Альпийская фиалка

МИНА-БИБИ

Перевод С. Хитаровой

Мина-биби сказали, что к вечеру приедут в дерев-ню ее сын и невестка. Еще засветло она поднялась на крышу.

Прикрыв рукою глаза от слепящих лучей заходящего солнца, она глядела вдаль на извилистую дорогу.

Сын жил в городе. Больше десяти лет он не был в деревне и не видел мать. В город он ушел еще юношей, с бархатистым пушком над углами губ и на подбородке, а теперь он должен был приехать на побывку домой вместе с женой и дочкой.

— Эй, старуха, никого не видать? — раздался снизу голос Авана-ами. Он сидел в комнате и, томясь ожиданием, то и дело нетерпеливо окликал старуху.

— У скалы Земгил двое верховых и один пешеход, — ответила с кровли Мина-биби, поднимаясь на цыпочки, чтоб лучше видеть.

Прищурившись, она несколько мгновений не сводила глаз со скалы Земгил и вдруг ощутила легкую дрожь в коленях, а сердце у нее запрыгало, как рыба, выброшенная на берег. Волна радости захлестнула ее и подкатилась к самому горлу.

Задыхаясь, она спустилась с крыши, бросилась в дом.

— Едут! Эй, муженек, едут!..

На другое утро Мина-биби проснулась раньше обычного.

Эту ночь она плохо спала, часто просыпалась, садилась на постели, прислушивалась, смотрела, не проснулись ли дорогие гости, спокойно ли спят. Один раз она даже встала, засветила огонь, поглядела на лица спящих, словно не веря тому, что они здесь. Подошла и поправила свесившийся край одеяла.

Хотела было разбудить старика, поделиться своими мыслями, но раздумала. Прежде чем потушить свет, еще раз посмотрела на спящих, что-то умиленно пробормотала и снова накрылась одеялом.

Утром она начала хлопотать по хозяйству: ходила по воду, доила коров. Работа спорилась у нее в руках. От радости Мина-биби словно помолодела. Входя в комнату, она порой забывала, зачем пришла. Раздувая огонь в очаге, вдруг замечала зонтик или еще какую-нибудь вещь, привезенную сыном, брала их в руки, внимательно разглядывала и ставила на место.

Моя перед очагом посуду, она нечаянно задела тарелкой чайник, — чайник звякнул.

Аван-ами зашикал на нее, а Мина-биби прошептала:

— Чтоб у меня отсохли руки.

Сказала и от волнения не заметила, что молоко убежало и залило огонь.

На пороге своего дома Аван-ами с радостной улыбкой приветствовал прохожих и в ответ на поздравления говорил:

— Желаю вам, чтоб и ваши скитальцы вернулись домой, — и предлагал выпить водки и отведать мазы[13].

Еще в прошлом году он мысленно дал обет зарезать быка в честь приезда сына. И сейчас, когда он предложил жене заколоть жирного барана вместо быка, Мина-биби запротестовала: раз дал обещание, надо его сдержать. В кои веки в доме у них такая радость!

Аван-ами пошел в хлев. Он забыл покормить скотину. В это утро он чувствовал необычайный прилив сил, быстро подмел хлев, дал скотине больше, чем обычно, сена и соломы.

Ему казалось, будто животные и те чувствуют, что в доме дорогие гости. Коровы с аппетитом жевали сено, а Аван-ами гладил их огрубевшими от работы жилистыми руками и что-то ласково приговаривал.

— Отец, умаялся небось?..

Это был Тигран, который проснулся и пришел вслед за отцом в хлев.

— Не ходи сюда, сынок, ступай, ступай домой. Испачкаешь сапоги.

До того как зайти в хлев, Тигран стоял во дворе и смотрел на деревню, на почерневшие стога сена, на кучи навоза; сильно пахло мусором, горящим кизяком, гниющей травой, из хлевов тянуло острым запахом мочи.

И родная деревня показалась ему такой жалкой, убогой!

Первое впечатление было не из приятных… Он долго жил в городе и сохранил в памяти светлые картины деревенской жизни: цветущие горы, студеные родники, зеленые луга с высокой, до пояса, травой.

Он забыл, что в деревне грязь, люди не моются мылом, не меняют одежды до тех пор, пока не заносят ее до дыр.

Стоя в дверях, Тигран смотрел, как отец убирает хлев, выносит во двор большие корзины навоза.

Ему бросились в глаза вздутые жилы на шее отца, когда старик поднимал тяжелую корзину.

— Иди, иди домой. Мать небось уже приготовила чай…

Много лет спустя, когда Тигран вспоминал родной дом и старика отца, перед его глазами вставала картина: шея отца напряжена, и на ней жилы, тугие, словно натянутые струны…

В первые дни после приезда гостей в доме перебывало много народу. Они подходили к хозяевам, к гостям и крепко, по-деревенски целовали их в щеки, в глаза, в брови и в лоб.

Поцеловали и маленькую Анжик, но она вынула платок, вытерла себе щеки и нахмурилась, словно ей это было неприятно.

Мина-биби заметила это. Ей не понравилось, что у Анжик белый чистый платок. Зачем маленькой девочке платок? Не жди от этого добра.

Пригорюнилась Мина-биби, задумалась. Ее кольнула мысль, что сын, невестка и внучка не захотят жить в деревне, они привыкли к городу и снова уедут. А она привязана к деревне, к Авану-ами, к своей старой прялке, за которой коротала долгие зимние вечера возле теплого очага, при свете черной керосиновой коптилки.

Как-то раз тетка Шармах, с улыбкой смотревшая на Анжик, заметила, что девочка обтерла своим платком ложку.

— Мина, как видно, ты не угодила своей внучке.

Чтобы не обидеть мать, Тигран сказал:

— Она и в городе так делает.

Но Мина-биби опять пригорюнилась и совсем упала духом.

Для девочки в деревне было много нового. Она засыпала отца вопросами: почему в деревне не пользуются вилками, почему бабушка, завернув сахар в платок, прячет его в сундук. Незнакомая деревенская обстановка возбуждала ее любопытство, и вопросам не было конца.

Однажды к Тиграну зашел сосед и попросил его написать бумагу. Подписывая ее, сосед засмеялся. Анжик заметила, что он держал ручку так же неумело, как она лопату.

Первые две недели пролетели незаметно. Жители деревни привыкли к новичкам и скоро перестали пялить на них глаза.

Правда, женщины и девушки порой с любопытством разглядывали одежду Эли, ее обувь, шляпу. Одни подсмеивались над ней, сравнивая ее шляпу с птичьим гнездом, другие соглашались, что в шляпе гораздо удобнее и красивее.

Тигран ходил на собрания, беседовал с молодыми и старыми о городе, о дальних краях.

Крестьяне с интересом слушали его, расспрашивали, рассказывали о своих нуждах.

Иной раз Тигран приходил в отчаяние: так многого еще недоставало деревне, таким тяжким был крестьянский труд. Но временами он ощущал могучий прилив сил и щурил глаза, словно уже видел вдали будущее деревни.

Эля помогала Мина-биби по хозяйству. Мина-биби рассказывала о прошлом, о том, как молодых девушек выдавали за стариков, как лечились от болезней у знахарей, какие муки терпела женщина, — и сердце ее сжималось.

Сбивая масло или расчесывая шерсть вместе со свекровью, она слушала ее рассказы и словно листала летопись тысячелетней истории деревни, каждая страница которой повествовала о темноте и невежестве, о мучениях женщины.

Вспоминая отдельные случаи, Мина-биби качала головой. Страх охватывал Элю, ей казалось, что в этих крестьянских домах все еще гнездятся вековой мрак и зло.

Анжик проводила время с дедом или же с соседскими ребятишками. Вокруг нее собирались сверстники и с удивлением смотрели на ее красиво уложенные волосы, на маленький гребешок в волосах, на ботиночки с пуговками, и каждому хотелось иметь такие же красивые вещи, так же, как она, подпоясываться черным кожаным пояском.

Почти каждый вечер перед сном Мина-биби просила Анжик лечь вместе с ней. Ей хотелось обнять внучку, прижать ее к своей иссохшей груди, утешаясь мыслью, что это не единственный росток, что будут и другие побеги…

Но Анжик всегда отказывалась:

— Мне не хочется, я не лягу с тобой.

Анжик с трудом сдерживалась, чтобы не сказать, что от бабушки плохо пахнет, что днем она ходит босая, а спать ложится, не вымыв ноги. Укрывшись голубым одеялом, привезенным из дому, Анжик засыпала, вспоминая город, свою школу, пионерский отряд, кино, трамваи и прочее. Под голубым одеялом Анжик было тепло и уютно, как дома.

Весеннее солнце пригревало все сильнее. Деревня оживала.

Издали она была похожа на огромный муравейник, пробудившийся с началом весны. Под солнечными лучами прогревались помойные ямы, во дворах все сильнее пахло гнилью, и от этого запаха щипало вносу и слезились глаза.

Скотина томилась в хлевах, крестьяне поговаривали о горных пастбищах, где уже зазеленела трава.

Подобно другим, Мина-биби собиралась на кочевье. Прежде чем перекочевать в горы, она решила побывать вместе с Анжик в часовне.

В груди ее теплилась надежда научить внучку молиться. Почему у нее родилось такое желание, она и сама не знала. Старуха мечтала удержать сына в деревне, вырастить из Анжик скромную деревенскую девушку и с годами отучить ее от городских замашек.

Как было бы хорошо, если бы они остались в деревне. Но Тигран все твердил, что скоро надо возвращаться в город, так как отпуск подходит к концу. Приедут ли они еще в деревню? Доживет ли она до этого? Кто знает?

В одно прекрасное весеннее утро, когда кругом все цветет и радуется, а повседневные заботы отступают на задний план и человек чувствует себя как бы ближе к природе, — Мина-биби и Анжик отправились в соседнее ущелье.

Мина-биби никому не сказала, что идет в часовню: она боялась, что Тигран не разрешит ей взять с собой девочку.

Когда они вышли за околицу, Мина-биби заговорила о том, что она стара и ей уже недолго осталось жить. Ей хотелось пробудить в сердце внучки жалость, и разговор этот неприятно подействовал на Анжик. Она не знала, что ответить, и в смятении смотрела на кусты малины, растущие по обе стороны дороги.

Вот и часовня. Она очень обветшала от времени.

Возле самой часовни стоял почерневший от времени каменный крест, у которого нередко останавливались собаки и поднимали заднюю лапу.

Мина-биби подошла, преклонила колени и благоговейно поцеловала крест. Анжик с удивлением смотрела на бабушку и не могла понять, почему она целует этот черный камень. Мина-биби поднялась и велела внучке тоже поцеловать крест.

— Не хочу, он грязный… Не буду я целовать камень, мне неприятно…

Мина-биби оторопела. Она не ожидала такого ответа. Несколько мгновений она стояла неподвижно, словно второй каменный крест вдруг вырос возле первого. Потом очнулась, и, согнувшись в три погибели — дверь была очень низкой, — вошла в часовню. Анжик последовала за ней. Ей хотелось посмотреть, что такое часовня и что там будет делать бабушка. Входя, она ударилась головой о каменный косяк.

— Ой, какая гадкая дверь…

— Нельзя так говорить, деточка, бог накажет, — испугалась Мина-биби.

— Бога нет, бабушка, — громко и решительно ответила Анжик.

Мина-биби обомлела. Она с ужасом взглянула в ясные, живые глаза внучки, и ей показалось, что в них блеснул враждебный огонек. Она подумала о сыне, о том, что он скоро уедет, и, опустившись на колени, склонила голову на холодный пол часовни.

Обросшие мхом каменные стены часовни были немыми свидетелями ее глухих рыданий.

А Анжик потянулась к зеленым листьям малины, пышно разросшейся на полуразрушенной кровле часовни…