33 визы. Путешествия в разные страны

Август 1969 года ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ В ИСПАНИИ

Да, всего двенадцать дней. Или так: целых двенадцать дней! Это как смотреть: иной день мелькнет в памяти, как вспышка магния, другой растянется на долгий год, и тебя неотступно преследуют мельчайшие его детали. Для каждого честного человека на земле, который помнит то, что произошло в одна тысяча девятьсот тридцать шестом — тридцать девятом годах, Испания — это не просто еще одна страна в журналистском дневнике. Это рубец на сердце. И каждый шаг по испанской земле — открытие, подтверждающее то, что живет в душе уже три с лишним десятилетия.

Вот наш мощный реактивный самолет идет на посадку в Бильбао — под крылом синеватые горы, хвойный лес и рядом пальмы; пенистые зеленые волны вечно беспокойного Бискайского залива терзают желтый песок пляжей под обрывистым берегом, высокие трубы заводов перемежаются с готическими колокольнями, дым домен сплетается с приморским туманом.

В аэропорту приветливые гиды вручают нам сверкающие лаком проспекты, начиненные красивыми фразами: «Бильбао — живая гармония холмов и моря, город, открытый кораблям всех флагов, динамичный и мирный, всегда бодрствующий в блеске сталелитейных печей, сейчас более чем когда-либо готов предложить вам свое гостеприимство».

А память назойливо подсказывает, — вспомни о другой посадке в Бильбао, совершенной другим правдистом первого июня тысяча девятьсот тридцать седьмого года: Михаил Кольцов на тщедушном самолетике «Блох», ведомом, как он потом вспоминал, «диким» пилотом, — «пилотом-одиночкой, некооперированным кустарем», — неким Ягнуасом, приземляется вот на этом самом желтом пляже, в этой самой бухточке, через которую мы только что перемахнули на своей «Каравелле». Приземляется и явственно слышит канонаду, гремящую вот на этих самых синих горах: Бильбао, взятый в кольцо войсками мятежников, доживает последние дни своей свободы.

Вот в тихом зеленом городе Вильядолиде мы любуемся древним собором святого Павла, фасад которого — сплошное каменное кружево, — над ним резчики трудились сто лет; глядим на дом, где родился король Филипп Второй, принесший своей стране славу и горе, кровь и золото; бродим по залам колледжа отцов-доминиканцев, где собраны неоценимые артистические сокровища и среди них ни с чем не сравнимые деревянные скульптуры великого Алонсо Берругете, сотворившего их в XVI веке; входим в невысокий дом из белого камня массивной кладки, в котором с 1485 по 1506 год жил Христофор Колумб. А у меня перед глазами неотступно стоит врезавшаяся в память на всю жизнь страница «Правды», на которой напечатана лаконичная — но какая красноречивая! — телеграмма из Мадрида: «Сегодня самолет мятежников сбросил здесь с парашютом на аэродроме ящик, в котором было изрубленное на куски топором мясника тело республиканского летчика с надписью «Вальядолид».

Вот в древней Памплоне, бывшей некогда столицей Наварры, мы вдруг видим близ арены боя быков отлитый из меди бюст знакомого бородатого человека и читаем надпись под ним: «Эрнесту Хемингуэю, лауреату Нобелевской премии, другу этого города и любителю его фиесты, которую он описал и прославил. Город Памплона, 1968 год». А за углом — мрачноватое грузное здание с надписью: «Наварра — своим мертвым, павшим в крестовом походе». Немного смущенный, гид поясняет нам, что это мавзолей, где погребены либо отмечены памятными табличками все сыны Наварры, павшие в гражданской войне. «Ведь это была война братьев, и смерть примирила их». Он даже показывает нам каменный саркофаг с надписью: «Здесь погребены два брата, воевавшие с противоположных сторон».

Но неумолимая память вновь и вновь подсказывает, как и почему погиб миллион испанцев в дни «Крестового похода», о котором напоминает надпись, высеченная на фасаде мавзолея. Хемингуэй хорошо рассказал о тех, по ком звонил колокол, и хотя сегодня ему здесь поставлен памятник, нельзя забыть, что в те трудные годы он был не с генералами Мола и Санхурхо, чьи надгробия стоят в центре наваррского мавзолея, а на «противоположной стороне», как дипломатично выражаются составители эпитафий.

И так повсюду: Гвадаррама, Толедо, Мадрид, — боже мой, конечно же, прежде всего Мадрид! — какой вихрь воспоминаний будоражит в мозгу посещение любого уголка этой страны. Воспоминаний о больших надеждах и горьких разочарованиях; о безграничной храбрости народа, вставшего стеной на пути фашистских интервентов, и о неслыханном варварстве бессердечных гитлеровских летчиков из легиона «Кондор» и чернорубашечников Муссолини, превративших Испанию в опытный военный полигон, в площадку для разминки перед мировой войной; о доблести интернациональных бригад, пришедших на выручку попавшей в злую беду республике, и прежде всего советских добровольцев; о трагедии исхода потерпевшей поражение, но оставшейся непобежденной республики…

Но три десятилетия — это три десятилетия. И как ни остры трагические воспоминания, как ни впечатляющи они, разум все время подсказывает: пойми, подавляющее большинство людей, которых ты встречаешь на улицах, родилось уже после гражданской войны. В тесных средневековых улочках древней Виттории, облепивших, словно пчелиные соты, вершину горы, у подножия которой был разгромлен 21 июня 1813 года сам Наполеон, на бульварах такого же древнего Бургоса, в шумном Мадриде, в старинной Авиле, обнесенной трехкилометровой стеной с восьмьюдесятью шестью башнями, в средневековом Толедо, на площадях которого инквизиторы когда-то жгли заживо еретиков, — всюду нас больше всего поражало обилие детей.

С шумом и гамом они кружились повсюду, как стаи веселых галчат, и, глядя на них, я невольно думал о том, что нет на свете такой силы, которая могла бы намертво остановить могучий и вечный поток жизни. Сколько было на свете крестовых походов, называвшихся так или иначе, сколько плотин разного рода возводилось на пути социального прогресса, но жизнь брала свое. Рано или поздно. Иногда позднее, чем раньше. Иногда прямым, иногда обходным путем. Но все-таки она брала верх.

Да, одно поколение идет на смену другому. Одни проблемы сменяют другие. Национальная катастрофа 1939 года отбросила назад страну, которая вырвалась было далеко вперед по сравнению с ее западноевропейскими соседями. Но трагическая и славная история Испании знавала много страшных страниц. Ее народ привык терпеть и бороться, страдать и побеждать. И главное, он обрел на этом долгом и трудном пути завидное упорство и стойкость.

Мы видели в эти дни разных людей. Сильных и слабых. Бедных и богатых. Угрюмых и веселых. Мы видели роскошь и нищету, которую этот гордый народ не выставляет напоказ, но он ее и не прячет, считая это ниже своего достоинства. В этом отношении ничто не изменилось в сравнении с тем, что увидел в Испании в 1936 году и описал в своем «Испанском дневнике» Михаил Кольцов:

«Вся жизнь напоказ: половина на тротуаре, остальное — через раскрытые окна и двери. Тучи ребятишек ползают по асфальту, играют мусором, дерутся и поют. Хозяйки готовят обед — оливки, бобы и похлебку из бобов на оливковом масле. Картофель дороже, едят его меньше. Мяса едят совсем мало, оно дорого. Вместо него бакалао — треска, привозная, сушеная, часто тухлая. Слишком много алкоголя, — это помимо вина, которое пьют много, все, вплоть до маленьких детей, пьют, как часть обеда; кроме вина, рабочие, толкаясь у стоек баров, рюмками поглощают ядовитые спиртные смеси».

Здесь, на мой взгляд, живут беднее, чем где бы то ни было в Европе, пожалуй, кроме такой же обездоленной Португалии, — американское агентство Ассошиэйтед Пресс сообщало 6 февраля 1969 года, что национальный доход на душу населения в Испании составляет всего лишь 632 доллара. Порой нам встречались картины, будто бы рожденные мрачным воображением Гойи. Мне врезалась в память такая, к примеру, картинка, увиденная в средневековом квартале Виттории. Жалкое, очень бедное похоронное бюро. Уже поздний час, пора закрывать заведение, но хозяин, пожилой баск с сумрачным лицом и глазами навыкате, все еще стоит на пороге, гостеприимно приоткрыв дверь и держась за ручку: а вдруг кто-то прибежит, прыгая по крутым ступеням, с соседней улицы и, задыхаясь, крикнет: «Сеньор! Одну минуточку, сеньор... Мне срочно нужен гроб». Ведь так нужно заработать! Но никто не бежит. Уже смеркается. И гробовщик, вздохнув, шумно захлопывает дверь.

Я нигде не видел опустившихся, павших духом людей. Испанцы никогда не жалуются. Им платят за работу очень мало, — буквально гроши, и прожить на заработную плату нельзя. Они протестуют. Бастуют. Борются. А пока им не удалось настоять на своем, берутся за любую работу по вечерам, чтоб хоть немного подработать. Директор школы журналистов и политический обозреватель католической газеты «Я» Бартоломео Монтаса рассказывал нам:

— Система совместительства у нас — обычное явление. Тот, кто хочет жить более или менее прилично, работает четырнадцать часов в день. Рабочий с семи часов утра работает в одном предприятии, вечером подрабатывает в другом. Интеллигенция — в таком же положении. Я, например, работаю утром пять часов в одном учреждении, вечером шесть часов — в другом.

Редактор отдела иностранных новостей той же газеты сказал нам, что у него три службы: с утра он редактирует один журнал, после обеда составляет образовательные радиопередачи, а с девяти часов вечера до четырех утра работает в редакции газеты. Спит урывками.

— Без этого я не мог бы обеспечить семье пристойный образ жизни, — сказал он. — Зато у меня теперь — приличная квартира, телевизор, холодильник и даже малолитражный автомобиль. Правда, все это приобретено в кредит, и мне еще предстоит довольно долго оплачивать стоимость приобретенного…

И все же было бы несправедливо сказать, что в Испании все без перемен. Пусть медленно, пусть мучительно, пусть окольными и неверными путями, но она все же движется, поспешая за более быстрыми и удачливыми нациями.

Мне запомнилась наша беседа в редакции уже помянутой католической газеты «Я», куда любезно пригласил нас, советских журналистов, совершавших поездку по Испании, — в этом тоже, если хотите, какое-то знамение времени: давно ли всего, что относится к Советскому Союзу, здесь страшились, как исчадия ада? Правда, главный редактор газеты сеньор Рафаэль Салазар явно чувствовал себя не в своей тарелке: быть может, это была его первая встреча с «красными» коллегами. Но его подчиненный Энрике Монсальво Альмедьевар уже дважды побывал в Москве.

Вот там-то, в этой самой редакции, политический обозреватель Бартоломео Монтаса и рассказывал нам об экономических проблемах сегодняшней Испании. Говоря откровенно, я не сказал бы, что его рассказ блистал объективностью. И все же некоторое представление о послевоенном пути этой страны он дал.

— Началом нашего послевоенного экономического развития, — говорил он, — мы считаем 1951 год. Но мы, как вы знаете, не пользовались помощью по «плану Маршалла» и могли рассчитывать только на себя. До 1951 года Испания была по сути дела блокирована и только после этого начался новый этап: мы получили первый крупный заем. Затем начался приток иностранного капитала — американские, английские, французские, итальянские фирмы начали строить в Испании свои предприятия — ведь у нас дешевая рабочая сила. По договору с итальянской фирмой «ФИАТ» был построен крупный автомобильный завод «Сеат». Наш собственный автомобильный завод «Баррейос» встал на ноги, когда американская фирма «Крайслер» купила 53 процента его акций. В то же время была организована массовая трудовая эмиграция наших рабочих в западноевропейские страны — туда выехало около миллиона человек. Это ослабило безработицу, кроме того, государство получило выгоду: эмигранты переводят своим семьям часть заработка, получаемого в валюте. Наконец, были широко распахнуты двери для иностранных туристов — пятнадцать лет назад к нам приезжали из-за границы два миллиона гостей в год, десять лет назад — четыре миллиона, пять лет назад — уже свыше четырнадцати миллионов, а в прошлом году в Испании побывало уже более девятнадцати миллионов гостей, которые оставили здесь более 1,2 миллиарда долларов. Кстати, запомните такую деталь: поступления валюты от туризма покрывают 57 процентов нашего внешнеторгового дефицита...

Сеньор Монтаса сказал нам, что с 1964 года правительство Испании пытается ввести плановое начало в экономику, — тогда был составлен первый четырехлетний план экономического и социального развития, а девятого октября 1968 года правительство утвердило второй план, рассчитанный до 1971 года, — этим планом предусмотрены рост валового национального продукта на 5,5 процента в год, увеличение национального дохода на душу населения до 800 долларов, создание в промышленности миллиона новых рабочих мост, выпуск в 1971 году 525 000 легковых автомобилей, 130 000 грузовиков, 8,5 миллиона тонн стали, прием 22 миллионов иностранных туристов и т. д.

Насколько реальны такие показатели? Этот вопрос сеньор Монтаса деликатно обошел; что же касается иностранных, главным образом английских источников, то они настроены на сей счет довольно скептически, учитывая довольно печальный опыт первого плана, который в значительной мере остался на бумаге, — к концу 1967 года дела пришли в полное расстройство и пришлось девальвировать песету, уменьшив ее стоимость на 16,66 процента. Единственное, в чем можно не сомневаться, — это дальнейший рост иностранных капиталовложений, — зарубежные монополии летят сюда, словно мухи на мед: с такой дешевой рабочей силой можно зарабатывать феноменальные барыши! Уже за первые шесть месяцев 1968 года, по данным испанского банка, иностранные долгосрочные капиталовложения составили 367,4 миллиона долларов, а их чистый приток достиг 283,6 миллиона. К 1971 году по плану приток иностранного капитала достигнет 450 миллионов.

Куда бы мы ни поехали, какой бы город ни посетили, всюду мы видели одну и ту же картину: подъемные краны, леса, бетономешалки, — стройка идет повсюду, но, как правило, везде хозяева — иностранные фирмы: в древнем Бургосе вырос огромный индустриальный пригород — там мы видели вывески доброго десятка знакомых иностранных фирм от американской «Файрстоун» до французской «Рено». В Вальядолиде такая же картина. В Виттории — то же зрелище. Гиды горделиво нам говорили: «Смотрите, какой высокий темп! Наша пресса уже говорит об испанском чуде!»

В самом деле, если отвлечься от темы о том, кому принадлежит большинство новых предприятий и чьи капиталы хозяйничают в стране, может получиться довольно внушительная картина. В толстых справочниках «Хроника года», которыми нас любезно снабдил правительственный офис информации, сказано, что в 1968 году по сравнению с 1960 национальный продукт в твердых ценах увеличился на 91,9 процента. По производству автомобилей Испания вышла на девятое место в мире. В июле 1969 года вступила в строй первая в Испании атомная электростанция, — правда, она будет использовать уран, обогащенный в Соединенных Штатах Америки (в Испании крупнейшие в мире залежи урана, но обогащать его она пока не в состоянии).

Но при всем при том мы в эти дни читали в газетах, что двадцать три члена кортесов — испанского подобия парламента, где заседают не избранные, а назначенные лица, — обратились в правительство с взволнованным письмом: «На многих наших основных предприятиях, — писали они, — господствуют иностранцы, а в руководстве многими другими участвует лишь незначительное меньшинство испанцев». Эти члены кортесов высказывали обоснованную тревогу по поводу того, что в 1968 году Испания уплатила за границу огромную сумму — десять миллиардов песет в виде концессионных платежей или возмещения за так называемую «техническую помощь». И они просили правительство обнародовать такие данные:

1. В каких испанских фирмах и предприятиях сейчас большую долю капитала составляют средства иностранцев?

2. Планируется ли принятие новых практических мер контроля, чтобы избежать выплаты за границу крупных сумм в качестве компенсации за техническую помощь?

Пока что эти вопросы остались без ответа. А тем временем испанская общественность все громче высказывает озабоченность по поводу еще одного аспекта того, что полушутя-полусерьезно именуют «колонизацией» Испании ее добродетелями с Запада: речь идет о поистине чудовищном нарушении равновесия внешней торговли страны. Судите сами: в 1968 году Испания сумела продать своих товаров на 1589 миллионов долларов, а ввезла к себе из-за границы — на 3522 миллиона. Чистый дефицит — 1933 миллиона! Итоги первого полугодия 1969 года столь же неутешительны...

И тут встает как большая национальная проблема мучительный для людей, стоящих у кормила власти, но неотвратимый вопрос: а не пора ли признать, что сама идея крестового похода против коммунизма, во имя которой был погублен миллион жизней испанцев три десятилетия тому назад, обернулась против собственных интересов Испании? И не пора ли сделать отсюда практический вывод, что вести дела с социалистическими странами не только можно, но и должно? О, конечно, в такой прямолинейной и откровенной форме эти вопросы не ставятся. Но вот телетайпы американского агентства Юнайтед Пресс Интернейшнл отстучали во всех редакциях мира, пользующихся его информацией из Мадрида:

«По иронии судьбы (!) Испания часто обнаруживает, что иметь дело с Восточной Европой проще, чем с Западом. По мнению политических наблюдателей, тяга Испании на Восток является попыткой проводить менее зависимую от Запада внешнюю политику. Торговля Испании с коммунистическим миром пока составляет менее пяти процентов от общего объема ее экспорта и импорта. Экспорт в восточные страны в прошлом году составил 73 миллиона долларов по сравнению с 64 миллионами долларов в 1967 году. Импорт с другой стороны «железного занавеса» составил 69 миллионов долларов в 1968 году по сравнению с 54 миллионами долларов в 1967 году. Многие испанские бизнесмены считают, что это — только начало».

Торговать с социалистическими странами испанские фирмы начали в 1957 году. С тех пор объем этой торговли увеличился вчетверо. Испания строит грузовые суда для Польши, шлет апельсины в Чехословакию, продает легковые машины Югославии. Она ввозит уголь из Польши, мясо из Болгарии, цемент из Германской Демократической Республики. На последней ярмарке в Барселоне были представлены уже шесть социалистических стран. Испанские фирмы в свою очередь были представлены на недавней международной выставке обуви в Москве. Их товары появляются в советских магазинах. А один делец в Мадриде сказал мне: «Вот недавно мы купили у вас горные комбайны для угольных шахт. Хорошие комбайны». Недавно было заключено советско-испанское соглашение о рыбной ловле: советский рыболовный флот, работающий в Атлантике, сможет пользоваться гаванью Санта-Крус-де-Тенерифе на принадлежащих Испании Канарских островах. Наши торговые суда будут заходить в испанские порты. В Мадриде открылось представительство советского торгового флота.

Испанские купцы поначалу с опаской подходили к торговле с социалистическими странами: слишком был насаждавшийся на протяжении десятилетий антикоммунистический психоз. Но дела есть дела, и, сравнивая эту торговлю, построенную на взаимной выгоде, с волчьими законами их отношений с партнерами на Западе («Это же грабеж!» — сказал мне тот же мадридский делец), они понемногу начинают действовать смелее.

Что же говорить о простом народе, который на протяжении долгой и мучительной черной ночи, опустившейся на Испанию в 1939 году, не переставал верить в то, что рано или поздно железный занавес, отрезавший страну от стран социализма, проржавеет и рухнет?

«Вы даже не можете себе представить, какую уйму самых страшных вещей за эти тридцать лет нам рассказывали о вашей стране, — сказала мне учительница математики в Сан-Себастьяне и вдруг добавила: — А все-таки мы любим вас».

«Мой старший брат был политическим комиссаром в республиканской армии, — говорил мне мадридский журналист. — Он погиб. Мой отец был солдатом-республиканцем. Он попал в концентрационный лагерь, вышел оттуда инвалидом и вскоре умер. Я в 1939 году был мальчиком. Начал жизнь с нуля. Сейчас работаю в газете. Политикой не занимаюсь. Но я хочу напомнить вам: у тех, кто был побежден в 1939 году, есть дети. И эти дети помнят, что сделал Советский Союз для их отцов».

Молодой клерк в Бильбао, степенный, круглолицый, тщательно причесанный и выбритый до синевы в щеках юноша, сказал нам: «Коплю деньги на поступление в дипломатическую школу и изучаю русский язык. Я уверен, что рано или поздно будут установлены дипломатические отношения с СССР и мечтаю поехать в Москву хоть самым младшим, хотя бы техническим сотрудником посольства».

Мы проехали сотни километров по испанской земле, побывали во многих городах, и всюду нас принимали радушно. Только в Бургосе нам попался задиристый гид — видать, из фашистской фаланги, — он все время восхвалял основателя этой партии Антонио Примо де Ривера, казненного республиканцами, — официальные власти пытаются создать культ вокруг его имени. Так вот, этот гид вызывающе спросил сопровождавшую нашу группу представительницу «Интуриста» Марию Ивановну Туркину, верует ли она в бога, и, получив отрицательный ответ, презрительно сказал: «Поганая!» Но это, повторяю, была единственная встреча такого рода.

Особенно запомнились встречи с испанцами, вернувшимися из СССР, который в трагические дни исхода республиканцев предоставил им убежище. Многие из них были тогда крохотными детьми, — мы помним, как трогательно встречали тогда наши люди пароходы с ними. Дети выросли, получили образование, начали работать. Но родина есть родина, в Испании бытует поговорка: когда испанец возвращается на родину, он рождается второй раз. Эти люди знали, что их ждут суровые испытания: можно оказаться без работы, можно даже попасть в тюрьму. Но они упрямо говорили: «Наше место там».

В рабочем пригороде Бильбао под названием Бегонья на площадке у древней церкви шел детский праздник. Один паренек насвистывал на флейте, другой отбивал дробь на барабанчике, детишки плясали и пели. Родители, дедушки и бабушки окружали их тесным кольцом. Картина была трогательная, и только выбитая на стене церкви надпись о том, что три десятка лет назад как раз в этом месте был сбит самолет, на борту которого находился генерал мятежников Мола, напоминала о том, где мы находимся. Вот и совсем недавно здесь проходили мощные забастовки металлургов, бурные манифестации басков, требующих автономии, утраченной в 1939 году, военные трибуналы судили людей по законам чрезвычайного положения. Но сейчас сияло солнце, детские голоса звенели, как серебряные колокольчики, и участники нашей туристской группы усердно щелкали фотоаппаратами. И вдруг мы услышали: «Господи, вы говорите по-русски? Откуда вы? Как, неужели из самой Москвы?» Женщина лет сорока со светящимся от радости лицом подошла к нам. «Откуда я знаю русский язык? Да ведь я выросла в Советском Союзе. Меня привезли туда девочкой в 1936 году».

Наша новая знакомая вписала мне в записную книжку: «Висента Сан Кристан. Преподавательница танцев. СССР — 1936—1956».

— Вы знаете, — сказала Висента, — я окончила ГИТИС. Я могла остаться у вас, стать актрисой, работать в театре. Но я помнила: в моих жилах течет испанская кровь. Я знала, что в моей стране басков нелегкая жизнь, — ведь я, как все, читала газеты. И все же решила — надо ехать...

Судя по всему, воспитаннице ГИТИСа, которую мы встретили на земле басков, судьба не принесла большого счастья: в театр здесь она не попала, живет случайными уроками. Но у испанцев не принято жаловаться на судьбу, и Висента лишь расспрашивала нас о Москве — расспрашивала жадно, страстно — все-таки там остались двадцать лет ее жизни и, может быть, это были лучшие ее годы.

А вот еще одна встреча — встреча с человеком, о судьбе которого можно было бы написать увлекательный роман. Антонио Герретито, — назовем его так, — было всего шестнадцать лет, когда вспыхнул мятеж против молодой испанской республики. Он сразу же записался добровольцем — бить фашистов. И ему безумно повезло: его не только взяли в строй, но и послали в Советский Союз учиться на летчика. У Антонио оказались недюжинные способности, и уже через четыре месяца, после учебы в летной школе в Кировакане, он стал пилотом. Антонио сражался в небе Испании против гитлеровских асов из «Кондора» под командованием советского добровольца Осипенко. Когда потерпевшие поражение, но непобежденные республиканцы были вынуждены покинуть Испанию, Антонио удалось добраться до Советского Союза.

Передышка была недолгой: 22 июня 1941 года, услышав по радио, что гитлеровцы вторглись на советскую землю, Антонио опять записался добровольцем: ведь это было продолжение той самой войны, которая началась в Испании. Его включили в отряд специального назначения; под командованием советского офицера Старинова он орудовал в тылах гитлеровцев, совершая ответственнейшие диверсии. Потом произошла встреча с полковником Осипенко — тем самым, под командованием которого Антонио воевал в Испании. «Ты же летчик, — сказал Осипенко, — давай воевать вместе, я тебя устрою в свой полк». И Антонио снова сел в кабину самолета. Он воевал в Сталинграде, встречался там со своим другом Рубеном Ибаррури, который сражался в наземных войсках, потом дрался с гитлеровскими летчиками над Моздоком, на Северном Кавказе, потом служил в противовоздушной обороне нефтяных промыслов Баку... Войну кончил майором, командиром авиационного полка.

В 1948 году Антонио демобилизовался. Пошел учиться. Потом стал преподавателем испанской литературы в Московском институте иностранных языков. Вскоре Антонио женился на молоденькой веселой студентке, назовем ее Катей Ивановой. Жизнь складывалась ладно.

Иной раз думалось: совсем обрусел ты, Антонио, наверное, судьбой на роду тебе написано жить и умереть в усыновившей тебя стране. Но память неизменно подсказывала запомнившиеся на всю жизнь картины воздушных битв в испанском небе, трагического исхода, новых битв с гитлеровцами. Он знал: в Испании, — пусть другими средствами, иными методами, — продолжается та же борьба, которую он начал когда-то шестнадцатилетним мальчишкой. И когда появилась возможность вернуться в Испанию, сердце подсказало: будь что будет, надо ехать, как бы ни велик был риск.

Но как быть с Катей? Ну что ж, она не из трусливого десятка. «Поедем вместе», — твердо сказала Катя. И вот они — мадридцы. Ох, и хлебнули же они горюшка на первых порах! Не было работы. Были частые вызовы в полицию. Антонио пробавлялся случайными уроками и переводами с русского языка. Но все течет и меняется в мире, и даже в Испании. (И то, что еще недавно казалось немыслимым, становится реальностью. Тридцатилетняя борьба народа, хотя и с огромными потерями и издержками, начинает давать некоторые, пусть еще незначительные, результаты. Представьте себе, даже такие люди, как Антонио, который считает ниже своего достоинства скрывать свои политические убеждения, симпатии и антипатии, сейчас получает возможность работать, — правда, не на правительственной службе.

Больше того, Антонио рассказывал нам, что в некоторых книжных магазинах Мадрида сейчас можно найти книги мучеников гражданской войны в Испании Антонио Мачадо и Гарсиа Лорка и даже произведения В. И. Ленина. В журнале «Семана» («Неделя») я прочел интервью с находящимися в эмиграции испанскими писателями-антифашистами Рафаэлем Альберти и Марией-Терезой Леон. В гостинице «Авенида» в Бильбао мы с удивлением увидели большую репродукцию с знаменитой картины Пикассо «Герника», и гид показал нам опубликованное в газете поразительное заявление директора нового музея современного искусства в Мадриде Луиса Гонзалеса Роблеса: «Сам генерал Франко выразил желание видеть в Испании произведения Пикассо, в особенности (!) картину, изображающую бомбардировку баскского городка Герника немецкой авиацией во время гражданской войны. Конечно, — признал г‑н Гонзалес Роблес, — картина «Герника» была политическим протестом Пикассо. Но это также шедевр».

Еще несколько лет тому назад такое было немыслимо в Мадриде. Конечно, не следует переоценивать все это — ласточки далеко не всюду делают весну. И все же подобные проблески о чем-то говорят. И прежде всего о том, что упорная, часто кровавая и всегда мучительная, требующая жертвенности, борьба испанского народа за лучшую долю не проходит напрасно.

Не от хорошей жизни «сам» генерал Франко, как почтительно выражается придворный искусствовед, дает знать, будто ему очень нравится «Герника» Пикассо. Не от хорошей жизни официальные гиды, еще вчера воспевавшие победу мятежников в 1939 году как триумф справедливости, сегодня сочиняют миф о «войне братьев», которых якобы примирили братские могилы. Не от хорошей жизни печатают и распространяют стихи Гарсия Лорки. Все это нужно для того, чтобы создать видимость либерализации режима, его респектабельности и даже прогрессивности. Иначе, видимо, не удержаться...

Везде и всюду мы слышали, — иногда в прямой, откровенной форме, иногда в виде завуалированных намеков, — рассуждения о будущем.

Я бы сказал, что Испания живет сейчас ожиданием. Не революции, нет, но каких-то перемен: ведь люди не вечны, и те, кто тридцать лет назад захватили здесь власть, уже скоро должны будут уступить свое место другим. Но кому?

Наши собеседники часто спорили между собой, но в одном, кажется, сходились все: «Нельзя принимать слишком всерьез недавнее решение о провозглашении принца Хуана бурбонского будущим монархом Испании, — говорили нам. — Если он действительно сядет на трон — а полной уверенности и в этом нет, — то править все же будет не он, а тот, у кого реальная власть — либо церковь, либо армия».

— Короче говоря, это дилемма между греческим режимом «черных полковников» и «христианской демократией», — пояснил нам журналист одной католической газеты.

И тут мне вспомнились любопытные строки, написанные без малого семьдесят лет тому назад знаменитым в те времена русским журналистом Власом Дорошевичем, побывавшим тогда в Испании: «Король Альфонс XIII, шестнадцатилетний юноша, — писал он, — в трудную минуту возлагает на себя корону. Он вступает действующим лицом в трагедию. Оставшись вдовой с малюткой-сыном, королева-регентша сохранила ему Испанию. Но как? Так в старину, когда умирал помещик, сохранялось преданной старушкой ключницей до приезда наследника все, что было в доме... И вот наследник приезжал. «Все, все цело! До последней ниточки!» Все покрылось пылью, заржавело, заплесневело в сыром и темном доме. И когда вынимали полысевие шубы, от них поднимались тучи моли, и мех клочьями сыпался на пол. Что это за съеденная молью страна — Испания!» И Влас Дорошевич, задумываясь о будущем этой страны, приходил к выводу: «Правительство и страна в Испании — это не одно целое. Это два врага, которые все время борются... Секрет власти в Испании, по мнению правящих сфер, это — чтоб армия и церковь были как можно ближе друг к другу, чтоб они были слиты в одно целое. И чтоб эти две могучие силы, слитые воедино, были на стороне правительства. К этому стремятся, но этого не могут достигнуть».

Мы помним, чем кончил Альфонс XIII: в 1931 году он сбежал из Испании, опасаясь возненавидевшей его страны. Сейчас наследником его «облысевших шуб» выступает внук Альфонса Хуан, воспитанный в духе тех идей, которыми вдохновлялась армия, поднявшая мятеж против республики. Но теперь, как и тогда, не удается достигнуть того, «чтоб армия и церковь были как можно ближе друг к другу, чтоб они были слиты в одно целое». Об этом выразительно напоминают многие демонстрации протеста, возглавляемые священниками, и бесчисленные приговоры военных трибуналов этим священникам — их сажают в тюрьму на десять, пятнадцать, двадцать лет по обвинению в мятеже: дальновидные церковники понимают, что лучший способ сохранить влияние в народе, — это не разрушать его чаяний, а поддерживать их...

Сложна и многообразна действительность сегодняшней Испании, было бы пустым фанфаронством уверять, будто нам удалось разобраться в ней во всех деталях за эти двенадцать дней. Но впечатлений мы вывезли оттуда уйму, и это острые и сильные впечатления. И самое большое и радостное в них — это ощущение непреходящей и вечной силы гордого и свободолюбивого народного духа Испании.

Вот последний штрих, которым мне хотелось бы закончить эти, в силу обстоятельств, пестрые и далеко не полные заметки. Сан-Себастьян — городок, лежащий на краю наполненной синей бискайской водой чаши залива, напоминающего по форме большую морскую раковину. Яркое солнце слепит глаза. Веселый морской ветер ерошит прибрежные пинии. С высоты своего постамента каменный герой Испании Хуан Себастьян Элькано взирает на расшумевшихся школьниц католического колледжа, вокруг которых сердито квохчут похожие на больших наседок черные монахини.

Это он, Хуан Себастьян Элькано, в XVI веке отправился с Магелланом в первое кругосветное путешествие, и когда Магеллан погиб, возглавил экспедицию. За этот подвиг народ чтит его сотни лет. Вот и сейчас у подножия статуи Элькано толпится народ, любуясь его мужественным открытым лицом. Но рядом с памятником какой-то конъюнктурщик в сороковых годах приладил часовню в память сомнительных деяний мятежников. Вероятно, он рассчитывал, что в воображении людей подвиг Элькано как-то распространился и на эти деяния и прикроет их своим престижем. Но даже сейчас эта часовенка выглядит как чужеродный придаток к славе Элькано, и люди равнодушно проходят мимо нее.

А внизу набегает волна за волной на желтый мягкий песок, слизывая оставленные кем-то следы. Вот они стали менее ясными. Вот они расплылись. И вот уже их нет совсем, и голубая прозрачная волна, сверкая радугой, весело бежит по песочной глади.

Я невольно любовался этим прибоем, с наслаждением вдыхая крепкий соленый воздух Бискайи, и с восхищением думал о том, какая же это великолепная и могучая штука — вечная жизнь природы и народа.