Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая

Письмо двадцать четвертое ВАЛЬКУР — ДЕТЕРВИЛЮ

Париж, 22 сентября

Мой дорогой Детервиль, 14 сентября я получил твое письмо с рекомендациями навести справки в Пре-Сен-Жерве. Несмотря на все предпринятые мною усилия, успеха мне удалось достичь лишь вчера. О друг мой! Человеческое сердце ежедневно открывает перед нами удивительнейшие картины! А как отрицать влияние Провидения на нашу судьбу, когда мы видим, что злодей, ставящий капкан ближнему, по воле рока почти всегда попадает туда первым? Порок, вечно раздираемый внутренними противоречиями, зачастую гибнет от оружия, первоначально нацеленного в сердце добродетели. Президент виновен в преступных замыслах, но, в конце концов, дело обернулось иначе, чем то было им задумано. Гнусно обманувший свою жену, воспользовавшийся бесстыдным подлогом, он, тем не менее, сказал правду. Соблаговоли меня внимательно выслушать, и ты увидишь, как решается эта загадка.[7]

Прибыв 15 сентября в указанную тобою деревню, я остановился на местном постоялом дворе. Затем я приступил к обстоятельным расспросам. С самого начала меня интересовал кюре. Что он собой представляет? Славный ли малый? Любят ли его прихожане? Доступен ли всякому, кто к нему обратится?

«Честнейший человек, — уверяли меня, — пожилой, вот уже четверть века он пастырь здешнего прихода. Обратившись к нему по делу, вы не будете потом раскаиваться».

«Да, конечно, — сказал я тогда своему собеседнику, — я хочу кое-что сообщить этому духовному пастырю. Поскольку вы, рассказав о нем, оказались столь любезны, сделайте мне еще одно одолжение. Прошу вас, спросите у священника, может ли некое достойное частное лицо из Парижа побеспокоить его просьбой об аудиенции».

Собеседник мой отправился выполнять мое поручение и скоро вернулся назад с приглашением священника посетить его дом. Там я застал служителя Церкви, чьи годы перевалили за шестидесятилетний рубеж, а лицо выражало кротость и смирение. Он сразу же заверил меня, что будет рад, если сможет быть мне полезным. Я изложил ему цель своего визита в Пре-Сен-Жерве.

Порывшись в метрических книгах, мы наконец нашли искомую запись. Смерть была констатирована со всеми необходимыми формальностями: судя по документам, 15 августа 1762 года в местной церкви отслужили панихиду по Клер де Бламон, законной дочери господ де Бламон, проживающих на улице Сен-Луи, что находится в квартале Маре.

«Так вот, сударь, — заявил я священнику, пристально всматриваясь в его лицо, дабы не упустить из виду малейшее его изменение, — упомянутая Клер де Бламон, которую вы похоронили пятнадцатого августа тысяча семьсот шестьдесят второго года, ныне, пятнадцатого сентября тысяча семьсот семьдесят восьмого года чувствует себя лучше, нежели мы с вами».

Тут кюре, содрогнувшись, отступил назад. Я даже было подумал, что он и в правду виновен, однако последующие его слова убедили меня в обратном.

«Сударь, в то, что вы мне сказали, трудно поверить, — отвечал священник, — необходимо во всем разобраться. Случай весьма щекотливый.

Не гневайтесь, однако же, и на мой вопрос: с кем я имею честь беседовать?»

«С порядочным человеком, сударь, — деликатно ответил я, — разве этого звания недостаточно, чтобы вы помогли разоблачить обман?»

«Ну а если откроется судебный процесс, должен же я тогда знать…»

«Никаких процессов, сударь; вас никто ни в чем не подозревает. Я собираюсь решить дело полюбовно. Даю вам слово чести, что все останется между нами. Господин де Бламон — мой друг, я отыскал вас по его просьбе, так что я гарантирую вам полнейшую тайну. К официальным жалобам мы испытываем крайнее отвращение».

«Но если эта Клер жива, как вы меня уверяете, то где она теперь находится?»

«В материнских объятиях. Мы хотим лишь удостовериться в мошенничестве кормилицы, выяснить тайные причины ее поступков. Да, ваш долг — помочь нам предотвратить любые неурядицы, ведь служитель Господа должен не только выслушать исповедь преступника, он вправе и предотвратить злодеяние».

Наш кюре, в изнеможении опустившись в кресло, углубился в размышления. Я дал ему подумать две или три минуты и затем решительно спросил, что он собирается предпринять.

«Вскрыть могилу, сударь, — отвечал он мне, поднимаясь с кресла. — Прежде чем на что-либо решиться, необходимо заручиться прямыми доказательствами мошенничества».

«Согласен, — сказал я тогда, — затворите ворота, нас будет сопровождать лишь один могильщик. Повторяю вам, главное — хранить тайну».

С приходом могильщика мы закрыли церковь и приступили к работе. Места захоронения заносились в метрические книги, и, кроме того, к гробам крепилась соответствующая табличка, значит, ошибиться мы никак не могли.

Вскоре на свет появился маленький свинцовый гробик, в котором, судя по табличке, должно было покоиться тело Клер. Тщательно исследовав останки, мы удостоверились в наглом подлоге: в гробике лежал истлевший труп собаки, но голова ее все же сохранилась. Священник задрожал от страха, но вскоре сумел взять себя в руки: передо мной снова был спокойный, порядочный человек, ставший жертвой обмана и, разумеется, неспособный быть соучастником мошенников. Я не принял предложения священника, считавшего, что останки собаки необходимо выбросить, ведь мы обязались хранить тайну, следовательно, все надлежало оставить на прежнем месте. Итак, мы тут же, поместив гроб обратно на дно могилы, зарыли яму, приказали могильщику хранить молчание и затем возвратились в дом священника.

«Сударь, — сказал мне святой отец, едва мы зашли туда, — что бы вы мне ни говорили, но в этом деле я, по всей вероятности, выгляжу соучастником. Вот почему мне необходимо оправдаться».

«Ни в коем случае, — отвечал ему я, — злоумышленники нам известны. Повторяю вам еще раз, никто даже и не думает вас в чем-либо обвинять».

Я объяснил священнику, что в подмене виноваты только отец мнимой покойницы и кормилица; поскольку же первый все отрицает, требуется допросить кормилицу.

«Как ее зовут?»

«Клодин Дюпюи».

«Клодин? Да, она пребывает в добром здравии. Ее дом здесь, неподалеку. Вскоре мы все узнаем».

«Пошлите за ней, сударь. Расспрашивать ее необходимо с любезной предупредительностью, и, разумеется, должна сохраняться глубочайшая тайна».

Вскоре перед нами предстала Клодин, пышнотелая, цветущего вида крестьянка лет сорока. Четыре года тому назад она овдовела.

«Зачем я вам, господин кюре?» — весело спросила Клодин.

Священник. Присаживайтесь, Клодин. У нас с вами пойдет серьезный разговор, и если вы согласны отвечать откровенно, то получите вознаграждение.

Клодин. Вознаграждение… Это хорошо, деньжата лишними не бывают. Верно говорят: дом без мужчины — что сердце без души. А мой-то муженек помер, вот я и мыкаюсь одна.

Священник. Клодин, помните ли вы, как шестнадцать лет назад в течение трех недель вам пришлось кормить грудью маленькую Клер, дочь господина президента де Бламона?

Клодин. Да, что-то такое было: бедная крошка умерла от колик. Президент, ей-Богу, был очень любезен, платил так, будто дитя — принцесса какая. Вы сами, святой отец, похоронили девочку здесь, в церкви, у придела святой девы Марии; помню это, будто похороны были на днях.

Священник. Клодин, вы отдаете себе отчет в своих словах?

Клодин. А что, господин кюре, кто-то в этом сомневается?

Священник. Как полагают, это дитя никогда и не умирало.

Клодин. Оно воскресло, что ли? Да, наш Спаситель когда-то воскрес из мертвых, так он Бог, и для него нет ничего невозможного.

Священник. Нет, я имею в виду совсем другое. Вас подозревают в мошенничестве.

Клодин. Меня? Какая же мне в том выгода? Подумать только, как нагло лгут злые языки! Да если бы я, как вы говорите, такое сотворила, какое преступление я бы на себя взвалила!

Священник. А если бы вам за это хорошо заплатили?

Клодин. Нет, нет, такой хлеб я не ем, ей-Богу, за это могут и повесить.

Избавляю тебя от продолжения диалога, оказавшегося весьма длинным. В первый раз Клодин так ни в чем и не призналась. Мы, впрочем, пока не собирались обличить ее силой известных фактов, и потому, добившись скромных результатов, расстались с ней, оставив ее в полном благодушии. Она обещала хранить тайну о нашем с ней разговоре.

«Сударь, поезжайте обратно, — сказал мне священник, как только Клодин закрыла за собой дверь, — обещаю вам разобраться с этой женщиной до конца. По-видимому, ваше присутствие ее стесняет, я должен поговорить с нею с глазу на глаз. Дайте мне ваш адрес, и я пошлю за вами, когда добьюсь удовлетворительного ответа, так что вы вскоре все узнаете».

Я согласился с предложением священника, показавшегося мне человеком честным и явно желающим мне услужить. Оставив ему адрес одного из моих друзей, я уехал с твердым намерением ожидать последующих новостей, а если в скором времени священник мне ничего не напишет, я решил довести дело до конца самостоятельно.

По прошествии пяти дней я начал было беспокоиться, но тут мой друг принес письмо, присланное на мое имя. Священник приглашал меня отобедать с ним на следующий день. По его словам, Клодин согласилась рассказать нам о событиях необычайных — таких я даже не мог и подозревать.

«Да, пришлось потрудиться, — сказал мне при встрече этот достойный муж, — не обошлось без заманчивых обещаний и, кроме того, некоторой строгости, зато теперь все открылось, ключ к решению загадки отныне в наших руках. Скоро вы узнаете о многом».

«Сударь, — отвечал ему я, — все ваши обязательства будут выполнены, любое обещанное вами вознаграждение выплатят незамедлительно. Но все-таки, несмотря на окутывающую наши действия тайну, несмотря на мои заверения никогда не передавать дело в суд, нам следует оградить себя благоразумными предосторожностями. Итак, призовите сюда двоих прихожан, людей скромных и в то же время пользующихся почетом и уважением. С вашего согласия они будут находиться неподалеку и слушать нашу беседу с Клодин, чтобы при случае подтвердить ее показания».

«Не вижу тому ни малейшего препятствия», — сказал священник.

В кратчайшее время он вызвал к себе двух арендаторов, в которых был вполне уверен. Взяв с них слово хранить тайну, он поместил их за ширмой; кресло, предназначавшееся Клодин, располагалось поблизости. Духовный пастырь попросил появившуюся вскоре Клодин повторить сказанное ею ранее, так что она призналась передо мной в трех следующих проступках.

1. Господин де Бламон пришел к ней в дом 13 августа, за два дня до мнимой смерти Клер. Он утверждал, будто на долю ребенка должна выпасть завидная судьба, если предполагаемым действиям президента не помешает жена, женщина сварливая, которая не одобряет планов супруга, так как дочери тогда придется отправиться в Индию. Не желая лишать свою дочь столь выгодного и заранее задуманного им замужества, но и не стремясь вместе с тем открыто противодействовать жене, де Бламон решил инсценировать смерть дочери, тайно воспитать ее вдали от Парижа, чтобы открыть супруге обман лишь после того, как юная особа выйдет замуж. Успех этого плана полностью зависел от согласия кормилицы участвовать в этом деле. Президент настоятельно просил ее не противиться участию в невинном обмане, преследующем добрые цели. Клодин не увидела в предложениях де Бламона ничего противного ее убеждениям. Она согласилась распустить слух о мнимой смерти Клер, разумеется, если президент ее за это вознаградит. Искомое вознаграждение было выплачено немедленно в сумме пятидесяти луидоров. На следующий день Клодин подготовила все необходимое для успеха мошеннической проделки.

2. Четырнадцатого августа Клодин целый день только и размышляла о счастливой, если верить президенту, судьбе маленькой Клер. Ее родная дочка поразительно походила на дочь президента, и Клодин, желавшая счастья своему ребенку, решила совершить еще одно мошенничество: в колыбель Клер была подкинута маленькая дочка Клодин, тогда как сама Клер была отдана соседям якобы для того, чтобы не подвергать ребенка опасности заболеть в дурно проветриваемом доме. Удачно завершив первую операцию, Клодин перешла ко второму делу. Она объявила всем о болезни, постигшей дочь господина де Бламона, а некоторое время спустя и о ее смерти. В присутствии президента, поспешившего приехать из Парижа по получении известия о болезни дочери, она положила в свинцовый гробик дохлую собаку. Похороны состоялись в приходской церкви. Господин де Бламон, в свою очередь обманутый так же, как он хотел провести других, в тот же вечер увез с собою дочку Клодин вместо собственного ребенка.

3. Клодин объявила о своей готовности быть кормилицей, так как у нее еще не пропало молоко. Через неделю после описываемых событий госпожа графиня де Керней, оказавшаяся в Пре-Сен-Жерве проездом, разрешилась дочерью. Графиня ехала из Бретани в Париж, чтобы вступить в права богатого наследства, причем в столице требовалось именно ее присутствие, графа это дело почти не касалось. Девочку препоручили заботам местного акушера, покровительствовавшего Клодин. На следующий день тот отнес ей ребенка, с тем чтобы она заботливо вскормила младенца. Пристроив дочь в Пре-Сен-Жерве, графиня навестила кормилицу только один раз. Вынужденная срочно отправиться в Ренн, она настоятельно упрашивала Клодин позаботиться о дочери и обещала непременно прислать в деревню свою служанку вместе с экипажем, а через два года, когда девочку заберут обратно, кормилица могла рассчитывать на щедрое вознаграждение. Но через три месяца эта девочка, которую назвали Элизабет, умерла. Клодин, не особенно расположенная к оставшейся от президента маленькой Клер, отнюдь не стремилась лишиться обещанных денег, так что по приезде служанки графини де Керней она пошла на очередной обман. Подменив Элизабет, кормилица распространила слух о смерти собственной дочери. Приходской священник, ничего не ведавший о проделке кормилицы и ее прочих мошенничествах, похоронил Элизабет де Керней под именем дочери Клодин.

Мой дорогой Детервиль, как ты видишь, из полученных нами показаний можно судить о существовании трех младенцев — одного умершего и двух оставшихся в живых:

1. Клер де Бламон, считавшаяся умершей, а в действительности выданная за Элизабет де Керней. Она должна проживать в Ренне под этим именем. Вот где теперь скорее всего находится дочь госпожи де Бламон.

2. Жанна Дюпюи, дочь Клодин, похищенная президентом; она воспитывалась в Берсёе под именем Софи, а ныне живет в Вертфёе.

3. И наконец, Элизабет де Керней, которая на самом деле умерла в трехмесячном возрасте в доме Клодин. Она похоронена в Пре-Сен-Жерве под именем дочери Клодин, то есть девочки, в свое время отданной президенту. Настоящая дочь де Бламона, получившая вышеупомянутое имя, вскоре была возвращена госпоже де Керней.

Да, вот к каким мошенническим подлогам прибегла эта жалкая особа! Но нам необходимо было действовать с крайней осторожностью, так что мы выслушали ужасный рассказ Клодин с наигранными улыбками и даже подарили ей на прощание десяток луидоров. Однако нам пришлось заставить ее подписаться под своими показаниями и присягнуть на Евангелии, что она говорила чистую правду. Свидетели также подписались под документом; оригинал его я тебе посылаю. Закончив дело, мы поклялись друг другу хранить тайну. К правосудию предполагалось обратиться лишь в случае крайней необходимости.

Кюре попросил меня написать госпоже де Керней.

«Это должна сделать госпожа де Бламон, — отвечал ему я. — Она скоро обо всем узнает. Думаю, что она поступит как сочтет нужным. Что касается нашей с вами роли в этом деле, то мы, если того потребуют, просто подтвердим известные показания и ни в каком другом случае не будем раскрывать тайну».

Священник полностью со мной согласился. Мы расстались.

Втянутый в бурный поток удивительных событий, я пока не могу что-либо посоветовать госпоже де Бламон, следовательно, не стану распространяться о своих соображениях. Осмелюсь, однако же, просить ее продолжать прислушиваться исключительно к голосу своей совести, а также подчиняться чувству человеколюбия, особенно если это касается несчастной Софи. Действовать надо крайне осторожно и ни в коем случае не отдавать девушку ни президенту, ни ее матери: эти люди явно не сделают ее счастливой. Теперь выскажусь насчет Клер. Заявить на нее свои права, отнять ее у госпожи де Керней, у которой она, безусловно, счастлива, чтобы возвратить ее отцу, интригующему против дочери с самого момента ее рождения, — неужели таким образом мы ее облагодетельствуем? Мне кажется, госпожа де Бламон, наведя справки о судьбе Клер, должна, несмотря на сильные душевные страдания, оставить свою дочь в покое. Но так она может поступить лишь в том случае, если на долю Клер выпала достойная судьба, если она действительно живет в столице обширной провинции в доме знатной женщины. Тяжбу с этой женщиной госпожа де Бламон, вероятнее всего, выиграет, но чего она этим достигнет? Обеспечит ли она, при всем ее благополучии, своей младшей дочери положение, хотя бы приблизительно похожее на судьбу единственной наследницы дома де Керней, положение, подтвержденное показаниями Клодин?.. Нет, по правде говоря, потери явно перевесят. Итак, пускай госпожа де Бламон действует благоразумно, постоянно помня, какая опасность угрожает этой девушке, если она попадет в руки господина де Бламона.

Детервиль, подумай над моими словами: я хорошо понимаю, что, покрывая мошенничество кормилицы, мы идем на недостойный обман, и притом здесь страдают настоящие наследники госпожи де Керней. В итоге осуждение падет на наши головы. Но при ином развитии событий нам следует опасаться ужаснейших преступлений! Разве поступит человек порядочный против совести, если из двух очевидных зол он выберет то, что кажется ему меньшим? К слову сказать, о президенте. Мой друг, ты прекрасно понимаешь, что его душа по-прежнему остается преступной; если он и не успел совершить очередное злодеяние, то лишь потому, что планы ему спутала мошенническая затея Клодин. Как будто некий закон судьбы предписывает, чтобы мелкие жулики неизменно задерживали ход ужаснейших предприятий. Вот она, грозная истина, заставляющая признать необходимость зла на земле. Да, теперь мы видим, что самые страшные злодеяния проваливаются из-за Незначительных гнусностей. Для сравнения сошлюсь на известных тебе насекомых, изрядно всем докучающих, чье существование, тем не менее, полезно, ибо избавляет нас от неприятного общения с более ядовитыми тварями.

Но как бы там ни было, набрасываться на несчастную Софи с тяжелыми обвинениями, стремиться лишить ее милостей щедрой покровительницы — поступок омерзительный! Как правило, репутацию несправедливо наказанного человека стараются очернить еще сильнее, чтобы таким образом заглушить угрызения совести, придать вид законности своим бесчестным поступкам… Но эти двое мошенников, не ограничившись своими обычными гнусностями, не побрезговали и подлейшей клеветой. Как можно утверждать, что эта достойная девица, кроткая и чувствительная, каким бы ни было ее происхождение, виновна в тех преступлениях, что они ей вменяли?.. Показания Дюбуа, между прочим, выглядят достаточно искренними: она не рассказала лишь о том, о чем и в самом деле не могла знать. Так вот, Дюбуа не говорила ничего, подтверждающего их обвинения. Теперь ты видишь, что людская злоба вскармливает сама себя: чем более снисхождения ей оказывают, тем требовательней она становится, и, разорвав одни сдерживающие ее узы, она тут же загорается страстным желанием уничтожить и остальные.

Мой друг, я убежден в том, что порок способен довести человека до крайнего предела развращения, когда грешник даже не может и подумать о добродетели. С этого времени жизнь начинает казаться тошнотворной, разве только наркотический яд порока облегчит страдания грешника. Такие развратники не удовлетворяются тем, что просто творят зло, — они не желают ничего и слышать о добрых делах, и, встретив добродетель, их душа, погрязшая в пучине греха, содрогается точно так же, как душа честного человека при одной мысли о преступлении. Какой же порок представляет наибольший соблазн и опасность, неотвратимо увлекая несчастного грешника в бездну?

Разврат! Не будем на этот счет обманываться. Он с непреодолимой мощью разрушает, портит и ожесточает человека, подрывает его жизненные силы. Совесть у подобных нечестивцев отсутствует вовсе, ведь под влиянием известного порока прискорбные воспоминания о содеянном превращаются в истинное удовольствие. Из всех страстей, раздирающих сердце человека, разврат, возможно, являет собою величайшую опасность. Вспоминая другие свои грехи, люди испытывают жгучие угрызения совести, зато память о мгновениях сладострастия доставляет им живейшее наслаждение.

Итак, вина президента полностью доказана. Я говорю эти слова с сожалением: горько срывать повязку с глаз нашей любимой госпожи де Бламон, но ее муж гнусно солгал. Он утверждал, будто Софи не его дочь, хотя оставался совершенно уверенным в обратном. Более того, зная это, он испытывал к Софи страсть, хотел ее снова увидеть, не затем ли, чтобы отомстить ей, пусть даже случай и предоставил несчастной девушке убежище в доме его супруги? Госпожа де Бламон должна понять, что ее муж, чтобы выманить Софи из поместья, не остановится ни перед чем. Пусть она слушается только голоса собственной совести, и тогда ей удастся подыскать необходимые средства противодействия новому преступлению.

Мой друг, вообрази такую картину: робкая и добродетельная Алина попадает в лапы к двум развратникам! Мне сразу вспоминается Сусанна, застигнутая старцами при купании. Отец безжалостно срывает одежды, прикрывающие наготу дочери… Способен ли ты хоть как-то объяснить такую жестокость? Как ты думаешь, не воспылает ли еще сильнее его гнусное желание после первых оскорблений невинности? Ах, прости мне мои страхи, но если в обращении с Софи, любовницей друга и собственной дочерью, правда всего лишь предполагаемой, Бламон почему-то сдерживался, то в случае с Алиной его ничто не остановит, так что супруга Дольбура тотчас будет принесена в жертву кровосмесительной страсти.

О мой дорогой Детервиль! Нам надо пресечь эти ужасные замыслы. Когда я узнал о гнусных поступках президента, моей щепетильности по отношению к нему, как мне теперь кажется, значительно поубавилось, и теперь, если потребуется, я готов преследовать его повсюду, готов проникнуть в глубочайшие тайны его черной души. Похищение Огюстины, мне думается, следует отнести к числу обычных дьявольских деяний этих преступников. Неужели ты веришь, будто они пошли на такую гнусность, просто поддавшись удовольствию соблазнить девушку? Да они услаждаются мерзкими плодами совращений по триста раз в году, они… Бьюсь об заклад, здесь что-то готовится, и не будем терять эту девицу из поля зрения.

Президент старался представить себя раскаивающимся грешником. Не обольщайся: данные им обещания объясняются исключительно замешательством, которое, несколько нарушив привычный ход жизни, слегка встряхнуло его пресыщенную душу. Я, впрочем, верю в предоставленную отсрочку, зато грядущее воссоединение семьи де Бламон вселяет в мое сердце страх!

Полученные мною сведения не укрепляют положение госпожи де Бламон, случись ей судиться с мужем. Президент, составив план похищения собственной дочери, разумеется, готовился совершить преступление. Но преступления все-таки не было, ведь Софи на самом деле дочь Клодин. Президент скажет, что ему это было известно с самого начала, иначе бы он и не решился похитить девочку. Клодин, которую легко подкупить, тут же примет его сторону. Да, мы собрали убедительные примеры преступного поведения де Бламона, представившего Клер умершей, и у нас нет недостатка в доказательствах; мы смело можем обращаться в суд, как только того пожелаем. Но решительной победы с этим оружием нам одержать не удастся: при необходимости защищаться президент уклонится от ответственности, да и вообще он даже вправе все отрицать. Окажись Софи дочерью госпожи де Бламон, обвинения жены в тяжбе с мужем, вероятно, выглядели бы убедительнее. А в чем сейчас заключается проступок президента? Да, он замышлял преступление, но, нужно признаться, оно не совершилось: его другу в любовницы досталась простая крестьянка. Ну, а как защищаться госпоже де Бламон, если президент обвинит ее в том, что она соблазнила известную особу и приняла ее у себя в доме исключительно ради того, чтобы при помощи этого недостойного существа лишить мужа законных прав распоряжаться судьбой старшей дочери? Продолжение романтической истории к нам уже никак не относится: Клер, очевидно, и до сих пор считается дочерью госпожи де Керней, но президент здесь явно ни при чем, вся вина падает на Клодин. Признаюсь, де Бламон сам раскрутил эту махинацию, зато он не совершал преступления и, следовательно, может выдать Алину замуж по своему усмотрению. Ты, как и я, отныне обо всем знаешь. Возможно, мы с тобой несколько сгущаем краски. Ах, мой дорогой, как ты понимаешь, любовь и дружба легко поддаются тревоге. Ты боишься за судьбу друга, мои страхи питаются любовью. Умоляю тебя, не оставляй эту несчастную мать, ведь сейчас одиночество для нее очень опасно. Мудрые советы приободрят ее дух, а приятное времяпрепровождение в вашем блестящем обществе (я имею в виду тебя, твою жену и ее мать) подкрепит ее силы, так что госпожа де Бламон, никогда не оставаясь наедине со своими житейскими треволнениями, сумеет уверенно противостоять им. Прощай, я не могу удержаться от желания написать несколько слов моей дорогой Алине; записку к ней я вкладываю в этот же конверт.