33 визы. Путешествия в разные страны

Октябрь 1967 года МЕРТВАЯ РУКА

Итак, снова Англия. Глухой, холодный, мокрый вечер. Мертвенно-белые лучи от фар нашего автобуса с трудом пробивают тугую пелену свирепого зимнего дождя. За нею скорее угадываются, чем видятся призрачные горы громадных столетних терриконов. Как солдаты на плацу, выстроились в бесконечную шеренгу утомительно похожие друг на друга темные островерхие, в одно-два слепых окошка, домики неведомых шахтерских поселков — один в один. Все словно вымерло.

Наш водитель, спокойный, даже немного флегматичный лондонец, на сей раз немного встревожен — ему никак не удается разыскать шахту, куда мы держим путь. Между прочим, у шахты совершенно неожиданное для русского уха название — Кум. Конечно, на древнем валлийском языке это слово имеет совсем иной смысл, нежели на русском. Но наша гидесса Нина Васильевна Мак-Кларедж, уверяющая всех, что она прямой потомок княжны Таракановой, не сильна в валлийском, и на вопрос, что это значит, лишь пожимает плечами. Мы умолкаем.

Мы — это советские обитатели британского двухосного ноева ковчега, уже целую неделю путешествующие по залитым водой извилистым и узким дорогам Южного Уэльса. Люди подобрались очень разные, но, как говорится, компанейские, — научные работники, журналисты, композитор, искусствовед, агроном и даже одна совсем молоденькая учительница из белорусской деревни, впервые выехавшая в столь дальнюю туристскую поездку; она и в Москве-то по пути в Англию оказалась в первый раз, и на самолете летела в первый раз в жизни. Чудесная это пора, когда все на свете совершаешь впервые...

Надсадно рычит мотор, жалобно позванивают под ударами шквального ветра стекла. Все песни перепеты, все истории рассказаны. Теперь уже каждый пассажир знает, например, что Нина Васильевна брала уроки танца у самой Кшесинской, приятельницы его величества Николая Второго, и сама была балериной, пока не вышла замуж за английского искусствоведа, а теперь вот работает гидом. Ну что ж, помолчим, пока наш водитель разыщет шахту с забавным названием Кум. А тем временем, откинувшись на спинку кресла, я перебираю в памяти, как цветные камешки, пестрые впечатления этих дней…

Лондон, залитый таким неожиданным для зимней поры солнцем. Его новые, американизированные кварталы с небоскребами, столь неожиданно врывающимися в чинный городской пейзаж викторианской эпохи. Сумасшедшая улочка модников Карнэби-стрит — в витринах кителя с накладными карманами из золотой парчи, бархатные кепки и дамские лакированные ботфорты. Старые знакомые: столетние вороны в крепости Тауэр, официально зачисленные на пожизненное довольствие лондонским Сити. Смена караула у Букингэмского дворца под веселый мотив Моцарта: «Мальчик резвый, веселый, кудрявый, — не пора ли мужчиною стать». Удивительный рынок старинных вещей и безделушек, заполненный волосатыми оборванными хиппи — они здесь поют, играют, подторговывают самодельными игрушками, а некий верзила, подняв в левой руке красную книжку, басит на весь базар: «А ну, кому идеи Мао Цзэ-дуна, пять пенсов за штуку...»

Все это — туристская экзотика. Она, как пыль, оседает в памяти. Куда ярче, интереснее встречи, беседы со старыми и новыми знакомыми — английскими журналистами, парламентариями, общественными деятелями. Ну, хотя бы вот этот разговор — с ветераном английской журналистики Филиппом Прайсом, которого беспокойная судьба занесла еще в 1915 году в Россию — он брал интервью у великого князя Николая Николаевича, у Гучкова, у Милюкова; потом была Февральская революция, и Прайс интервьюировал Керенского; потом грянул Октябрь, и он, как аккуратный корреспондент «Манчестер гардиан», давал отчет о заседании II съезда Советов, где выступал Ленин; встречался с Лениным, писал о Ленине; потом началась гражданская война, и Прайс опять и опять писал в свою газету обо всем, что видел... Обязательно надо будет подробно рассказать об этой встрече!..

После Лондона был поезд, который вез нас на крайний юго-запад страны, — этакий тихоходный, старомодный британский поезд. И опять неожиданное знакомство: молодая негритянская чета из Нигерии — он рабочий, она продавщица, по вечерам оба учатся. Он хочет стать кинорепортером, она счетоводом. Кончат учиться — вернутся в Лагос. А пока что жизнь несладкая. Вот сейчас, по случаю выходного дня, едут в какой-то дальний промышленный городок навестить своего младенца, отданного на воспитание в рабочую семью. С них за это берут там полтора фунта стерлингов в неделю — дешевле, чем в Лондоне. Своего ребенка папа и мама видят редко — железнодорожные билеты дороги.

Узнав, что мы из Москвы, наши спутники оживляются. К нам, конечно, тысяча вопросов. Завязывается долгий разговор о Советском Союзе, об Африке, о Вьетнаме, о судьбах мира. «Я люблю вашу страну, — вдруг говорит нигериец, — она хорошо помогает тем, кто отстаивает свою независимость». Тут же выясняется, что у него есть земляки в Москве — учатся в университете Лумумбы. А он туда не попал. Такая жалость...

И вот уже — Кардиф. И сразу же на вокзале новое интересное знакомство: нас встречает стройный подтянутый человек, в котором сразу же угадывается бывший военный, — это мистер Эрик Грин, инженер страховой компании, в прошлом моряк, водивший в годы войны корабли из Англии в Мурманск по морям, кишевшим гитлеровскими подводными лодками. С той поры он наш друг. И такой же друг — его жена, невысокая, поразительно подвижная и постоянно пребывающая в состоянии какого-то невероятного кипения энергии, неунывающая Юнис. Для всех остается тайной, как она ухитряется одновременно вести огромную общественную работу, участвовать во всех антивоенных демонстрациях, воспитывать четверых детей, выращивать цветы у своего домика и читать уйму книг, чтобы знать все на свете.

В Кардифе я был двадцать два года тому назад; 17 ноября 1945 года. Приезжал туда из Лондона, чтобы описать прогремевший тогда на всю матушку-Россию футбольный матч «Динамо» против одной из самых сильных в то время в Великобритании команд «Кардиф-сити», — наши футболисты выиграли его тогда с невероятным счетом 10:1. Об этом я уже рассказал читателям. Многое ли изменилось здесь за эти двадцать два года?

Мне вдруг вспомнилось, как в тот день мой сосед по трибуне — валлийский шахтер, отчаянный футбольный болельщик, держа в руках самодельный альбом с вырезанными из газет портретами наших игроков, то и дело просил меня указать, кто из них где на поле. А в перерыве между двумя таймами он охотно и подробно рассказывал о своей жизни, о том, как трудно быть шахтером в Уэльсе, — шахты старые, выработанные, пока доберешься до забоя — задохнешься, а там мокро, работать тяжело. Хозяева не хотят вкладывать капитал в реконструкцию, говорят, невыгодно. Многие шахты закрываются...

— Но, кажется, все это уже в прошлом, — вдруг перешел он на обнадеживающий тон. — Теперь, когда мы провалили на выборах консерваторов, дела пойдут лучше. Лейбористы обещали национализировать шахты. Они, конечно, воспользуются советским опытом, — ведь мы с вами союзники...

Увы, надежды валлийского шахтера не сбылись. Правда, лейбористское правительство Эттли действительно национализировало угольную промышленность. Но что это была за национализация! Хозяева получили за свои старые, никуда негодные шахты — это произошло два года спустя, в 1947 году — огромную компенсацию: четыреста миллионов фунтов стерлингов. А на новые капиталовложения средств уже не хватило. Правительство, видимо, не сумело, а может быть, и не захотело сделать свою угольную промышленность передовой. Во всяком случае, об использовании советского опыта не могло быть и речи. Лейбористское правительство быстро забыло о том, что Англия была союзницей СССР. Великобритания готовилась стать членом антисоветского военного блока...

С той поры не раз менялись правительства Великобритании — лейбористов сменили консерваторы, на смену консерваторам опять пришли лейбористы, — а положение Южного Уэльса, былой «черной жемчужины» британской короны, не только не улучшилось, но, напротив, ухудшилось. Невидимая мертвая рука все жестче и жестче сжимает горло этому краю.

Когда-то именно здесь, в Южном Уэльсе, билось сердце промышленной Англии. Именно здесь были сосредоточены ее сила и могущество. Век стали, пара и электричества беспощадно вытеснил из этих красивейших долин патриархальщину. Я помню поставленный в сороковые годы великолепный фильм Джона Форда «Как зелена была моя долина» — в нем с суровым и бескомпромиссным реализмом было показано вторжение промышленного капитализма в деревенский рай. Умирала зелень, погребенная под отвалами штыба. Дым и копоть застилали землю. Рушились и перестраивались семейные отношения. Люди погибали.

Но вот некогда богатые недра Южного Уэльса опустели; старые терриконы понемногу начинают зарастать травой; рудникам и металлургическим заводам оказывается все труднее выдерживать конкуренцию с зарубежными фирмами — средств на их модернизацию ни государство, ни частные компании не отпускают, и все вокруг начинает мертветь...

Вчера мы были в Свонси. Двести лет назад этот полуостров, глубоко врезавшийся в море, гремел на весь мир, — здесь зарождалось индустриальное могущество страны. Уже в четырнадцатом веке тут начали добывать каменный уголь, а в 1717 году Свонси стал металлургическим центром. Тут привыкли к слову «первый»: отсюда британские корабли увозили в самом начале восемнадцатого века первую английскую медь, — руду добывали рядом, в Корнуэлсе, а металл из нее выплавляли здесь; потом здесь же начали плавить первое английское олово; в тысяча семьсот девяностом году в Свонси соорудили первый маяк, а в тысяча восемьсот четвертом — построили первую железную дорогу длиною в пять километров, — между прочим, она просуществовала более полутораста лет, — еще в 1961 году ее забавные вагончики, теша туристов, бегали вокруг порта.

Свонси процветал и богател. Подумать только: здесь добывали не только олово, но и серебро, золото, кобальт, никель, цинк. В 1876 году начали плавить сталь. Когда медная руда в Корнуэлсе кончилась, ее начали привозить из Африки, — ведь рабский труд туземцев был так дешев, что высокие транспортные расходы окупались с лихвой.

Огненные печи пылали все жарче, и шахтеры едва поспевали снабжать их рудой, — в радиусе шестидесяти километров было выкопано пятьсот шестьдесят шахт. Серо-желтая отработанная порода наступала на зеленые долины и горы. Леса редели, исчезали совсем. Все меньше оставалось привольных лугов. Но рудники и заводы давали людям работу, и все реже вспоминали здесь, что когда-то, в самом начале восемнадцатого века в Свонси, представьте, был фешенебельный курорт лондонской знати. Сама мысль о том, что здесь, где круглые сутки полыхало пламя раскаленных печей и ядовитый голубой дым стелился по черной земле, когда-то можно было отдыхать, казалась людям смешной и нелепой.

И вдруг все это кончилось, — словно оборвалась туго натянутая струна, и настала тишина. Только построенный в 1921 году англо-иранской компанией нефтеперегонный завод поддерживает индустриальную жизнь в Свонси, — он перерабатывает восемь миллионов тонн нефти в год. Обрушились и заросли травой старинные горные выработки, — уцелели лишь немногие шахты. Еще действует машиностроительный завод — он построен на американские деньги. Сохранился заводик медного литья. А что делать людям? Чуть ли не каждый десятый здесь — безработный.

Тихо, очень тихо в Свонси. Группа друзей принимала нас в пустынном холодном кафе на берегу морского залива. Грохотал пенистый прибой, ветер расшвыривал по серому пляжу забытые шезлонги, в окна, не переставая, стучал надоедливый дождь. На дороге — ни одного автобуса, ни одной машины, — кому, кроме русских, придет в голову совершать туристские поездки в такую непогодь? Впрочем, солнце и летом в Южный Уэльс заглядывает редко.

— Не сезон, — глухо сказал, отставляя чашечку с кофе, Ричард Смэйл, секретарь общества. Он вслепую пошарил по столу, отыскивая пакет с сигаретами, — шальной удар теннисного мяча в лицо лишил его, великолепного спортсмена, зрения, и он никак не мог свыкнуться с внезапной переменой в своем существовании. — Не сезон, — повторил он. — Слишком тихо...

Мы помолчали. Притихший было ветер ударил снова по стеклам, и они жалобно застонали.

— Есть люди, — сказал Смэйл, — которые говорят, что Екклезиаст был прав, когда проповедовал: ветер возвращается на круги своя, — все в мире развивается по кругу — был Свонси морским курортом и быть ему курортом снова. Но куда деть город со стасемидесятитысячным населением, куда деть бесчисленные горняцкие поселки, чем занять людей? В 1720 году, когда Свонси был курортом, постоянное население здесь составляло всего пять тысяч человек, и всем хватало работы. А сейчас?..

— Деревья возвращаются на наши холмы, — откликнулся муниципальный инженер Джон Бизли. — Говорят, что Свонси хотят превратить в заповедник. Здесь можно будет создать национальный парк. Сохранились руины замка Анри Бомонда, — он был построен норманнами еще в 1099 году. Будут ездить сюда туристы. Когда дождь перестает, здесь не так уж неуютно...

— А что делать нашим рабочим? Куда им деваться?

Снова возникла долгая мучительная пауза. Опять возникло неотступно преследовавшее нас в эти дни ощущение, будто людям здесь не хватает воздуха, — невидимая мертвая рука душила их, сжимая все туже свои ледяные пальцы…

Наш водитель, кажется, разыскал-таки путь к шахте по имени Кум — острее стал чувствоваться специфический сладковато-горький душок, столь хорошо знакомый каждому, кому довелось побывать, скажем, в Донбассе или в любом другом горняцком краю. В сумерках чаще замелькали темно-серые шахтерские домишки. Еще один крутой поворот, и перед нами скромное невысокое здание, похожее на придорожный ресторанчик. Этот клуб, построенный на шиллинги, собранные шахтерами.

Шахтеры Южного Уэльса — общительный народ. Они любят вечерком после работы, отмыв у себя на кухне въедливую черную угольную пыль и переодевшись, собраться вместе, чтобы посудачить за кружкой пива, сыграть в кости, попеть старинные песни, потанцевать или поглядеть кинокартину. А сегодня к тому же — не частая оказия: встреча с советскими людьми. Поэтому в баре клуба, — наиболее оживленном его уголке, — не протолкнешься, заняты все столики, люди сидят вплотную друг к другу на скамьях вдоль стен, толпятся в проходах. Появление гостей встречается одобрительным гулом.

Какие все же крепкие и могучие эти парни, валлийские шахтеры! Широкоплечие, большерукие, они как будто бы не очень ловко чувствуют себя в своих праздничных черных костюмах, надетых по случаю выходного дня, — свитер был бы сподручнее: богатырские бицепсы, словно чугунные шары, перекатываются, раздувая рукава. Перед каждым — гигантская кружка, вмещающая добрых две пинты черного портера или эля. Мы сразу же попадаем в крепкие объятия этих богатырей, и вот уже пиво и перед нами. Начинается неизбежная долгая беседа на тему «у нас и у них», — людям всегда хочется разузнать получше, как живут по ту сторону границы, разделяющей разные миры.

Впрочем, мы сразу же обнаруживаем, что горняки шахты Кум кое-что знают о нашей стране. Они бывали у нас. Видите ли, жизнь устроена так, что пока у шахтера есть работа, ему не так уж плохо живется, — средний заработок 20 фунтов стерлингов и 6 шиллингов в неделю, и те, кто умеют жить скромно, могут себе позволить такую роскошь, как, например, поездка в Советский Союз. Но вот когда работы у тебя нет, тут уж твое дело — швах. В таком трудном положении оказались уже очень многие в окрестных поселках — шахты закрываются одна за другой. А вот Кум — тьфу-тьфу, чтобы не сглазить — пока еще процветает.

Шахта эта существует пятьдесят пять лет, но своих горных запасов она еще до конца не выработала. Здесь лучший в мире коксующийся уголь, а рядом его потребитель — металлургический завод. В работе — восемь пластов. Полторы тысячи шахтеров добывают три тысячи тонн угля в сутки, — как видите, производительность труда отличная, и шахта способна выдержать любую конкуренцию. А сейчас проводится реконструкция, и Кум станет давать шесть тысяч тонн угля в сутки. Таких благополучных шахт в Южном Уэльсе осталось уже немного, и горняки Кума с тревогой прислушиваются к идущим от соседей вестям о закрытии горных разработок, о массовых увольнениях рабочих, о росте безработицы повсюду.

Секретарь профсоюза Гаррисон, сам тоже шахтер, рассказывает мне, что в мае 1965 года на конференции шахтеров Южного Уэльса председатель этого союза Уильям Уайтхэд обнародовал страшные цифры: с 1947 года в Англии закрылось четыреста четыре шахты, и число горняков, работающих в этом краю, уменьшилось до шестидесяти девяти тысяч человек, — он заявил, что это самая низкая цифра за сто лет. А к августу 1967 года на работе осталось еще меньше шахтеров: всего пятьдесят семь тысяч.

Администрация утверждает, что у нее нет никакой возможности сохранить и эту численность горняков: потребление угля в Англии падает, на смену твердому топливу идет газ; с другой стороны, все усиливается механизация, и машина отбирает работу у человека. Говорят, надо уходить с шахт и искать другую работу. Легко сказать! А где ее найдешь, эту работу? Да если и найдешь, как освоишь новую специальность после того, как двадцать-тридцать лет привыкал к своему шахтерскому делу?

Особенно трудно приходится пожилым шахтерам. Под землей они — цари и боги, мастера своего дела. А у проходной какой-нибудь фабричонки, где приходится клянчить хоть какую-нибудь работу после того, как пришлось расстаться с шахтой, — это лишь жалкие пятидесятилетние старики, не имеющие никакой квалификации. Их нужно учить начиная с азов. А какой хозяин на это пойдет? Он предпочтет нанять молодого парня...

Правда, пятидесятипятилетнему шахтеру, который непрерывно проработал двадцать лет, получая за свой труд пятнадцать-двадцать фунтов стерлингов в неделю, и вдруг оказался без работы, выплатят выходное пособие — 405 фунтов. Но, скажите на милость, кто возьмет на работу пятидесятипятилетнего старика? В течение двенадцати месяцев он будет еще получать пособие по безработице: 7 фунтов 6 шиллингов в неделю. А потом, когда ему исполнится уже пятьдесят шесть лет? Ложись и помирай?..

Утопающий, как говорится, хватается и за соломинку. И вот старики начинают осаждать кабинеты врачей. Пока работали, они скрывали свои болезни, боясь увольнения. Теперь же каждый рад получить свидетельство о страшной шахтерской болезни — силикозе, которым поражены почти все они — уэльские шахты очень пыльные, а техника безопасности поставлена плохо. Справка о неизлечимой болезни дает право на повышение жалкого и недолговременного пособия на двадцать процентов. Ну что ж, хотя бы это...

И еще одно: предположим даже, что на твою долю выпадет нечто вроде счастливого билета в лотерее — для тебя найдется работа где-нибудь в Шотландии или в другом районе; легко ли будет расстаться с родным краем? О, речь идет, конечно, не о каких-то сентиментальных чувствах, о кровных родственных узах и прочем таком, хотя и это имеет значение для пожилого человека. Нет, наши собеседники имеют в виду куда более прозаические вещи. Видите ли, в былые времена, когда еще никто не мог себе представить, что за беда стрясется с Уэльсом, люди стали брать ипотечные займы для того, чтобы приобрести в собственность старенькие домики, в которых с незапамятных времен селила шахтеров горнорудная компания. Зачем это они делали? Уж очень хотелось отделаться от навязчивого чувства страха и неуверенности в завтрашнем дне: пока работаешь, все хорошо, а уволят тебя — убирайся вон из хозяйского дома.

Ну вот, худо ли, хорошо ли, но очень многие стали теми, кто на казенном языке именуются «owner-occupiers» — «собственниками, занимающими жилище» (ведь есть и другие, богатые собственники, которые в своих домах не живут, а сдают их в аренду). Они выплачивали заем в течение многих лет, многие и сейчас продолжают его выплачивать, — и «собственный дом», как громко именуется какая-нибудь дряхлая хижина, — это все, что приобрел шахтер за всю свою жизнь.

Так как же теперь поступить? Вы скажете, продать дом и уехать на все четыре стороны? А где вы найдете дурака, который захочет сейчас покупать эти домишки в умирающей провинции? Вот и остаются старики доживать свой век в опустевших поселках, утративших смысл существования. Пока что они проедают выходные пособия и пособия по безработице. А завтра? Авось господь бог смилуется и возьмет старцев на небо...

— Ну, вы зря впадаете в пессимизм, господа, — вдруг вмешивается в разговор заглянувший в бар по случаю приезда советских гостей представитель администрации, молодой, щеголевато одетый господинчик. — В конце концов нельзя же остановить технический прогресс. Реконверсия неизбежна. О стариках же должны заботиться дети. К тому же для нашей шахты Кум эта проблема носит чисто умозрительный характер — наш великолепный уголь идет нарасхват...

— Друзья, друзья, — вмешивается в разговор наша гидесса, потомок княгини Таракановой. — Ну что же это вы занялись такой серьезной материей? В зале уже танцуют. А вы знаете, как танцуют в Уэльсе?

О, в танцах ученица балерины Кшесинской знает толк!..

Мы на несколько минут выходим в зал. Там действительно шахтерская молодежь вовсю отплясывает и старинные, и новые танцы, — все подряд, вперемешку, пыль стоит столбом. Но нам все же хочется продолжить завязавшийся было разговор по душам, и мы вскоре возвращаемся в бар, где воздух стал еще более сизым от многих десятков табачных горняцких трубок.

Теперь речь идет уже не о Южном Уэльсе, а о нашей стране. Шахтеры рассказывают нам о том, как в 1964 году они приплыли к нам на теплоходе «Балтика», — ездили сразу четыреста рабочих. До чего же интересное было путешествие! Как много тогда узнали шахтеры об удивительной большевистской стране, о которой газеты пишут так много и все по-разному. А один из шахтеров Кума с какой-то делегацией еще в 1961 году добрался до самого Кузбасса и поглядел, как там добывают уголек...

Вдруг снова появляется служащий администрации. Его лицо светится: о, какой великолепный сюрприз приготовил он советским гостям! Знают ли они, что здесь, на шахте Кум, работает их земляк, да, да, настоящий земляк, мистер Костьютшок, — простите, у русских трудные имена... И вот уже к нам протискивается бочком улыбающийся дяденька в таком же, как у всех шахтеров, темном костюме, с цепочкой от часов поперек жилетки.

— Не-е, — говорит он, — я просто Костючок. Я ж с под Сарн. С под самой старой границы. Ах, боже ж мой, так вы, значит, правду с Москвы? Ну як же ж воно там?..

Чувствуется, что наш неожиданный собеседник действительно взволнован этой встречей, — он не видел советских людей, наверное, лет пятнадцать-двадцать. Но его что-то связывает, и он вдруг, не дожидаясь ответа на свое всеобъемлющее и, наверное, искреннее «як же ж воно там?», вдруг, мешая русские, украинские и английские слова, начинает барабанить, словно выученный урок, рассказ о том, как хорошо живется рабочему человеку в Великобритании. Служащий компании внимательно глядит на него. Шахтеры, сидящие рядом, прислушиваясь к отдельным английским словам, вылетающим изо рта у Костючка, догадываются, о чем идет речь, и тихо посмеиваются.

Костючок докладывает, что он, как справный бурильщик, «выколачивает», — он вспомнил это старое русское словечко, — двадцать два фунта стерлингов в неделю, да жена его, «английская баба», как он сказал, приносит домой шесть фунтов, — «она в магазине торгует», да дочка — юниор секрэтери, «ну, младшая секретарша по-вашему», зарабатывает пять фунтов. В общем, с голоду Костючок со своей «английской бабой» и английской дочкой, конечно, не умирает, он даже домик приобрел в рассрочку. Вот кара, конечно, нет, — «кар» — это по-ихнему «автомобиль», — на кар духу не хватает, но можно и без него прожить...

Слова у Костючка бодрые, солидные, как его цепочка от часов на животе, но в серых тусклых глазах у него светится какая-то неизбывная тоска, и этот контраст так силен, что я, может быть, не очень вежливо обрываю его заученный рассказ и попросту спрашиваю своего бывшего соотечественника, каким ветром его занесло в Южный Уэльс.

Костючок усаживается поудобнее и выкладывает свою автобиографию, которой хватило бы на добрую повесть: перед войной он приехал работать в Донбасс, стал шахтером, все вроде бы шло ладно, работал он на шахте 4‑бис, близ Ворошиловграда, но вот по молодости лет малость свихнулся, стал прогуливать, связался с нехорошими людьми, попал в тюрьму. Отсидел семь месяцев — выпустили, а тут война, мобилизация.

В это время генерал Андерс начал формировать свою польскую армию. Костючок знал польский язык, и его взяли туда. А Андерс, отказавшись воевать на Восточном фронте, увел армию за границу — сначала в Иран, потом еще дальше. Так наш Костючок попал в Африку, а оттуда в Италию. Там воевал...

Наступил мир — стала решаться судьба уцелевших солдат: куда ехать? В Советский Союз? Офицеры стращали: тем, кто служил у Андерса, там не жить. В Польшу? Говорили, что там все разрушено, к тому же у Костючка в Польше ни родных, ни знакомых. Андерс объявил: я сам еду в Англию, и всем, кто отправится со мной, будет гарантирована работа и приличная жизнь. А может быть, армия Андерса еще и придет из Англии в Польшу, как к себе домой...

— Это он думал, что Миколайчик там старый режим сделает. Не‑е, — певуче протянул Костючок. — Попервоначалу, в общем, было ничего, хотя ночью все наша Украина снилась. Нашел бабу, не‑е... Пошли дети рождаться... Работа нашлась, — я ж к шахтерскому делу был еще в Донбассе приучен... Думал так: подзаработаю деньжонок, возвернусь все-таки в Сарны, не‑е... Писал домой... Ответу не было. Потом отписали з сельсовету: никого из Костючков живых нету... И вот теперь Костючок вроде английский гражданин, не‑е...

Он горестно умолк, и всю его напускную бодрость, с которой он к нам подходил полчаса назад, словно ветром сдуло. Он сидел молча, понурый, глядел на дно опустевшей пивной кружки, словно забыв о том, где находится. Все ж таки по ночам ему, наверное, и теперь снится Украина.

— Друзья, друзья, — снова вмешалась неутомимая Нина Васильевна Мак-Кларедж, — ну что вы притихли? Давайте споем. Господа, наши советские гости никогда, наверное, не слыхали наших замечательных уэльских песен. Споемте, споемте, господа!..

Шахтеры не заставили себя уговаривать. Положив руки на плечи друг другу так, что образовалась длинная неразрывная цепь, они запели низкими бархатными голосами протяжный величавый гимн, покачиваясь то вправо, то влево. Мы не могли разобрать слов: шахтеры пели на древнем валлийском языке, но сердце подсказывало, что речь идет об их прекрасной зеленой стране, о трудной жизни рабочего человека, о величии его труда, о дружбе и солидарности пролетариев.

— Это наш рабочий гимн, — сказал мой сосед, — мы всегда его поем, когда собираемся вместе...

И долго еще звучали в тот вечер песни в прокуренном баре шахтерского клуба. Шахтеры пели свои песни, мы — свои, потом все вместе пели «Подмосковные вечера», — кто на свете их не знает? И даже оживившийся под конец Костючок начал подпевать, мешая английские слова с русскими, когда кто-то из наших вдруг запел довоенную песенку из фильма «Дети капитана Гранта».

Пришло время уезжать, и все высыпали под дождь на улицу. Развеселившиеся шахтеры протяжно басили, имитируя кондукторов: «Автобус Кум—Москва. Первая остановка Кардиф, далее везде»... «Автобус Кум—Ленинград. Первая остановка Кардиф, далее везде»... Шахта Кум, ярко освещенная электрическими огнями, шумела и грохотала. Здесь еще теплилась жизнь. Но все вокруг нее было погружено в чернильный мрак — мертвая рука неизлечимой экономической болезни уже задушила окрестные рудники, и темные, словно вымершие поселки, по которым мчался наш автобус, рассекая глубокие лужи, не подавали никаких признаков жизни...

Последний вечер в Кардифе... Опять льет надоедливый дождь. В тусклом свете фонарей блестят, сверкая, словно глыбы антрацита, мокрые камни древних стен замка. Сущее божье наказание — этот зимний ливень. Уже реки вышли из берегов. Уже эвакуированы из затопленных домов триста семей. Сегодня детей во многие школы возили на лодках.

Автобус держит курс к маленькому скромному домику в предместье Кардифа, где живут наши друзья Эрик и Юнис Грин, — это последняя встреча с ними. Мокнут под ледяным дождем яркие цветы на клумбах перед домом, по земле стелется густой желтоватый дымок, льющийся из кирпичной трубы, — Эрик уже разжег камин; какая же встреча в Англии обходится без камина?

На кухне хлопочет, вскрывая банки с пивом, капитан Принс, друг Грина, — семидесятивосьмилетний гигант, которого годы никак не берут. Постукивая в такт своей деревянной ногой, он мурлыкает могучим басом какую-то песенку, и даже от этого мурлыканья дрожат стекла в окнах. Капитан Принс, оставивший ногу на поле под Верденом в 1916 году, — председатель Кардифского отделения Британского легиона организации ветеранов, но нет, пожалуй, во всем Южном Уэльсе человека миролюбивее его.

Узнав, что руководитель нашей группы полковник в отставке Никитин, — такой же миролюбивый человек, как и он сам, — коллекционирует воинские знаки отличия, Принс приволок ему целую груду потемневших от времени орденов и медалей — за англо-бурскую войну, за войну в Бирме, за войны в Индии. Тех англичан, которые носили их, зря пролив кровь в этих дальних странах, давно уже нет в живых, и знаки эти — лишь немой укор тем, кто и в двадцатом веке хотел бы вести себя так, словно на дворе еще девятнадцатый...

Эрик и Юнис угощают гостей, кое-как разместившихся на старых креслицах, стульях, табуретках, а то и просто на полу, поближе к огню. Идет долгая оживленная беседа о том, что мы увидели и узнали за эти дни, о сложных международных делах нашего времени, о трудных проблемах Южного Уэльса. Отец Эрика, восьмидесятилетний, седой как лунь ветеран рабочего движения, — он и до сих пор ведет активную общественную жизнь, — рассказывает все новые и новые истории о том, как шахтеры борются за свои права. Он хорошо помнит великую забастовку 1926 года, когда русские рабочие пришли на помощь британским горнякам, вступившим в жестокое единоборство с хозяевами. С той поры и тянется ниточка дружбы между Южным Уэльсом и Советским Союзом...

Потом молодежь уходит в соседнюю комнату — там крутят на патефоне вперемешку советские и английские пластинки и идет пляс. К молодежи присоединяются капитан Принс и дедушка Грин. Они запевают дуэтом народные баллады — дедушка высоко тянет мотив своим старческим тенором, капитан наводняет домик громовыми раскатами своего офицерского баса.

Теперь они начинают учить нашу молодежь забавному танцу «Йоки-токи», — деревянная нога не мешает Принсу выделывать забавные коленца. «Йоки-токи» надо одновременно плясать и петь, добавляя после каждого куплета строчку из церковного песнопения «Глори, глори, аллилуйя». Вот уже где раздолье для капитана! Он самозабвенно горланит этот припев, словно команду на учебном плацу, завершая победоносным громовым криком «Йя!» и притопыванием деревянной ногой...

А мы с Эриком сидим вдвоем у камина и продолжаем нескончаемый разговор о судьбах Южного Уэльса, схваченного за горло мертвой рукой.

— Вот любопытный документ, — говорит мне Эрик, беря со стола брошюрку. — Это заявление председателя Национального совета по угледобывающей промышленности лорда Робинза, с которым он выступил после консультаций с министром по делам энергетики, — они состоялись в мае и в середине ноября 1967 года. Здесь некоторые цифры, — вам они будут интересны. В августе 1967 года в угольной промышленности оставалось 398 тысяч человек. Записали? Триста девяносто восемь. Ну вот, а к 1975 году будет всего 237 тысяч. Двести тридцать семь. Но и это еще не все. К 1980 году во всей угольной промышленности Англии останется каких-нибудь 65 тысяч рабочих. Только шестьдесят пять! Это значит, что уже в ближайшие восемь лет из каждых трех горняков двое станут безработными, а к 1980 году лишь один шахтер из семи все еще будет иметь работу. Что же касается Южного Уэльса, то наш край вообще превратится в промышленное кладбище. Уже через пять лет окажутся лишними тридцать тысяч из работающих ныне пятидесяти семи тысяч, а к 1980 году на работе останутся лишь девять тысяч.

Эрик потянулся к коробке с сигаретами и, нервно чиркнув спичкой, закурил. У меня перед глазами встали здоровые крепкие парни с шахты Кум, с которыми мы толковали накануне, и среди них человек с наигранной веселостью и пустыми пугливыми глазами — заблудившийся в чужих краях Костючок. Ему сейчас лет сорок пять. Какая же судьба ждет его в угасающем Южном Уэльсе?

— Доклад лорда Робинза вызвал большой шум, — продолжал Эрик. — Буквально через несколько дней правительство опубликовало Белую книгу по вопросам топливной политики. И представьте себе, официальный правительственный документ полностью подтвердил правильность расчетов, приведенных Робинзом. Так люди узнали правду о судьбе, которая ждет наш край.

Мы помолчали. Из-за стены донесся могучий рык капитана Принса:

— Глори, глори, аллилуй‑й-я‑а!..

— Капитан может довольствоваться своей скромной военной пенсией, — в конце концов много ли человеку нужно на исходе восьмого десятка? — сказал Эрик. — Но как быть тысячам шахтерских семей, которые вдруг окажутся на краю пропасти? Куда идти великолепным мастерам своего дела — квалифицированным машинистам врубовых машин, бурильщикам, горным мастерам, которые до сих пор жили безбедно, обзавелись домами, вырастили детей? Переучиваться на подметальщиков улиц, поступать в сторожа мертвых поселков?..

Страшная это вещь — смерть. Даже когда умирает один человек, его кончина действует угнетающе на окружающих. Но когда умирает целый край — это еще страшнее.