина с черными усиками на неподвижном лице, — и Тору Хаякава, мой бывший корреспондент в Москве, — худощавый человек с блокнотом столь же молчаливо склонил голову. И сразу же наш хозяин заговорил о своем кабинете, где каждой вещи, как и каждому человеку, было отведено точно определенное место и назначение. Его сотрудники не раскрывали рта, — он сам говорил все, что надлежало сказать.

Мацутаро Сёрики объяснил нам, что акварель с изображением Фудзиямы является уникальной — в Японии было изготовлено всего два уникальных листа бумаги таких огромных размеров, и вот на одном из них художник Йокояма написал эту картину. Ослепительно белая краска, которой написана снежная вершина священной горы, была привезена из Китая. Вот эти роскошные доспехи самурая, выставленные в центре кабинета, — его одежда, шлем, меч и сапоги — принадлежали знаменитому Гоэмону Исикава, который бросил вызов самому Хидэйоси, — «он был вроде вашего Стеньки Разина». А эта старинная ширма во всю стену с такими прекрасными иероглифами — о, это же исключительно драгоценная вещь: здесь рукой самого Фу Шаня, прославленного китайского каллиграфа, написаны изречения философа двенадцатого века Чжу Си, утверждавшего, что вещи имеют свои законы и что разум человека способен понять эти законы. Но самое интересное даже не в этом. Интересно другое: эта ширма имеет непосредственное отношение к установлению японо-советских дипломатических отношений...

— Но певчую птицу, кажется, не кормят рассказами, — ведь так говорят в России? — И гостеприимный хозяин усаживает всех за стол, уставленный изящнейшей посудой, в которой томятся изысканные японские яства. На каждом приборе лежит веточка цветущей японской вишни, а рядом в красивой морской раковине кипит божественный ароматный суп, подогреваемый на пылающей соли.

Так что же хотел нам рассказать господин Сёрики? Оказывается, это очень длинная и действительно интересная история. И началась она еще до того, как наш хозяин стал контролером над опасными мыслями. И даже до русской революции. Видите ли, в Японии издавна существовало течение в пользу сотрудничества с Россией. Покойный Ито Хиробуми, который был в начале века видным государственным деятелем, говорил своим соотечественникам: «Не обольщайтесь тем, что вы победили русских в 1905 году. Вы увидите, — пройдет немного времени, и эта огромная страна станет великой державой, и нам с ней придется иметь дело. Пусть лучше это будет хорошее дело, чем худое». Были и другие: опьяненные победой, они мечтали о японской колонии на материке до Урала...

Господин Сёрики отлично помнит, как в 1909 году Ито отправился в Россию с миссией доброй воли. Туда он не доехал: в Харбине его убили. Однако то, что было начато Ито Хиробуми, продолжил его друг, член тайного совета граф Симпэй Гото, на руках у которого он умер в Харбине. Это был ловкий и хитрый политик, высокообразованный деятель, знаток древней китайской философии. Его учеником и продолжателем и считает себя Мацутаро Сёрики.

Ну, а старинная ширма с китайскими иероглифами — какое отношение она имеет ко всему этому? Погодите, сейчас все станет ясно... Когда в 1917 году в России победили новые идеи, руководящие круги Японии решили, что это — опасные идеи, и господин Сёрики в числе других был призван принять все необходимые меры к тому, чтобы оградить от них свою страну. Казалось бы, делу, за которое боролись Ито Хиробуми и Симпэй Гото, суждено было заглохнуть в архивах. Но граф Гото был упрям. И хотя газеты писали, что дела в России идут все хуже и что дни правительства Ленина сочтены, он им не верил. Его гораздо больше интересовали рассказы возвращавшихся из Восточной Сибири раненых и обмороженных офицеров о том, с каким фанатичным упорством и стойкостью сражаются русские партизаны, перед которыми не в состоянии выстоять даже императорская армия.

И вот когда в Китай поехал первый советский посланник Иоффе, Симпэй Гото поспешил пригласить его к себе в Токио как личного гостя, обещая показать ему вот эти самые каллиграфические письмена, запечатлевшие мудрость старого китайского философа. Многие в правительстве сочли затею графа дерзкой и опасной, но в конце концов было решено: пусть советский посланник приедет — надо же в конце концов своими глазами увидеть живого большевика.

И посланник Москвы приехал. Сёрики отлично помнит, какое негодование вызвал в тайной полиции приезд этого красного дипломата, не поленившегося пуститься в дальний путь, чтобы поглядеть на какие-то старинные иероглифы. Вероятно, и самому контролеру над опасными мыслями было тогда не по себе, но, во всяком случае, сейчас он говорит, что уже в то время полностью поддерживал решение графа Гото. Больше того, Сёрики, по его словам, публично одобрил эту идею, за что и навлек на себя громы и молнии полицейского Олимпа. А тем временем советский посол деловито беседовал о чем-то с членом императорского тайного совета на графской вилле, рассеянно поглядывая вот на эти самые письмена Фу Шаня, которые сейчас перед нами; рассуждали они, надо полагать, не только о философских постулатах Чжу Си. Так был проложен первый, пусть еще шаткий, но уже реальный мостик между Токио и Москвой.

Правда, жест Симпэя вызвал бурные события: люди, продолжавшие мечтать о японской колонии до Урала, разгромили графскую виллу и пытались убить его. Но жизнь уже брала свое — вскоре начались переговоры об установлении дипломатических отношений с Советской Россией, и некоторое время спустя в Токио появилось советское посольство, а в Москве — японское. На память обо всем, что произошло, граф Гото и подарил своему ученику Сёрики эту старинную ширму с письменами Фу Шаня.

Сёрики думал, что в жизни можно совместить то, что многим его коллегам казалось несовместимым: борьбу с опасными мыслями в Японии и хорошие отношения с Советской Россией, куда, как считали в тайной полиции, переместился центр этих опасных мыслей. И он, разделяя идеи графа Гото, по-прежнему ревностно и педантично охотился за крамолой. Кстати, и сам граф был причастен к этой охоте: ведь он был министром внутренних дел.

В истории современной Японии памятны трагические «события в Камэидо» — так назывался один из районов Токио. Эти события разразились в страшные дни землетрясения 1923 года, когда японская столица вдруг превратилась в груду камней и пепла. В течение нескольких дней город горел. Повсюду лежали тысячи изуродованных трупов — их не успевали хоронить. Народ был объят ужасом и тревогой за будущее. И вот именно этот, и без того трагический, момент был почему-то избран для зверской расправы с руководителями быстро развивавшегося в стране рабочего движения: третьего сентября полиция схватила группу деятелей профсоюза рабочих Мотосумиёси во главе с Еситора Каваи и бросила в полицейский застенок Камэидо, где уже находилось более семисот пятидесяти заключенных, а на рассвете пятого сентября руководители профсоюза были зарублены саблями и проткнуты штыками на бывшем полицейском плацу. Они умерли со словами «Да здравствует революция!».

Полиция сделала все, чтобы снять с себя ответственность за события в Камэидо. В архивах сохранился доклад Сёрики, в котором сказано: «Третьего ночью число арестованных, пострадавших от бедствий, составило в участке Камэидо более 750 человек. Поскольку их невозможно было усмирить (?), полицейское управление запросило в помощь себе воинские части. Когда с помощью солдат удалось вытащить арестованных из камер, они снова подняли шум, стали громко петь революционные песни... Так как не было никакой возможности усмирить их, солдаты воинской части четвертого ночью убили штыками 10 рабочих и 4 членов отряда «самозащиты». Но сами полицейские не участвовали в убийстве».

Сёрики счел нужным подчеркнуть, что начальник полицейского участка Комори, рапортуя начальнику полицейского управления десятого сентября о случившемся, плакал. И от себя Сёрики добавил: «Я, присутствуя при этом, невольно тоже прослезился».

Таким образом, полиция заявила о своей непричастности к событиям в Камэидо и даже плакала, выражая свое сожаление по поводу того, что свершилось. Военное командование не плакало — лить слезы военным не пристало. Просто член юридического отдела гвардейской кавалерийской дивизии, отличившейся в Камэидо, заявил корреспондентам: «В условиях военного положения у воинской части не было иных подходящих мер, кроме тех, к которым они прибегли, и я считаю, что эти меры были неизбежны. И если каждый случай передавать на рассмотрение военного трибунала, то армия не сможет действовать».

Эта точка зрения была принята органами правосудия, и «дело Камэидо» оставили без последствий. О нем напоминают ныне лишь страницы газет, выходивших в 1923 году, да чудом сохранившиеся фотографии, на которых изображены исколотые штыками и изрубленные саблями кавалеристов трупы зачинателей революционного движения в Японии...

Трудно сказать, повлияла ли бойня в Камэидо на нервы господина Сёрики, или само начальство решило, что все же благоразумнее передать контроль за опасными мыслями кому-либо другому, кто не заигрывает с идеей нормализации японо-советских отношений, но факт остается фактом: вскоре после этих событий Сёрики пришлось уйти с полицейской службы. Вот тогда-то граф Гото и устроил его в газету «Иомиури», превратившуюся с тех пор в целую империю прессы.

Если сложить воедино тиражи всех изданий «Иомиури», то получится солидная цифра: семь миллионов. Именно таким тиражом Сёрики и отпечатал недавно советский внешнеполитический документ о борьбе за запрещение испытаний ядерного оружия. «Я не красный и я не белый, — говорит он, широко улыбаясь и покачивая своей круглой бритой головой, — я руководствуюсь высшим принципом буддизма: радовать окружающих и тем доставлять радость себе. Поэтому я стремлюсь радовать своих читателей и телезрителей, и их радость радует меня».

Буддийские принципы не мешают, конечно, «Иомиури» время от времени публиковать такие же точно антисоветские изделия дурно пахнущей американской газетной кухни, какие печатают его коллеги из других буржуазных газет. Но справедливость требует признать, что газеты и телевизионные станции, принадлежащие бывшему контролеру над опасными мыслями, уделяют этой стряпне меньше места, чем другие, и помещают немного больше объективной информации о Советском Союзе, нежели другие органы японской печати.

Мацутаро Сёрики откровенно сказал нам, что он обижен на американцев, и объяснил почему: в 1945 году генерал Макартур нарушил принцин справедливости, когда посадил его в тюрьму, а коллег Сёрики — хозяев «Асахи» и «Майнити» — оставил на свободе. Он понимает, что американский главнокомандующий был вправе арестовать его, — вероятно, если бы генерал Араки высадился в США как победитель, он точно так же, а может быть, и еще суровее обошелся бы с мистером Сульцбергером, хозяином «Нью-Йорк таймс». Но он, во всяком случае, не обошел бы при этом миссис Рид, тогдашнюю хозяйку «Нью-Йорк геральд трибюн», и мистера Херста, владельца «Нью-Йорк джорнэл америкэн». «Почему же Макартур метнул свои громы и молнии только в издателя «Иомиури»? Несправедливо!» — негодует Сёрики.

Сидеть в тюрьме у американцев бывшему контролеру над опасными мыслями было вдвойне обидно, поскольку он и другие столь же высокопоставленные заключенные были вынуждены разместиться в тех самых камерах, откуда только что вышли на свободу коммунисты, носители злокозненных идей.

С тех пор прошло уже много лет, но нашему собеседнику трудно забыть все то, что он пережил за относительно недолгое время, проведенное им в тюрьме по указу Макартура. И сейчас, рассеянно выбирая фрукты в серебряной корзинке, он снова и снова раздраженно корит американского генерала, который, по его мнению, хозяйничал в Японии, ничего не понимая в ее делах.

На восьмом десятке лет уже невозможно круто менять свой убеждения, и я глубоко уверен, что те опасные мысли, против которых мой собеседник столь упорно боролся сорок лет назад, остаются в его глазах греховными. Но как река подмывает самый тяжелый камень, так и сама жизнь мало-помалу подталкивала его мышление в ином направлении, и действия генерала Макартура, надо полагать, сыграли в этом отношении свою роль. Вот почему состоялась и наша встреча под сенью старинных письмен китайского каллиграфа...

После обеда наш гостеприимный хозяин пригласил нас посетить его собственную часовню, стоящую на плоской крыше дома, где разбит очаровательный японский сад с крохотными озерками, карликовыми соснами, цветущими куртинами. В этом саду весело возились ребятишки, пока их матери были заняты покупками в универмаге, занимающем нижние этажи. В часовне с пьедестала глядел на нас, улыбаясь, божок Миокен, приносящий, согласно поверью, удачу в делах.

Сёрики любезно предложил мне воспользоваться услугами своего оракула — он ответит на любой интересующий меня вопрос. Я достал из глиняного сосуда палочку с номером, и служительница часовни быстро вручила мне соответствующее номеру пророчество, отпечатанное типографским способом. Оно было составлено в обычном для прорицателей туманном стиле, — оракул информировал меня, что «когда гора заслоняет луну, то небо на востоке закрывается», что «если в одном месте становится хорошо, то в другом делается плохо», что «производство должно быть дешевым» и что «перед путешествием не надо нервничать».

Оракул дал мне ряд полезных советов: «Не делай торговлю счастьем и источником больших доходов», «Считай болезнь легче, чем она тебе кажется», «Разводи шелковичного червя, это выгодно и принесет тебе счастье». И наконец — пророчество в ответ на тот вопрос, который, как предполагалось, я должен был мысленно задать оракулу: «Ваше желание сбудется, но придется немного подождать».

Поскольку мой вопрос, обращенный к оракулу, как об этом нетрудно было догадаться, относился к перспективам развития советско-японских культурных связей, я выразил признательность Сёрики за благожелательный подход, проявленный его божком, хотя он и был чрезмерно осторожен в отношении сроков исполнения желания. Не учился ли Миокен в школе дипломатов? Сёрики весело рассмеялся: все придет в свое время... Говорят, что чем древнее страна, тем медленнее течет там время, но оно все же течет, ибо остановиться не в состоянии. Поэтому в конечном счете решение оракула, принадлежащего Сёрики, меня удовлетворило.

Я не хочу ни приукрашивать, ни чернить своего любезного собеседника — описал его здесь таким, каким увидел, — пусть не подумает читатель, что перед ним самоотверженный друг Советского Союза и наш единомышленник либо, наоборот, что это коварный деятель старого закала, маскирующий под внешней любезностью какие-то агрессивные замыслы. В правящих кругах Японии есть и те и другие. Но есть и третьи: вот такие, как господин Сёрики, и их, пожалуй, становится все больше.

Наш хозяин, бесспорно, не изменил своего отношения к опасным мыслям за эти сорок лет, но он и те, кто с ним согласны, еще более отчетливо, чем Ито Хиробуми и Симпэй Гото, понимают, что, нравятся ли им западные соседи или нет, а с ними придется вести дела, причем эти дела могут быть выгодными, ведь до материка рукой подать, — торговать с соседями выгоднее и удобнее, чем с заокеанскими купцами, не так ли? Современные последователи Ито Хиробуми, понятно, не хотят ускорять развитие событий, но в то же время им ясно, что сопротивляться их движению было бы бесполезно и бессмысленно. Не потому ли оракул Сёрики столь вежливо обещал мне: «Ваше желание сбудется, но придется немного подождать». Что ж, мы никуда не торопимся. Мы можем ждать. Мы только говорим: учтите, что общение между народами всегда взаимно выгодно, и кто уклоняется от его развития, тот в первую очередь и теряет от этого.

На прощание мы принимаем участие в церемонии чаепития, устраиваемой обычно в честь желанных гостей. Эта церемония свершается в японских семьях на протяжении многих веков, и каждое движение, каждый жест тщательно отработаны.

Нас вводят в светлый чайный домик, стоящий здесь же, на крыше дома. На полу лежат четыре циновки. У входа мы снимаем обувь, и каждый садится на отведенном ему месте, — садится на пятки, опираясь коленями на специальные подушечки. Сидим углом — старший гость помещен у своеобразного алтаря в углублении стены, где висит каллиграфически написанное изречение и стоит изящно подобранный букет цветов.

Посредине комнаты сидит девушка, одетая в нарядное кимоно. Артистическими жестами, доведенными до совершенства — этому учатся несколько лет! — она вымывает бамбуковой кисточкой чашки, потом заваривает в них крутой пенистый зеленый чай и передает чашку за чашкой двум своим подружкам, которые подносят их с низкими поклонами гостям и хозяевам. Чашку надо держать обеими руками и медленно, с чувством потягивать этот ароматный освежающий напиток.

Наш хозяин — живое воплощение любезности и доброты. Всем своим видом он показывает благорасположение к гостям. Конечно, это радушие имеет свои лимиты. Но, ей-богу же, граф Гото был глубоко прав, когда он пригласил советского посланника к себе в гости, чтобы совместно с ним полюбоваться каллиграфией Фу Шаня и воздать должное философу Чжу Си. Жизнь потихоньку идет вперед, и граф уже тогда отлично понимал, что в мире не найдется ни одной стены, которая могла бы преградить ей путь. А если это так, то лучший выход — не спорить с новым, но и не потворствовать ему; не обострять с ним отношения, но и ни в коем случае не захлопывать дверь. И пусть все идет, как шло до сих пор...

Самолет прилетел в город Осака поздно вечером. Советских людей, прибывших на съезд общества «Япония — СССР», встретили с обычным радушием: объятия, приветствия, букеты цветов, дружественный разговор... Когда мы уже садились в машину, в приспущенное окно вдруг просунулась чья-то маленькая рука, и на колени нам упали какие-то коробки, аккуратно упакованные в пеструю бумагу и обвязанные ленточками.

В гостинице я открыл коробку. В ней лежали еще теплые пирожки с аппетитной поджаристой корочкой, а к ним была приложена визитная карточка, на которой было отпечатано с одной стороны по-японски, а с другой по-русски: «Русский вкус! Русские пирожки и блюда! Мацуо Кокадо, президент акционерного общества «Парнас». Япония, Осака, Кита-ку, Ватая‑Чо, 20. Телефон (344)0068».

Утром за чаем я спросил друзей, кто такой Мацуо Кокадо и как объяснить его подарки? На их лицах засветились теплые улыбки. Как? Я до сих пор не знаком с делом о пирожках? Но ведь это интереснейшая история!

Бог мой, можно ли было предполагать, что обыкновенный русский пирожок, такой румяный, вкусный, тающий во рту, надолго отравит аппетит довольно большой группе людей, у которых решительно портится настроение при одном слове «русский»? И какая кутерьма вдруг поднимется вокруг этого, поистине экстраординарного дела о пирожках!..

Чтобы разобраться в перипетиях этого дела, надо было обязательно встретиться с самим Мацуо Кокадо. За этим дело не стало: президент акционерной компании «Парнас» является активным членом общества «Япония — СССР», и он сам заехал за нами на своей автомашине. Этот невысокий, плечистый человек выглядел значительно моложе своих тридцати восьми лет.

Узнав о том, что мы интересуемся делом о пирожках, он грустно улыбнулся: это очень долгая история, она тянется уже четыре года. Акционерную компанию «Парнас», то есть его, Мацуо Кокадо, хотят задушить люди, затеявшие процесс, официальная цель которого — осудить эту фирму за гастрономический плагиат. Ведь Кокадо объявил еще в 1956 году, будто пирожки — это русское блюдо, хотя некий Томито родом из Маньчжурии заявляет, что пирожки выдумал он и что даже название кулинарного произведения изобретено и запатентовано лично им, — это не русское, а японское блюдо! И Томито требует, чтобы Кокадо платил ему, как изобретателю, изрядный процент с каждого испеченного пирожка.

Разбирательство в патентной службе тянется уже четыре с половиной года, и ему нет ни конца ни края. О подлинной подоплеке этого процесса, конечно, никто вслух не говорит, но она ясна всем: те, кто его затеял, хотят разорить хозяина «Парнаса» за то, что он имел неосторожность избрать девизом слова «русский вкус», — ведь это же явная красная пропаганда! Но Кокадо упорствует на своем. Он мужественно судится и вот уже несколько лет содержит трех адвокатов, отстаивающих его дело.

Дело о пирожках меня заинтересовывало все больше: в нем было что-то весьма характерное для общественных нравов Японии 1962 года. И когда мы, воспользовавшись любезным приглашением упрямого осакского пирожника, никак не желающего отказываться от избранного им опасного девиза, поехали с ним в воскресенье посмотреть древние храмы и парки Киото и Нара, нам представился случай узнать эту удивительную историю во всех подробностях.

Это было увлекательное путешествие в далекое прошлое Японии: город Киото построили еще в восьмом веке, а Нара и того раньше — в седьмом.

Киото нам показывали активисты местного отделения общества «Япония — СССР». Здесь сохранились древние храмы и дворцы, сохранились с незапамятных времен узкие улочки затейливых двухэтажных домиков под черепичными крышами — такие, какими они были сотни лет тому назад. У входа в них висят бумажные фонари. Торговые эмблемы извещают путников, что это — чайные домики, в которых гостеприимные гейши угостят вас чаем, сыграют вам старинную мелодию, станцуют древний танец, — все это, разумеется, при условии, что вы заплатите хозяйке. И здесь же рядом — в тесном, залитом асфальтом дворе у длинного ряда окошечек касс — неописуемое кипение ультрасовременных страстей: это тотализатор, где вы можете поставить ставку на любую лошадь, какая сегодня будет бежать по любому ипподрому Японии.

В самом Киото скачек нет, да это и не важно: тех, кто сюда приходит, конные соревнования интересуют не как вид спорта, а как средство заработать деньги. У касс толпятся сотни людей — молодежь и старики, женщины из квартала гейш и студенты из университета. У каждого в руках — справочник бегов. Радиорепродуктор непрерывно извергает какие-то хриплые, отрывистые звуки: голос диктора кому-то приносит счастье, но подавляющему большинству — лишь горечь разочарования и сожаление о потерянной денежной ставке...

Кокадо с интересом оглядывается по сторонам, как бы взвешивая солидность этого предприятия. Потом вздыхает и легонько трогает меня за рукав: лучше пойти посмотреть храмы... Пользоваться услугами тотализатора для умножения своего капитала он пока не рискует. Мы осматриваем знаменитый замок сёгуна Нидзио с его поющими полами, предупреждавшими всемогущего властелина о приближении опасных наемных убийц; дворец императора; самую большую в Японии пагоду; синтоистский храм Хейан, перед которым стоят два сухих дерева, ветви их сплошь усеяны бумажными бантиками — это верующие повязывают свои бантики из бумаги, чтобы сбылось заветное желание; храм, в котором высятся многие сотни статуй Будды, в нем перед центральной статуей высотой тридцать три метра постоянно курятся ароматичные палочки благовоний и лежат принесенные в жертву плоды — яблоки, апельсины, букеты цветов, а всего здесь опять-таки тридцать три алтаря...

Но Киото — это, конечно, не только древние дворцы и храмы. Мы видели и его просторные новые кварталы, его предприятия, его большие современные магазины и деловые дома. Мы видели и огромный университет Киото, один из лучших в Японии. Хотелось разглядеть все это поближе, познакомиться со всем этим получше, но что поделаешь, если в твоем распоряжении считанные часы. И мы невольно ограничиваемся лишь беглым туристским обзором города, которому было бы не грех посвятить и неделю и месяц.

Все, что мы видим, нам очень интересно, но еще интереснее та толпа, которая нас все время окружает. Японцы необычайно охочи до путешествий, и людей вокруг нас так много, что поневоле начинает казаться, что вся Япония съехалась сегодня в Киото. Но немного погодя, когда мы перебрались в Нара, нам стало казаться, будто вся Япония съехалась туда. Потом в воскресный день в Токио повторилось то же ощущение. Утром, направляясь в Киото, мы встречали многие десятки огромных автобусов, мчавшихся в Осака, — это жители Киото отправлялись туда на экскурсию, а впереди и позади нас десятки таких же огромных автобусов везли жителей Осака в Киото.

Все делается по ранее составленному расписанию, быстро, четко, организованно, никто не теряет ни минуты времени зря. Выгружаясь из автобуса, стайки экскурсантов, предводительствуемые девушками-гидами, одетыми в форму, напоминающую одежду авиационных стюардесс, деловито направляются к намеченным заранее объектам. Девушка-гид взмахивает флажком — группа собирается вокруг нее, выслушивает объяснения. Новый взмах флажка — группа замирает на ступенях храма: коллективная фотография. Еще взмах флажка — пробежка по парку. Последний взмах — посадка, и автобус катит дальше.

И кого здесь только нет! Почтенные бабушки с внучатами, школьницы в форменных платьицах с матросскими воротничками, студенты в черных мундирчиках и фуражках, солидные семьи городских служащих, паломники, приехавшие откуда-то издалека поклониться древним храмам, с белыми повязками на головах, испещренными иероглифами... У многих — собственные фотоаппараты, которыми они щелкают направо и налево, реже — киноаппараты. Многие сосредоточенно ведут записи. Право же, это чудесный обычай — каждый свободный день посвящать знакомству со своей страной...

В Нара нас с Кокадо также ждала группа друзей во главе с энергичнейшей супругой видного деятеля Осакской текстильной компании госпожой Морита, которая посвящает все свое время и всю энергию работе в обществе «Япония — СССР». Кокадо знакомит нас и с другими активистами общества. Один из них отлично говорит по-русски — это доцент университета Тенри, его зовут Отани Фукаси. Друзья рассказывают нам, что здесь, в Нара, уже девяносто членов общества, они регулярно собираются, читают русские книги, смотрят советские фильмы, не упускают возможности повстречаться с кем бы то ни было из советских людей, заглядывающих сюда. В блокноте у Морита я вижу длинный список знакомых имен — москвичи зачастили в эти края!..

Мне вручают путеводитель по Нара, отлично отпечатанный на русском языке. О, это целая история! Оказывается, путеводитель был задуман, составлен и отпечатан студентами университета Тенри в своей собственной типографии. Там восемьдесят человек учат русский язык, и вот — конкретный результат их учебы. Сочинили путеводитель студенты — члены общества «Волга». Отпечатали они его тиражом в 1200 экземпляров, — думают, что на первое время хватит...

Нара не менее интересна, чем Киото. Здесь сохранились не только древние храмы и дворцы, но и чудесные средневековые парки, в которых пасутся ручные олени. Мы посетили огромный храм Февраля, окруженный широким балконом Исполнения желаний: если вы хотите, чтобы вам было хорошо, возьмите сто бамбуковых палочек, на каждой из которых надпись: «Мир в семье», «Укрепление здоровья», «Удовлетворение сокровенного желания», — и обойдите сто раз храм по этой балюстраде, всякий раз бросая по одной бамбучине в ящик. Полюбовались храмом Марта. Посетили древнейший в мире ансамбль деревянных строений — буддийский монастырь Хорюдзи, сооруженный, как нас уверяли, чуть ли не в седьмом веке, — его строили полтораста тысяч крепостных под руководством лучших мастеров, выписанных из Китая, Персии и Индии. Подивились на «плохого бога» Биндзуру Сондзя, грубо вырубленного топором из дерева детину, сидящего у входа в храм. (Нам объяснили, что этого «плохого бога» запрещается впускать в храм, а вот поди ж ты — бонзы уговаривают верующих прикосновением к нему излечивать свои болячки.) Покормили оленей в парке... Одним словом, провели день, как полагается классическим туристам, и, довольные, покатили обратно в Осака, имея в виду на обратном пути — дорога долгая, времени свободного много — разузнать во всех подробностях историю удивительного процесса, который на протяжении вот уже нескольких лет ведет наш уважаемый спутник господин Кокадо. И вот пошла у нас в автомашине неторопливая приятельская беседа...

Говорят, что птица вьет гнездо, а человек обставляет жилье по своему характеру. Вероятно, это определение относится и к автомобилю господина Кокадо, в котором мы совершали это небольшое путешествие. На крыле машины развевался и хлопал по ветру красный флажок, на котором была изображена эмблема акционерного общества «Парнас» — крохотный мальчуган в широкополой синей шляпе под веточкой ландышей и иероглифы «Русский вкус». Внутри автомобиля царила хирургическая чистота, и он был оборудован с чисто японской любовью к уюту: кружевные занавесочки, изящные вазочки с букетами цветов на стенах, мягкие, вышитые шелком подушечки под локтями, хрустящие от крахмала чехлы, мелодично играющая модель первого советского спутника, книги по кулинарии — чего тут только не было! И сам хозяин восседал рядом с нами торжественно и чинно, положив свои маленькие твердые руки на расставленные колени и любуясь всем этим.

Мацуо Кокадо гордился содеянным им. Он чем-то напоминал мне некоторых героев Золя, начавших свою коммерческую карьеру с нуля и шедших напролом к поставленной ими цели: во что бы то ни стало разбогатеть, стать хозяином, сделать побольше денег, а с этими деньгами нажить еще больший капитал! Сын крестьянина из деревушки под Кобэ, он с детства жил в нищете: земли мало, семья большая — трое братьев, две сестренки... Два старших брата осели на отцовском клочке земли, а Мацуо и его младшему брату при всем желании не удалось бы уместиться на этом крохотном поле, больше похожем на приусадебный огород. Что же делать?..

Молодой Мацус мучительно размышлял над этим проклятым вопросом, пока служил на войне санитаром. Большие проблемы войны и мира его тогда волновали мало. Он думал о другом: как выжить и как жить дальше, — что будет потом, после демобилизации? Возвращаться в деревню невозможно. Найти работу в городе наверняка будет трудно.

Война кончилась, и солдат разбитой императорской армии выбросили из казарм на улицу. После долгих мытарств Мацуо нашел свой путь начал печь и продавать с лотка под пышной маркой «Кондитерская «Парнас» пирожные для американских солдат в их экстравагантном вкусе: малиновые, синие, зеленые. Американцы покупали, хотя и без большого энтузиазма, но японцы этот товар не брали. Торговлишка давала возможность прожить, не умирая с голоду, однако не больше того...

И вдруг в голове у смекалистого крестьянского сына блеснула здравая мысль: надо идти в ногу с веком! Что сейчас самое популярное в Японии? Все то, что идет из России: русские песни, русские артисты, русские спутники. Как завоевать сердце и желудок покупателя? С русской маркой! Так родилось добавление к названию акционерного общества «Парнас», которое пока что олицетворял один Мацуо — он же кондитер и он же продавец, — «Русский вкус».

Но мало было придумать удачное название. Следовало добиться, чтобы «Русский вкус» стал действительно русским, — только тогда дело пойдет! И наш делец стал завсегдатаем причалов, к которым изредка приходили советские суда. Он заводил знакомства с корабельными поварами и расспрашивал их, как и из чего надо готовить русские пирожные, русские кексы, русские блюда. Мало-помалу дело пошло. Теперь Мацуо Кокадо уже имел небольшой ресторан, в котором посетителям предлагалось меню, отпечатанное на русском и японском языках. В нем фигурировали необычайные для Японии блюда: «Сыр и черный хлеб», «Раки жареные», «Кета на вертеле»; «Пилаф», «Седло» и таинственная «Шемга». Пошел в ход и «русский кекс». В каждую коробочку с кексом аккуратный кондитер вкладывал свою визитную карточку и аккуратно отпечатанное по-русски и по-японски письмецо: «Кондитерская «Парнас». Московские пирожные и кексы. Понравился ли вам Русский кекс? Искусно созданный особый вкус русского кекса — это символ Москвы, древней русской столицы и родины шоколада. Кондитер «Парнаса» овладел мастерством изготовления пирожных и кексов, учитывая также вкус японцев. Попробуйте настоящие русские пирожные, и вы полюбите московский вкус. Ваш М. Кокадо».

Публика повалила валом в «Парнас» — «Русский вкус» быстро входил в моду. Накопив денег и подучив малость русский язык, Мацуо поехал в Москву на Всемирный фестиваль молодежи. Там он свел знакомство с поварами ресторана «Арагви» и был допущен в святая святых — на кухню, где его научили готовить шашлык. Потом Мацуо добрался до кондитерской фабрики «Большевик». Теперь он уже не только теоретически, но и на практике начал представлять себе, что это за штука — русский вкус.

И туг его озарило поразительное открытие: пирожки! Да-да, именно русские пирожки принесут ему и славу, и достаток, и благодарность соотечественников! Ведь это поразительная вещь. Пирожки можно подавать к обеду в ресторане, к кофе и к чаю в кафе, ими можно торговать в универмагах, — каждый охотно заморит пирожком червячка между двумя покупками; наконец, пирожки пойдут с лотков на улицах, — всюду, всюду можно торговать пирожками. Да здравствуют пирожки!

Сказано — сделано. И пирожки действительно начали быстро завоевывать Японию. Мацуо и его брат работали день и ночь, выпекая этот удивительно ходкий товар. Деньги оборачивались с невиданной быстротой: утром ты вложил их в приобретение муки и фарша, а вечером они вернулись в кассу с прибавочной стоимостью. Да-да, теперь была и прибавочная стоимость, потому что акционерное общество «Парнас — Русский вкус» уже имело наемных рабочих. Хозяин фирмы зажил такой обеспеченной жизнью, о которой еще совсем недавно он не смел и мечтать. Его пятнадцатилетний сын Хисаси учится в школе, вслед за папой старательно овладевает русским языком — мечтает поехать в Советский Союз изучать науки, связанные с освоением космоса. Учится в школе и дочь Акеми.

Уже десять миллионов японцев познакомились с товаром Мацуо Кокадо. Пирожки выпекали теперь уже семьдесят пирожников, их продавали пятьдесят продавцов. С 1956 года оборот фирмы вырос в 9,1 раза. Не довольствуясь этим, рачительный Мацуо разработал свой пятилетний план, имея в виду увеличить продажу пирожков еще в несколько раз. В семи универмагах он устроил показ изготовления пирожков с продажей их на месте. Его товар рекламировался по телевидению. Одним словом, дела крестьянского сына из Кобо стремительно шли в гору. Как вдруг...

Как вдруг чье-то бдительное око узрело в коммерческих деяниях акционерной компании «Парнас — Русский вкус» злокозненное, преступное начало. Деятельность Мацуо Кокадо казалась тем более предосудительной, что он, непрестанно охотясь за русскими кулинарными идеями, продолжал якшаться с советскими людьми. Больше того, Кокадо вступил в члены общества «Япония — СССР» и даже — о ужас! — стал членом правления отделения этого общества в городе Осака наряду с другими коммерсантами и промышленниками, заинтересованными в хороших деловых отношениях с Советским Союзом...

Вот тут-то и появился на горизонте никому не ведомый Хадзуо Томита, грозно потрясавший патентом на производство пирожков. В этом документе, оформленном по всем правилам токийским патентным управлением, было сказано, что он, Хадзуо Томита, изобрел кулинарное блюдо под названием «пиросики» (в японском языке нет звука «ж», и в слове «пирожки» он звучит «си»; как увидит читатель в дальнейшем, это обстоятельство играет немаловажную роль в удивительном деле о пирожках). Оные пиросики делаются так: берется небольшой кусок теста, раскатывается, начиняется фаршем — растительным или мясным, а затем печется либо жарится. Это оригинальное изобретение Хадзуо Томита является чисто национальным, японским, и всякая подделка карается законом. Если кто-либо желает печь пиросики, тот должен платить Томита за право пользования его изобретением. Поскольку же Кокадо нарушил патентные правила и осмелился без спросу использовать чужое изобретение, он должен понести ответственность по всей строгости закона...

Так началось это удивительное разбирательство. Адвокаты, выступавшие от имени Томита, популярно разъясняли, что утверждение, будто пиросики — русское блюдо, ложно от начала до конца. Правда, в России есть кулинарное блюдо, именуемое «пирог». Склонные к сентиментальности русские любят употреблять ласкательную форму речи и поэтому иногда говорят, если пирог им нравится: «Какой замечательный пирожок!» или «Какие чудесные пирожки!» Но в действительности это совсем не то, что изобрел Томита, — русские пекут большие квадратные, круглые или овальные кулинарные изделия, которые приходится резать на куски перед едой. А вот Томита изобрел совершенно иное блюдо, его пиросики портативны, миниатюрны, удобны.

Были вызваны многие свидетели. Шеф-повар советского посольства, которого адвокаты защиты пригласили в качестве эксперта, привел неопровержимые доказательства того, что русские едали пирожки еще во времена Ивана Грозного, когда какие-либо связи России с Японией отсутствовали. Они, конечно, ели и пироги, но пирожок пирогу не помеха; это блюдо поистине универсально и на протяжении нескольких столетий пользуется неизменной популярностью у русских, да и не только у русских, но и у белоруссов, украинцев, грузин, армян и многих других. Они пекли и пекут пирожки, не спрашивая дозволения у Хадзуо Томита.

Был вызван в качестве свидетеля тогдашний корреспондент «Правды» в Токио Игорь Латышев. Ему предъявили запись склонения слов «пиросёк», «пиросики». Латышев улыбнулся: он припомнил, как некий человек, сообщив, что он изучает русский язык, прислал ему этот листок с просьбой проверить склонение и, если есть ошибки, исправить их. Корреспондент поправил «пиросёк» на «пирожок», а «пиросики» на «пирожки» и вернул листок адресату. Теперь этот листок фигурировал в деле в пользу Томита: японские эксперты использовали его как подтверждение того, что «пиросики» чисто японское изобретение, а «пирожки» — это совсем другое дело. Это ласкательная форма слова «пирог» во множественном числе...

Корреспондент «Правды», однако, авторитетно разъяснил, что ого бабушка, не имевшая чести быть знакомой с господином Томита, пекла отличные пирожки, которые были гордостью семейного стола, и нет никаких оснований сомневаться в том, что это блюдо отвечает русскому вкусу.

Наконец, Патентному управлению адвокатами Кокадо была предъявлена заверенная у нотариуса выписка из 33‑го тома Большой Советской Энциклопедии о пирожковом автомате (страница 78), из которой следовало, что эта «машина для автоматического формирования и обжаривания пирожков» применяется в Советском Союзе, причем в автомат «поступают готовое тесто и начинка — тесто через тестопитатель, а фарш — через фаршепитатель и дозатор», а «отделение пирожков друг от друга происходит на стыке соседних лотков».

Кокадо подтвердил, что он в Москве видел сам эти автоматы в действии, — они жарили до пяти тысяч пирожков в час.

Свыше шестисот свидетелей, выступивших в поддержку Кокадо, подтвердили, что они видели в России пирожки и даже ели их и что правовая сила патента, выданного Томита, более чем сомнительна. С таким же успехом он мог бы заявить, что изобрел, к примеру, вареный рис или рыбную похлебку. Но процесс все длится и длится. Уже четвертый год Кокадо живет в тревоге: не сегодня-завтра его могут объявить преступником, укравшим чужое изобретение, и заставить оплатить все издержки по этому длиннейшему процессу — это его разорило бы.

Вот почему наш друг так мрачно глядит вдаль, покачиваясь на мягком сиденье своего автомобиля, пока его личный шофер в белых перчатках мчит нас по отличному шоссе. Слева и справа высятся леса новостроек, прокладываются новые автомобильные магистрали, крестьяне копошатся на своих крохотных полях. Жизнь идет своим чередом.

Вдруг наш спутник оживляется, усаживается поудобнее и начинает пронзительно насвистывать «Подмосковные вечера». Потом, оборвав мелодию, он поворачивается ко мне и говорит:

— А вы знаете, что мне пришло в голову? В конце концов этот процесс — замечательная реклама для моих пирожков. Ведь еще недавно их покупали только в районе Кобэ и Осака, а сейчас я получаю заказы даже из Хакодатэ. Только что я придумал одну интересную штучку — бумажную упаковку, сберегающую тепло в течение нескольких часов. Вы приходите в магазин, и вам подают легкую коробочку с эмблемой нашей фирмы и иероглифами «Парнас — Русский вкус». Вы несете ее домой, открываете за обеденным столом — и на тарелке у вас горячие румяные пирожки, а? Неплохо?.. И еще: сейчас я решил выпустить новую серию пирожных: «Спутник № 1», «Спутник № 2», «Спутник № 3» и так далее — вплоть до космических кораблей «Восток № 1», «Восток № 2». Каждое пирожное — в изящной упаковочке с соответствующим изображением. Уверен, что дело пойдет! Дети обязательно заставят своих пап и мам покупать именно такие пирожные...

Нет, Кокадо не намерен сдаваться. Он борется против Томита и тех, кто толкнул этого «изобретателя» против акционерной компании «Парнас» только потому, что им не нравится русский вкус. И он уверен, что в конце концов выиграет свое дело о пирожках.

А я слушаю и думаю о своем: вот как будто и мелкая история, но сколько в ней поучительного! Интересно и то, как быстро распространяется за рубеж вкус ко всему, что исходит из нашей страны. Знаменательно и другое: если хочет делец на чем-то заработать, самый верный путь к этому — воспользоваться модой на русский вкус. А разве не любопытно то, что даже популярность русских пирожков бросает кого-то из противников русского вкуса в дрожь и трепет и побуждает их затеять это невероятное разбирательство с целью удушения фирмы «Парнас»?..

...В перерыве вечернего заседания на съезд общества «Япония — СССР» была доставлена опытная партия пирожков в специальной теплонепроницаемой упаковке — акционерное общество «Парнас — Русский вкус» бесплатно угощало делегатов. В зале плавал приятный аромат, хорошо поджаренные, еще горяченькие пирожки аппетитно похрустывали у всех на зубах. Довольный, сияющий Мацуо Кокадо расхаживал между рядами и с благодарностью принимал комплименты. Он опять хорошо рассчитал: назавтра наверняка число его клиентов увеличится.

Она стоит на высоком, узком, похожем на снаряд постаменте посреди города. Худенькая, длинноногая, угловатая, как все девочки ее возраста. Вытянутыми над головой руками она бережно держит журавлика — таких журавликов любят свертывать из бумаги дети всех стран.

Но в этом городе бумажный журавлик не забава. Нет. Судьбе было угодно сделать эту детскую игрушку большим и важным символом. Символом борьбы за жизнь. И сейчас под ногами у этой девочки покачиваются на ветру сотни гирлянд, связанных из крошечных бумажных журавликов, голубых, алых, золотых — всех цветов. А рядом на флагштоке трепещет на ветру трехцветный флаг — зелено-бело-красный и иероглифы на нем: «Общество журавликов».

Вероятно, читатели знают в общих чертах трагическую историю этой девочки, — кстати, кинорежиссер Марк Донской искусно вплел ее хватающую за душу историю в ткань только что законченного им антивоенного фильма. Это Садако Сасаки, девочка из Хиросимы, медленно и безжалостно умерщвленная американской атомной бомбой, — ей было только два годика, когда бомба упала на город, ей исполнилось двенадцать лет, когда ее увезли на кладбище. А журавлик?.. Журавль, по японскому поверью, приносит людям счастье, и японские дети, узнав о том, что девочка из Хиросимы попала в беду, начали делать и посылать ей тысячи маленьких бумажных птиц, и сама она вместе с другими обреченными больными Госпиталя Атомного Взрыва с утра до вечера мастерила их. Это давало какую-то тень надежды, помогало переносить страдания.

В мире чудес не бывает, и 25 октября 1955 года Садако угасла, промучившись на койке госпиталя долгих семь месяцев. Но вера в то, что можно все-таки сделать так, что детей не будут больше казнить бомбы, живет в упрямых головенках миллионов ребят, которые так трогательно пытались спасти девочку из Хиросимы. И вот — памятник, сооруженный на деньги, собранные с великим трудом детьми Японии, и флаг организации «Общества журавликов»...

Мне уже давно хотелось разузнать детали этой истории. Хватит ли времени?.. Но девочка с журавликом присутствует здесь всюду, о ней вспоминает буквально каждый, и уже в первый вечер я услышал ее имя.

Мы пришли на собрание членов общества «Япония—СССР». Обсуждался вопрос об установлении дружественных связей Хиросимы с Волгоградом. Обсуждение проходило очень оживленно. Представитель Комитета защиты мира расспрашивал меня, как установить контакт с волгоградскими борцами за мир; служащий железной дороги, организовавший кружок художественного чтения, просил прислать ему материалы о работе Дворца культуры Волгоградского тракторного завода, — он слыхал, что там очень хорошо организована самодеятельность; студентка университета Умэко Ямасито, организовавшая кружок по изучению СССР, рассказала, что она и ее подруги собираются в середине апреля открыть выставку, посвященную Советскому Союзу, и просила прислать фотографии Волгограда; депутат городского собрания врач Ионизава предложил организовать переписку между медиками Хиросимы и Волгограда...

В сторонке сидела группа школьников — мальчики в своих аккуратных форменных черных костюмчиках, девочки в синих платьицах с матросскими воротниками. Они внимательно прислушивались к тому, что говорили взрослые. Потом один мальчуган встал, взял стоявший рядом с ним чемодан, подошел к нашему столу и выложил на стол огромную груду гирлянд, сплетенных из бумажных журавликов.

— Вот, — сказал он, — передайте это школьникам Волгограда. Пусть эти журавлики напомнят им о Садако... И скажите им, что мы очень хотим с ними переписываться...

Он степенно поклонился, вернулся на место и сел. Все присутствовавшие зааплодировали. Когда же собрание закончилось, ребята подошли к нам, и началась долгая беседа. Это были члены того самого «Общества журавликов», чей флаг я видел днем у памятника невинной жертве атомной бомбы. Их не было на свете в тот день, когда свирепый американский «маленький мальчик» смертельно ранил двухлетнюю Садако. Но каждый из них знает в деталях все то, что свершилось в то проклятое утро. У многих погибли родственники. Некоторые из них, родившиеся уже гораздо позднее, унаследовали все же вошедшую в кровь их отцов и матерей страшную атомную отраву — они чахлы, бледны, болезненны. Но тем сильнее их неукротимое желание сделать все, на что только способны их слабые детские руки, чтобы трагедия 6 августа 1945 года никогда больше не повторилась...

Жители Хиросимы рассказали нам трагическую историю Садако во всех деталях.

В тот ужасный день, когда Хиросима погрузилась в вихрь пламени и раскаленной атомной пыли, этой девочке повезло: хотя домик, на полу которого она ползала, играя с погремушкой, находился всего в тысяча восьмистах метрах от центра взрыва, она не получила даже царапины. Ее вытащили из дымящихся развалин и унесли подальше от этого кромешного ада. Но когда Садако стала подрастать, родные с тревогой увидели, что у нее что-то неладно: девочка была бледна, она быстро уставала, о чем-то всегда грустила. Врачи проверили кровь — все было нормально. Пожимали плечами: «Психологический аффект!» И вдруг неумолимая болезнь, гнездившаяся где-то глубоко в крови, дала о себе знать. Диагноз был привычный: белокровие...

Девочку привезли в госпиталь Красного креста, которым бессменно, с того самого момента, когда взорвалась бомба, руководит врач Сигето — до минуты взрыва он был заместителем директора, но его начальник был сражен, и он его заменил.

И вот Сигето передо мной. Это сильный и волевой, полный энергии, хотя уже седеющий человек с умными черными глазами, поблескивающими за очками. Он достает историю болезни Садако, перечитывает ее и тихо говорит:

— Мы сделали все, что могли. Но от этой болезни пока нет спасения. Вот уже семнадцать лет мы ищем решения... Иногда кажется, что к нему мы уже близки, но потом оказывается, что все надо начинать с нуля.

В момент взрыва Сигето находился у вокзала — стоял в хвосте очереди на трамвай, чтобы поехать на работу в госпиталь. Одна женщина, увидев у него в руке чемоданчик, сказала: «Вы, наверное, врач, спешите к больным... Я уступлю вам очередь». Сигето покачал головой — он подождет. В этот момент вспыхнуло нестерпимое пламя, грянул гром, поднялась черная буря, и все люди, стоявшие впереди, сгорели. Сигето уцелел — его прикрыло от раскаленных тепловых лучей солидное кирпичное здание вокзала. Он тут же начал оказывать помощь пострадавшим и проработал до ночи. В госпиталь добраться было невозможно — он находился по ту сторону эпицентра взрыва и был отсечен стеной огня. Назавтра все же Сигето добрел туда, причем сам не подозревая об этом, пересек зону смерти, отравленную радиацией. Здание госпиталя было разрушено, большинство врачей, санитаров и больных убито. Но среди руин слышались стоны — многие еще жили, и надо было помогать им.

— Я проработал, не выходя из развалин, шесть недель, — говорит доктор. — Тогда мы еще не знали, что вокруг нас все дышит атомной радиацией — и руины, и земля, и наши пациенты, получившие чудовищную порцию атомных лучей и умиравшие у нас на руках. Я догадался о том, что произошло, только позднее, когда увидел, что все запасы рентгеновской пленки засвечены, хотя они и находились в надежно закрытых кассетах. Подумал: как быть? Уйти?.. Нельзя, врачебная этика не позволяет. И я остался... Точный медицинский расчет показывал, что я должен неизбежно умереть. Но вот я жив и здоров, а бедная Садако мертва, как и десятки тысяч других, кто находился дальше меня от центра взрыва...

Доктор Сигето поставил диагноз Садако в феврале 1955 года — понял, что девочка обречена, ей осталось жить не более полугода. Но он упорно возился с нею, стремясь вырвать для нее у судьбы хотя бы лишний месяц, неделю, день. Он понимал, что в таких случаях важнейшую роль играет моральный фактор, — вот почему в госпитале воскресили старинную легенду о том, что если человек сделает тысячу бумажных журавликов, то это принесет ему счастье. И все больные, медленно угасавшие на своих койках, терпеливо свертывали из бумажных листков слабеющими руками маленьких птичек.

Сигето говорил своей маленькой пациентке, поглаживая ее по голове: «Главное, надо не сдаваться. Борись за жизнь, и она не уйдет от тебя. Ты знаешь, после того проклятого взрыва американцы сбросили на Японию миллионы листовок, в которых было сказано, что в Хиросиме семьдесят пять лет ничего не будет расти... Какой-то грубый человек рассказал об этом моим больным, и сразу воцарилось отчаяние. Люди стали быстро умирать. Тогда я объявил: «Это неправда! Вот, смотрите: я сейчас посажу редиску, и она вырастет. Подождите немного, и я вас ею угощу». Я сам себе не верил, но виду не подавал. И люди приободрились. Каждое утро они подползали к грядке и смотрели. И что же? Редиска взошла! Да, да, взошла, выросла, созрела, и я угощал ею больных. Они не сдались. И смертность сократилась...»

Садако внимательно глядела на врача. Ее слабые пальцы ускоряли движение — сегодня она сделает еще двадцать, еще тридцать, еще пятьдесят журавликов...

Об этом написали в газетах. И на Госпиталь Атомного Взрыва хлынула лавина ребячьих писем и посылок со всей Японии, отовсюду дети слали тысячи журавликов, картинок, писали письма с самыми лучшими пожеланиями девочке из Хиросимы. Многие приходили и приезжали в гости к ней. Рассказывали удивительные новости: «Ты знаешь, Садако, сейчас вся Япония начала бороться за то, чтобы атомные бомбы никогда больше не убивали детей».

А в стране действительно в эти дни происходили удивительные события. Профессор из Токио Каору Ясуи, который в кругу друзей любил добродушно шутить, что он родился в день овцы, а его жена и дочь — в день тигра и что это ставит его дома в неравные условия, вдруг сказал, что в действительности у него львиная душа: Ясуи смело начал в своем районе, потом в городе, потом по всей стране кампанию за запрещение атомного оружия. Его поддержали влиятельнейшие люди: президент Академии наук Ямада, знаменитейший физик, лауреат Нобелевской премии Юкава. Десятки тысяч людей шли от дома к дому, стучась в каждую дверь: «Подпишитесь под требованием о запрещении атомного и водородного оружия!»

В одной лишь префектуре Хиросимы, где жило около двух миллионов человек, подписались под петицией 1 013 472 человека. Листы с подписями были переплетены в восемьдесят четыре тома — они весили сто двадцать пять килограммов. Эти тома были посланы в штаб-квартиру ООН с требованием немедленно добиться соглашения о запрещении атомных и водородных бомб. Всего в Японии было собрано свыше тридцати трех миллионов подписей. И немалую роль в этом играли дети, помогавшие родителям распространять петицию.

И еще: до этого дети посылали своих журавликов только Садако, а теперь во многих городах решили делать тысячи и десятки тысяч маленьких бумажных птичек, превратившихся в символ решимости отстоять мир и жизнь, и послать их в подарок Всемирной конференции против атомной и водородной бомбы.

— Да, да, ты знаешь, Садако, — скоро у нас в Хиросиме откроется Всемирная конференция! — говорили неподвижно лежавшей на своем ложе девочке ее подружки. — Слышишь, Садако! У нас будет Всемирная конференция, и там народы запретят эти проклятые бомбы. Вот увидишь! Мы туда пойдем со своими журавликами. Хорошо бы и тебе пойти с нами, но ты пока лежи, лежи... А мы отнесем делегатам и твоих журавликов...

Садако молча кивала головой. В ее глазах то зажигались, то гасли живые искорки, — она, как учил доктор Сигето, отчаянно боролась за жизнь, давая каждый вечер себе зарок: дожить до утра, сделать еще сто журавликов, дождаться этой самой Всемирной конференции, куда пойдут ее подружки. Счастливые! Они могут бегать, прыгать, играть в мячик... Садако вздыхала и снова бралась за свои цветные бумажки.

Всемирная конференция открылась шестого августа 1955 года, когда Садако было уже совсем плохо. Врачи колебались: стоит ли допускать к ней подруг? Доктор Сигето твердо сказал: стоит! Если двери палаты будут наглухо захлопнуты, ее слабый огонек погаснет совсем. И девочки забегали к ней по-прежнему: «Слушай, Садако, что сегодня было! Из Токио пришел поезд с делегатами, и на каждом вагоне написано: «Мир!» А с острова Сикоку делегаты приплыли на рыбацких кораблях, и это называлось «Флот мира». Мы каждому делегату надевали на шею ожерелья из бумажных журавликов. Как они нас благодарят! И все передают тебе привет...»

Свыше пяти тысяч делегатов присутствовало на этой конференции, и было среди них пятьдесят два гостя из четырнадцати иностранных государств. Все они громко требовали объявления атомного оружия вне закона, и как часто звучало в прениях имя Садако Сасаки, маленькой девочки из Хиросимы, которая в эти часы вела свою последнюю битву за жизнь в Госпитале Атомного Взрыва!

Доктор Сигето никогда не занимался политикой. Но многое, наверное, можно было прочесть в его воспаленных глазах, когда он проводил последние бессонные ночи у изголовья своей маленькой пациентки, силы которой иссякали. Садако уже не могла подняться, чтобы предстать перед делегатами конгресса. Но другие жертвы атомного взрыва, которые еще держались на ногах, пришли туда. Делегаты и гости с волнением глядели на их изуродованные лица. Эти люди старились прежде времени, у них не было сил, чтобы работать, и они были обречены на одиночество — люди, пострадавшие от атомной бомбы, отказывались жениться и выходить замуж, так как боялись, что у них вместо детей родятся чудовищные уроды.

Вспоминая об этом, доктор закрывает лицо руками и глухо говорит мне:

— К нашему стыду, наука до сих пор не может сказать ничего вразумительного и по этому поводу. Пока мы располагаем лишь отрывочными данными эпизодических обследований. Например: комиссия по подсчету потерь в результате атомной бомбардировки обследовала сто тридцать детей, родившихся от матерей, которые в момент взрыва находились в радиусе два и две десятых километра и более от центра этого взрыва. Было установлено, что тридцать четыре из этих ста тридцати детей в конце тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года болели микроцефалитом в результате позднего развития мозга. Периметр головы у этих детей в среднем был меньше, чем при обычных отклонениях такого рода. И это все, чем мы располагаем... Нет, мы слишком поздно начали исследовательскую работу и слишком медленно ее развертываем...

Да, исследования начаты с опозданием и ведутся пока без должного размаха. Правда, американцы создали специальную службу для изучения последствий атомного взрыва, но ее деятельность носит слишком специфический характер, — можно думать, что она скорее поставлена на службу военным, чем мирным целям. А японский Госпиталь Атомного Взрыва, которым руководит Сигето, к сожалению, пока располагает лишь скромными возможностями. Да и построен он сравнительно недавно — на пожертвования самих японцев.

Упущены годы — еще десять лет тому назад в Хиросиме не был толком поставлен даже элементарный учет заболеваний и смертности. И только тогда, когда в Хиросиме вдруг резко увеличилась смертность от рака и белокровия, всем гражданам, которые были в момент взрыва в городе, выдали особые медицинские книжки, и все они, даже те, кто 6 августа 1945 года находился еще в чреве матери, были взяты под наблюдение. С 1957 года было введено бесплатное лечение для жертв атомной бомбы. А до этого? До этого лечили только тех, у кого были деньги...

Сейчас в госпитале у Сигето лежат сто четыре человека. Кроме того, ежедневно обращается за помощью примерно полтораста человек. Они все — кандидаты на больничную койку... А потом? Что ждет их потом?

Вот одна история из тысяч. Девушка, которой 6 августа 1945 года был 21 год, находилась в то злосчастное утро в полутора километрах от центра взрыва. Тогда она была лишь обожжена. Но вот прошло двенадцать лет, и в ноябре 1957 года она начала жаловаться на боль в животе. Начались рвоты. В марте 1958 года был поставлен диагноз: рак желудка. Ее оперировали, но операция была бесполезна, — оказалось, что все ее внутренние органы подверглись разложению в результате замедленного действия радиации. Через 29 дней больная скончалась. В заключении о ее смерти написано: «Установлены аномальные симптомы в печени, поджелудочной железе, почках, слизистой оболочке, щитовидной железе, надпочечной железе, в яичниках, в костном мозгу и во всех тканях тела».

Мы прошли по палатам. На кроватях лежали бледные, высохшие мужчины и женщины, — жизнь медленно угасала в их телах, и только глаза горели неизбывной болью и обидой. А руки почти бесшумно двигались: люди без конца мастерили бумажных журавликов и делали гирлянды из них. Эти гирлянды школьники собирали и уносили к памятнику Садако, чтобы потом разослать во все города мира, как напоминание о том, что Хиросима ждет и требует запрещения атомного оружия.

Пора было уезжать — до отхода поезда оставалось меньше часа. Мы распрощались с доктором Сигето и его пациентами. В горле стоял горький комок... И вдруг на вокзале мы увидели наших юных знакомых — «друзей журавликов», которые накануне вечером приходили на собрание членов общества «Япония — СССР», чтобы передать привет детям Волгограда. Я взглянул на их трогательные мордашки, и на душе как-то сразу потеплело. Мальчики в черных костюмчиках и девочки в синих платьицах с матросскими воротниками протягивали нам целые вороха бумажных журавликов: «Передайте это волгоградским школьникам. И пусть они нам чаще пишут...» А черноглазая Ёко Акимото, тронув меня за рукав, сказала:

— От меня особый привет Басе Александровой. Мы только что получили от нее вот это...

И она показала письмецо, пришедшее из такого далекого-далекого Волгограда. Юная волжанка Бася писала Ёко Акимото и ее подругам: «Мы никогда не забудем о страданиях детей Хиросимы, о страшной судьбе дорогой Садако. Шестого августа прошлого года в память о детях, погибших в Хиросиме, мы, пионеры, сделали тысячи маленьких бумажных журавликов. Дорогие подруги! Помните, что мы всегда с вами. И давайте вместе бороться за мир, за запрещение атомной и водородной бомбы...»

— Значит, у вас тоже есть общество журавликов, — с признательностью сказала Ёко.

— И еще вот это возьмите, — перебил ее Еситака Нии. Он сунул мне несколько пакетиков с цветочными семенами. — Эти семена прислали нам дети города Гонолулу, с которым породнен Хиросима. Помните Пирл-Харбор? Ну вот, это было там, на Гавайских островах... Пусть Бася и ее подруги посадят эти цветы...

Я крепко обнял этих славных ребят из Хиросимы. Они были поистине трогательны в своей упорной и настойчивой вере в журавлика, которого держит в своих руках, высоко поднятых над Хиросимой, девочка по имени Садако Сасаки. Те сотни тысяч бумажных птиц, которые день и ночь на протяжении долгих месяцев мастерили для нее дети Японии, не помогли продлить ей жизнь. Но чудесная древняя легенда, которая возродилась в Хиросиме и так прочно вошла в современную жизнь, делает свое большое дело — она согревает миллионы сердец уверенностью в том, что люди в конце концов одолеют чудовище, которое лишило жизни девочку Садако.