33 визы. Путешествия в разные страны

Октябрь 1970 года ГАМБУРГСКИЕ ПРОГУЛКИ

Не скрою, с неописуемым волнением ждал я встречи с Гамбургом; в сердце покалывало тонкой ледяной иголочкой, пока мы мчались на бешеной скорости через знаменитую Люнебургскую пустошь, приближаясь к тонкому, как бумага, песчаному прибрежью Северного моря, и мой неутомимый спутник, корреспондент «Правды» в Федеративной Республике Германии Евгений Григорьев, лихо правя своим «мерседесом», снова и снова принимался рассказывать о своих недавних встречах с гамбургскими докерами, газетчиками, владельцами фирм, политиками, об этом удивительном и не похожем ни на один другой город ФРГ. А я слушал его, и передо мной вновь и вновь вставал другой Гамбург — Гамбург баррикад, тот Гамбург, который оставил неизгладимый след в памяти моего поколения своим безумно смелым восстанием в октябре 1923 года и был запечатлен Ларисой Рейснер в ее знаменитой книге, которой мы все зачитывались, — она так и называлась: «Гамбург на баррикадах».

Лариса Рейснер прошла по еще горячим следам того гамбургского октября, она виделась с его героями, и в том числе с легендарным товарищем Т. — с самим Эрнстом Тельманом, который был вожаком рабочего Гамбурга и руководил восстанием, «устроившись, — как она писала, — со своим аппаратом летучей связи прямо под открытым небом в одном из общественных парков». Восстание тогда в силу многих причин потерпело неудачу, но оно, как подчеркивала Рейснер, не было сломлено ни в военном, ни в политическом, ни в моральном отношении, и в массах не осталось горечи поражения. Оно явилось выдающейся демонстрацией революционного потенциала рабочего класса этого города, и опыт, приобретенный тогда, пришелся как нельзя более кстати в тягчайшие годы подпольной войны с фашизмом, а неистребимый вольнолюбивый дух рабочих Гамбурга жив и по сей день, хотя очень и очень многое изменилось за эти сорок семь лет, и нынешняя действительность этого города, конечно, совсем иная, чем была в том городе, который открылся взору Ларисы Рейснер, когда она примчалась сюда в 1923 году.

И все-таки, все-таки... Я раскрываю ее великолепную книгу, перечитываю памятные строки и вижу тот самый — да, тот самый! — город, который увидела и столь изумительно описала она: «Непромокаемый, как лоцманский плащ, дымящийся от сырости, вонючий, как матросская трубка, согретый огнями портовых кабаков, веселый Гамбург, который стоит под проливным дождем крепко, как на палубе, с широко расставленными ногами, упертыми в правый и левый берег Эльбы». И еще: «Эльба, этот старинный, грязный и тепловодный постоялый двор морских бродяг, непрерывно отстраивает и расширяет свои мощенные бетоном задние дворы. Здесь морские лошади сбрасывают поклажу, жрут нефть и уголь, чистятся и моются, пока капитаны дают взятки таможне, поправляют счета и бреются, чтобы ехать к семье на берег, а команды дружно засыпаются в Сант-Паули — квартал кабаков, лавочек готового платья, ломбардов». И еще: «Над трамваем в темноте висит железная дорога, над ней — короткие, светящиеся ленты электрических поездов, и все они выбрасывают на мостовую армию докеров, сотни тысяч рабочих... Каждый отряд собирается возле своего мастера; в черноте просмоленных курток, из-за спин, горбатых мешками с инструментом, как у штейгера, светится масляный огонек. После переклички полки рабочих распределяются на сотни пароходов, развозящих их по фермам и заводам».

Может быть, кое-что и изменилось в деталях, но, право же, и сегодня, 47 лет спустя, Гамбург все тот же, город-работяга, умеющий удивительно весело жить, трудиться и, когда истощается терпение, огрызаться на сильных мира сего. Здесь на многие вещи смотрят иначе, чем в Бонне, и, во всяком случае, по-другому, нежели в Мюнхене, хотя — не будем этого забывать — здесь же, в Гамбурге, свил свою паутину апостол контрреволюции, могучий властелин самой реакционной прессы в Европе Аксель Цезарь Шпрингер, который фабрикует три из каждых четырех экземпляров газет, продающихся в киосках, и здесь же обитают многие весьма влиятельные лица, которым хотелось бы и тут распространить мюнхенские политические веяния...

И не случайно — нет, не случайно! — сильной и коварной партии христианских демократов, которая свыше двух десятилетий удерживала Федеративную Республику Германии под своей давящей властью, так и не удалось ни разу захватить в свои руки контроль над Гамбургом — правящий в нем сенат всегда оставался в руках социал-демократов. И хотя, конечно, социал-демократы — это всего лишь социал-демократы, но в нынешних условиях ФРГ и такой факт говорит о многом. Не случайно, видимо, и то, что хотя Коммунистическая партия Германии в ФРГ все еще остается под запретом, но коммунисты здесь работают открыто, а в рабочем районе, который был в 1923 году центром восстания, я увидел легально существующий мемориальный музей ее вождя Эрнста Тельмана.

Мы приехали к этому чудом устоявшему в пору адских бомбежек 1945 года обычному пятиэтажному, без всяких архитектурных украшений, рабочему дому под вечер в воскресенье. Музей был закрыт, но у висевшей на стене памятной доски лежали свежие цветы, а в витрине были заботливо размещены фотографии и вырезки из газет, посвященные не только памяти Тельмана, но и событиям сегодняшнего дня.

На доске я прочел:

«Помни! В этом доме жил Эрнст Тельман, председатель Коммунистической партии Германии. Он родился 16 апреля 1886 года в Гамбурге, был арестован гестапо 3 марта 1933 года в Берлине и убит после почти двенадцатилетнего заключения 18 августа 1944 года в концлагере Бухенвальд».

Я присмотрелся к витрине — там была выставка, посвященная подписанию договора между СССР и ФРГ от 12 августа 1970 года, и рядом многозначительные и полные глубокой убежденности слова Эрнста Тельмана: «7 ноября 1917 года является началом величайшего переворота в истории человечества. Решительная победа русских рабочих, крестьян и солдат над объединенными силами помещиков и капиталистов изменила лицо мира. Ныне в мире не происходит ни одного значительного политического события, которое не испытало бы на себе влияния самого факта существования Советского Союза. В истории классовой борьбы началась новая эпоха». Тельман написал эти строки в «Гамбургер фольксцайтунг» 7 ноября 1925 года.

Много воды утекло в Эльбе с той поры, много крови было пролито, путь истории сложился иначе, чем он представлялся гамбургским докерам, которые вслед за парижскими коммунарами решились штурмовать небо в октябре 1923 года, но есть уже на старой германской земле первое в истории этого народа социалистическое государство рабочих и крестьян — Германская Демократическая Республика, а дети и внуки ровесников Тельмана продолжают начатое им дело наперекор невероятно трудным условиям, все еще существующим в ФРГ.

Возивший нас по Гамбургу старик шофер, заметив, что я что-то записываю у той витрины, вдруг сказал внешне бесстрастным голосом:

— А я его слышал. — И потом настойчиво повторил: — Да, я его слышал. И Розу Люксембург слышал. Она выступала у нас на митинге. Это было в восемнадцатом году. У Дома профсоюзов. — Помолчал и добавил: — А восстание было вот здесь, в этом самом рабочем районе. Я тогда был, можно сказать, мальчишкой, но все помню. Сильная стрельба была. Трамваи лежали на боку, перевернутые. Везде баррикады. — Помедлил еще и сказал: — И еще хочу, чтобы вы записали: я в профсоюзе пятьдесят один год, а членом партии Гитлера не был никогда. Никогда. — Он замолчал, словно утомленный длинной речью.

Это был неразговорчивый старик. Но мне показалось, что ему нужно было сказать советскому человеку то, что он сказал.

Всякие встречи бывают в Гамбурге и всякие разговоры. Жители этого города, вообще говоря, за словом в карман не лезут, но жизнь приучила их, когда это необходимо, взвешивать свои слова. Однако специфический гамбургский дух иной раз прорывается самым неожиданным образом. Вот студент пятого курса ведет нас по своему университетскому городку. Нам сказали, что юноша этот — христианский демократ, но вдруг он заявил мне, что его партия окостенела, что молодежь ее презирает и что он сам после восьмилетнего пребывания в ее рядах решил порвать с нею. И вообще он согласен с теми студентами, которые протестуют против нынешней социальной системы. Наш собеседник с удовольствием показывает нам опустевшие пьедесталы, с которых по требованию студентов сорваны статуи основателей университета. «Это были грязные колонизаторы, и сам университет был колонизаторским». Правда, ему самому еще не очень ясно, за что он сам выступает, но, во всяком случае, он и его друзья знают, чем они недовольны.

Я далек от мысли, что этот бунтарский дух представляет собой уже сейчас некую оформившуюся систему политических взглядов и что в сегодняшнем Гамбурге можно ждать каких-то незамедлительных важных перемен в политической жизни, — долгая черная ночь фашизма и еще более долгий послевоенный период, когда в Гамбурге, как и в других западногерманских городах, безжалостно и методично подавлялось все несогласное со старым образом жизни, сделали свое дело. Но дерзкий и непослушный дух, воплощением которого уже многие века служит легендарная фигура лихого водоноса Гуммеля — ему поставили здесь памятник, — дерзкий и непослушный этот дух нет-нет да и прорывается на поверхность. «Мы в Гамбурге действуем и говорим по-иному, чем, скажем, орудуют в Мюнхене», — сколько раз я слышал эту фразу!

Когда обдумываешь свои впечатления от гамбургских прогулок, в памяти возникает еще одна сторона бытия, существенно отличающая этот город от многих других городов Федеративной Республики Германии: это независимый и смелый подход к проблеме связей и сотрудничества с социалистическими странами, все еще вызывающей в той стране бурные дискуссии и споры. Гамбург решительно выступает за развитие этих связей.

Не только демократические круги города, но и сам купцовский Гамбург, его торговая и промышленная элита, славящаяся со времен старинной Ганзы своим умением находить потребителей и вести счет барышам, все больше приходят к выводу, что жить дальше так, как этого требуют христианско-демократические мумии из Бонна и Мюнхена, вовсе ни к чему...

Я никогда не забуду сцен, которые мы увидели на знаменитом Рыбном рынке, что плещется, ревет, вопит и смеется хриплым смехом своим на узкой, мощенной грубым булыжником полоске земли у самого берега, к которому причаливают загруженные до краев только что выловленной в Северном море рыбой сейнеры с многозначительным девизом на рубке «Нас хранит бог». Там торгуют не только рыбой. Потребовалось бы перо Грина или Паустовского, чтобы описать этот удивительный, пахнущий солью и пряностями, сырой рыбой и ароматом роз, заваленный грудами невероятных экзотических сувениров, привезенных мореплавателями из самых дальних морей, изобилующий самыми невероятными товарами рынок.

Нам предлагали полутораметровую раковину из Индийского океана, створки которой беззвучно захлопываются, едва зазевавшаяся рыба скользнет в ее глубокую пасть, и живых бурундуков; сушеную, всю в иглах рыбу-шар, и молодые гималайские ели; говорящих попугаев и слоновых черепах; пестрых, как радуга, фазанов; изделия африканских кустарей и резанные из кости статуэтки, сработанные жителями Лапландии; почтовые марки с острова Маврикия и испанский виноград. И до чего же весело и изобретательно орудовали продавцы, эти здоровенные краснолицые парни и девушки, в совершенстве владеющие знаменитым гамбургским жаргоном, — помните, у той же Ларисы Рейснер: «Язык, на котором здесь говорят, — язык Гамбурга. Он насквозь пропитан морем; солон, как треска; кругл и сочен, как голландский сыр; груб, пахуч и весел, как английская водка; скользок, богат и легок, как чешуя глубоководной, редкой рыбины, медленно задыхающейся среди карпов и жирных угрей, трепещущих влажной радугой в корзине рыбной торговки...»

Помню, как рыбная торговка, видать, хозяйка своего торгового дела, хватала одного за другим длинных, сверкающих жиром копченых угрей, с неимоверным треском шлепала ими по хрустящей оберточной бумаге и царственным жестом швыряла их направо и налево дюжим помощником, которые в свою очередь предлагали этот соблазнительный товар сгрудившейся вокруг толпе. А сама торговка, потрясая очередным угрем над головой, весело кричала хриплым басом, ведя диалог с покупателями: «Один за десять марок, два за двенадцать, дешевле отдать не могу. За одиннадцать? Ступай, приятель, к моему брату, но он скучный торговец, а я тебе в придачу расскажу соленый анекдот. Неужели тебе жалко марку за анекдот?..»

И тут же она сыплет действительно солеными анекдотами, подобранными на мостовой матросской улицы Репербан, — такими рискованными шутками и прибаутками, что даже закоренелые морские волки, обступившие эту лихую торговку, крякают от неожиданности, и торговля идет необычно бойко: никому здесь не жаль марку за соленый анекдот.

Да, умеют торговать на Рыбном базаре в Гамбурге. Но в этом городе умеют делать и куда более крупные, действительно серьезные дела, когда речь идет не о марке и не о сотне или тысяче марок, а о больших миллионах. Мы убеждаемся в этом, совершая экскурсию по порту. Нас везет начальник гавани на своем быстроходном катере, и с ним целая свита дельцов. Нам вручают великолепные проспекты, схемы, целые кипы документов, и лучшие специалисты дают свои пояснения: должны же мы понять, что Гамбург и только Гамбург, а не Роттердам и не Антверпен наиболее выгоден для советского торгового флота как транзитный порт!

На нас обрушивается ливень, град, ураганный поток цифр, фактов, примеров. О, Гамбург, и именно Гамбург, заверяют нас, со своими 290 километрами причальной линии и неисчислимым количеством кранов и машин запросто может обслужить сто пятьдесят кораблей в сутки, а обслуживает пока что лишь около ста; грузооборот уже в 1969 году составил сорок один миллион тонн, а в 1970‑м наверняка достиг сорока семи — сорока восьми; до войны, заметьте, он был равен лишь тридцати двум. Четырнадцать тысяч докеров трудятся здесь день и ночь, работая в три смены, — лишь пять дней в году порт отдыхает: на Новый год, в пасхальное воскресенье, 1 Мая; в первый день троицы и в первый день рождества. Если вам нужно отремонтировать корабль, к вашим услугам будут отличные плавучие доки.

Я слушаю начальника гавани, заношу эти данные в блокнот, а катер мчит нас все дальше и дальше среди великолепного обилия обступивших нас красок, запахов, звуков. Рокочут могучие машины, грохочут лебедки, скрипят мостки, весело перекликаются докеры и моряки, гулко раскатываются могучие гудки больших и малых кораблей, вальсирующих в гавани, — здесь шестьдесят три квадратных километра воды, и все же кажется, что им тесно. Коричневая, с радужными разводами от нефти Эльба, ярко-синее небо — эх, и выдался же сегодня на удивление солнечный денек! — ярко-зеленые парки Бланкенезе на холмистом берегу, красный кирпич старинных зданий, серый бетон новых строений, малахитовая зелень модных шпилей соборов — Гамбург всем видом своим манит заезжих гостей. А над водой волнами плывут бередящие воображение запахи, напоминающие о дальних экзотических странах, — то пахнет на тебя ванильное или коричневое облако, то охватит тебя бодрящий аромат кофе — его отлично варят в прибрежных тавернах, — то вдруг потянет острым запахом нефти или напомнит о своем существовании близлежащий химический завод.

А начальник гавани и его помощник повествуют о том, как был возрожден этот семисотпятидесятилетний порт после того, как он был почти полностью уничтожен войной.

Десять лет понадобилось для того, чтобы разобрать руины и заново отстроить город и порт, — было вывезено тридцать пять миллионов тонн обломков; этого хватило бы, чтобы наполнить поезд, который растянулся бы на три четверти экватора. Реконструкция порта обошлась в два миллиарда марок, и уже в 1954 году порт принял и обслужил корабли, пришедшие из сорока четырех стран. «В конечном счете, — говорит начальник гавани, — мы выиграли в соревновании с конкурентами. Ведь мы все создали заново, а следовательно, приобретали самое современное оборудование и планировали погрузку и разгрузку вровень с требованиями века...»

Да, порт жил полнокровной напряженной жизнью. Всюду на причалах кипела работа. Сновали автопогрузчики, рычали гигантские грузовики и тракторы, мерно вздыхали насосы, выкачивавшие из трюмов огромных судов нефть, масло, вино, зерно, уходившие по трубопроводам. У одного из причалов мы заметили большое скопление чехословацких самоходных барж. Наши спутники тут же пояснили: двадцать процентов — одна пятая всего грузооборота Гамбурга — приходится на долю социалистических стран, входящих в Совет Экономической Взаимопомощи. Самая большая часть принадлежит Чехословакии — 1 200 000 тонн грузов в год. Чехословацкие самоходные баржи идут сюда по системе рек и каналов через ГДР, и здесь грузы переваливаются на борт морских и океанских кораблей. Поэтому у Чехословакии тут постоянные причалы.

Но наибольшую заинтересованность наши собеседники проявили в вопросе о развитии морских связей ФРГ с Советским Союзом — ведь уже сейчас Гамбургский порт обслуживает множество советских судов.

Мы прошли на катере мимо целого ряда кораблей с красной полосой и серпом и молотом на трубе. Вот «Сангарлес»: он только что привез горы бревен, купленных фирмами ФРГ в Советском Союзе. «Братск» прибыл из Южной Америки: он вез к нам бычьи и овечьи шкуры, а здесь, в Гамбурге, попутно добирал еще какой-то груз. «Николай Кремлянский» доставил из Судана в ФРГ хлопок. «Маршал Говоров» пришел из Марокко: он привез фосфат для ГДР, тут его перегружали на самоходные баржи, которые должны были уйти вверх по течению Эльбы.

Но больше всего меня поразило появление в Гамбурге речного советского судна «Сормовский‑7». Как оно появилось здесь? Оказывается, сейчас действует необычайно интересная комбинированная линия: Северное море — Балтика — Волгобалт — Каспий. И «Сормовский‑7» готовился принять грузы для далекого Ирана.

— Отсюда до Пехлеви они доберутся за каких-нибудь двенадцать дней, — заметил начальник гавани. — А если бы эти грузы отправить океаном вокруг мыса Доброй Надежды, их доставка отняла бы 36 суток! Кстати, по этой же линии — через Волгобалт — мы отправляли оборудование для советского автозавода в городе Тольятти...

— У нас есть еще одна интересная идея, — вмешался в разговор руководитель фирмы Гертнер, обслуживающей в Гамбурге советские корабли. — Может быть, вам она покажется фантастической, но уверяю вас, игра стоила бы свеч, как говорят французы. Ваш грузооборот, идущий через Гамбург, растет и будет возрастать еще больше. Сейчас он осуществляется главным образом по морю. Но ведь пропускная способность ваших балтийских портов имеет лимиты, а Гамбург и другие порты ФРГ пока еще располагают большими резервами; в частности наша гавань в ближайшее время будет существенно расширена. Сейчас вы пустили в ход свой международный автотранспорт — ваши грузовики уже идут по дорогам Европы. Это очень хорошо, и мы уже ведем дела и с вашей организацией, ведающей международным автотранспортом. Но еще большее значение для доставки грузов в Гамбург имеют железные дороги. Однако здесь есть препятствие: у нас узкая колея, а у вас широкая. И вот мы придумали такую штуку: почему бы нам с вами в предвидении нового развития торговых связей не проложить широкую железнодорожную колею от Бреста до Гамбурга? Ею могли бы воспользоваться и Польша и ГДР... На днях я поеду в Москву, буду говорить об этом проекте с советскими коллегами...

— Герр Гертнер у нас слывет человеком с большим воображением, — осторожно добавил начальник гавани, — но его проект в духе времени. Теперь все говорят о больших перспективах в наших экономических связях. Все это благодаря договору, который герр Брандт и герр Шеель подписали в Москве с господином Косыгиным и господином Громыко. Не знаю, как там в Бонне, а здесь, в Гамбурге, все на сто процентов поддерживают этот договор. Ведь мы люди дела, а дело требует хороших отношений с Советским Союзом.

Этот же мотив, хотя и не в столь решительной определенной форме, звучал и во многих других беседах в Гамбурге. У нас была интересная, хотя временами весьма острая дискуссия в институте экономики и политики «Хауз Риссен»; мы посетили ультрасовременный высотный дом редакции широко известного еженедельника «Дер шпигель» — с бассейном для сотрудников в подвале и коридорами всех цветов радуги — и долго разговаривали с руководящими работниками этого журнала; нас принимал в своем старинном, белоснежном, весьма респектабельном особняке издатель влиятельной газеты «Ди цайт» Буцериус; и как бы резко ни расходились наши позиции и как бы непримиримы ни были наши политические взгляды, всякий раз в конце концов звучал один и тот же рефрен: а все-таки нам надо встречаться чаще; а все-таки нам надо торговать и развивать связи, ведь Гамбург — это Ганза, а Ганза уже в средневековье имела активные связи с вашей страной...

Стремясь закрепить наше знакомство, руководители порта пригласили нас напоследок провести вечерок в старинной пивной в матросском квартале Сант-Паули, чтоб мы повидали не только, как Гамбург работает, но и как он веселится.

Это был огромный зал, своды которого терялись где-то в вышине, окутанные густыми облаками дыма от глиняных моряцких трубок, сигар и сигарет. На поперечных балках, скрепляющих могучие колонны, красовались лихие надписи: «Смакуй жизнь за кружкой пива», «Слава богу, что в этом ворчливом мире нельзя убить до конца удовольствие», «Не заставляй себя мучиться от жажды — в подвале еще много бочек».

За грубо сколоченными из толстенных досок столами на таких же грубых табуретках сидели тесными компаниями немецкие, английские, голландские моряки; какие-то шалые туристы, занесенные сюда неожиданным ветром; купцы, совершающие сделки за кружкой пива; некие личности весьма подозрительного свойства — при виде таких степенный гамбуржец хватается за карманы; сидели тут и работяги-докеры, заглянувшие в пивную после работы. Дородные служанки циркулировали между столами, ухитрялись держать в своих крепких руках по десятку стеклянных кружек, ухватив каждую за ухо.

На деревянном помосте бесновался — именно бесновался, я не подберу другого слова — баварский духовой оркестр. Такие же упитанные, как и служанки, трубачи в коротеньких замшевых штанишках и тирольских шляпах лихо выводили популярные мелодии. Наши гостеприимные хозяева быстро заразились общим настроением, — они стучали в такт оркестру двухлитровыми кружками по дубовому столу, расплескивая пышную пену, раскачивались, подпевали и вместе со всеми поощрительно кричали: «Вундербар!» («Чудесно!»).

Но вот оркестр заиграл еще громче — это была знаменитая «Розамунда». Все вскочили сначала на табуретки, потом на столы, обхватили друг друга за плечи и начали подпевать. «Вундербар! Вундербар!» — гремело со всех сторон. И в этот момент какой-то японец, видимо, только что заключивший выгодную сделку, выскочил, как чертик из баночки, на сцену, напялил на себя только что приобретенную зеленую тирольскую шляпу, выпросил у дирижера его палочку и начал, комично приплясывая, дирижировать. Его коллеги по делегации — мы видели их утром в респектабельном отеле «Атлантик» — схватили фотоаппараты и бросились снимать своего шефа, — в таком виде он, надо полагать, представал перед ними не часто.

Долго, очень долго длилось это веселье, мы покинули бар около полуночи, но никто из посетителей еще и не думал расходиться. Над Сант-Паули дул влажный, соленый ветер. Из порта доносился грохот якорных цепей, ревели сиплые пароходные гудки, мельтешили огни. По влажному асфальту шагала, стуча грубыми рабочими башмаками, третья смена докеров. Гамбург, извечный рабочий Гамбург жил и трудился, как всегда.