Альпийская фиалка

ПОСЛЕСЛОВИЕ ДУХОВНЫЙ МИР АКСЕЛЯ БАКУНЦА

Осякий раз, когда пытаешься постичь сущность духовного мира Акселя Бакунца, вспоминаются пронзительные строки Ваана Теряна:

Эта песнь верности и преданности звенела в душе Акселя Бакунца и в те дни, когда он в отдаленном селении Лор по единственному имеющемуся букварю учил детей армянской азбуке, и в те роковые дни, когда, оставив учебу в Эчмиадзинской семинарии, вместе с тысячами других патриотов взял в руки оружие и бросился в пламя Сардарапатского сражения, чтобы отстоять родину, и в то время, когда, получив должность «бродячего» агронома Зангезурского уезда, распространял сельскохозяйственные знания среди сеятелей родных полей.

Эта песнь опаляющей тоски и преданной любви была с Бакун-цем и тогда, когда он, молодой рядовой селькор, подобно герою из легенды, за несколько лет стал большим армянским писателем, впитав животворные соки родной земли и зеленого буйства армянской природы.

Есть у Бакунца рассказ «Абрикосовая свирель». Он написан в форме незатейливых дневниковых заметок.

Странствующий писатель, свидетельствует дневник, солнечным летним днем поднимался в горное село, в котором жили бежавшие от пожаров и бесконечных перестрелок, едва стряхнувшие с себя пыль и отчаяние голодных, безрадостных дорог армянские крестьяне — потомки Давида Сасунского, Огана Горлана, Мгера Львиное сердце[126]. Писатель встречает здесь необычных, удивительных людей — их духовная красота поражает его. Но даже среди них выделяется свирельщик Азро, «самый лучший человек горных селений».

Азро неразлучен со своей свирелью. И в горе, и в радости он играет на ней песни родной земли. Мелодии Азро возрождают в душе писателя-странника поэтические и трагические картины истории народа: далекие, покинутые горы и кручи, затерявшиеся во тьме деревенские лачуги, страх в глазах людей, гибель сеятеля от меча врага.

Другой рассказ Бакунца — «Сын гончара» — повествует о знаменитом мастере гончарного дела Аваке. Это одно из распространенных в Армении народных ремесел. Прославленный мастер, каждый раз снимая с гончарного круга только что изготовленные глиняные кувшины, произносит: «На здоровье». Будет ли кто-нибудь пить из этого кувшина вино, наберет ли в него невеста в день свадьбы ключевую воду? Кто она, которая, плавно покачиваясь, будет носить его? Ко всем этим неведомым людям, к безымянным девушкам, молчаливым женщинам и веселым от вина мужчинам обращает гончар Авак свое пожелание, унаследованное от дедов…

Свирельщик и гончар — представители народного искусства. И «Абрикосовая свирель», и «Сын гончара» раскрывают нам бакун-цевское понимание назначения искусства. В этих рассказах писатель проводит важнейшую для него мысль о могучей силе искусства.

Глубокие народные корни питали творчество самого Акселя Бакунца, одного из зачинателей советской армянской литературы.

Высоко ценили творчество Бакунца классики армянской литературы: Александр Ширванзаде, Аветик Исаакян, Дереник Демирчян, Егише Чаренц. В одной из личных бесед, обращаясь к художнику Мартиросу Сарьяну, Аветик Исаакян сказал: «О песнях Комитаса и твоих красках, Мартирос, говорят как о чуде, не подвластном выражению словами. Но, знаешь, мне кажется, что это не совсем так. Был в Армении писатель, слово которого пело по-комитасовски и сверкало всеми красками твоих полотен. Это был Аксель Бакунц».

И до Акселя Бакунца в армянской литературе были великолепные знатоки жизни деревни и психологии крестьянина. Были и свои бытописатели и просветители.

В армянской литературе XIX–XX веков созданы реалистические, достоверные картины жизни крестьянства.

Литература вобрала в сферу своего исследования деревенский быт и труд, «власть земли» и разрушение наивно-идиллического существования под натиском «железного гостя», вздохи «забытого мира» и просветительские иллюзии, мечту крестьянина жить по законам, «предначертанным богом», и трагическую ломку патриархальных отношений.

Думается, однако, нет надобности, доказывать, что сугубо реалистическая достоверность, морализаторские рецепты и элегическая грусть не могли удовлетворять армянскую литературу, уже исповедовавшую дух социалистической революции — величайшего события XX века.

Время диктовало новый подход и новые критерии. Необходимо было найти в искусстве новый угол зрения, чтобы показать духовные ценности армянской деревни, вступившей на путь строительства новой жизни.

Аксель Бакунц оказался непревзойденным первооткрывателем этих ценностей. Он проявил редкую глубину проникновения в исторические судьбы народа и исключительную мудрость в понимании народной стихии.

В то время как многие из его современников и предшественников изображали армянского крестьянина как существо, совершенно задавленное «властью земли», как в конечном счете низшее существо, тогда, когда иным писателям деревня представлялась цитаделью вечной косности, — Бакунц именно в этом, деревенском, мире нашел поэтическую сердцевину жизни, золотое зерно народного духа, его созидательную силу.

Из глубин его творческого воображения вошли в литературу незабываемые образы: кроткая девушка с букетом маков в руке, чья совершенная красота достойна очарованной ликами мадонн кисти художников Возрождения; пастух Пети, чье лицо цвета меди лучится безыскусной любовью к миру; дядюшка Дилан, для кого преданность и верность — главное в отношениях с людьми; крестьянин Манас, упорный в воплощении своей заветной мечты; пахари и сеятели, переживающие трагедию разрушения «ущелья Гюмбат»; крестьяне — хранители вековых традиций, воспринимающие приход нового как радостное событие.

Историки армянской литературы вряд ли могут указать другого писателя, который бы с такой глубиной и беззаветной любовью, как Бакунц, показал крестьянина, стоящего перед лицом необъятного мира, вдохновенное парение его души и высокую этику поведения.

Эта линия в творчестве Бакунца, берущая начало от «Провинциальных писем» (1924–1925), прослеживается также в книге «Мтнадзор» (1927), открывающей одну из лучших страниц армянской литературы, и получает блестящее развитие в «Сеятелях черных пашен» (1933) — книге, ставшей яркой вехой в истории армянской литературы.

Достаточно вспомнить, какие совершенные и изящные по форме рассказы составляют этот сборник: «Абрикосовая свирель», «Письмо русскому царю», «Белый конь», «Сын гончара», «Сеятели черных пашен» — и станет ясно, почему Аветик Исаакян считал творчество Бакунца явлением выдающимся в армянской литературе, воплощением ее характерных национальных черт.

В одном из своих стихотворений Егише Чаренц провозглашает обязательным признаком армянской советской литературы две очень важные вещи: солнце века и иней земли.

Характерным примером воплощения этого единства являются рассказы Бакунца с их яркими образами: сеятеля, передающего золотое семя на хранение родной земле, смешавшего с ней свою горячую кровь; сына гончара — воина битвы за свободу; Ата-апера, свято сохраняющего легенду об орешниках братства; «самого лучшего человека горных селений» Азро. играющего на свирели и заставляющего звучать вечную песнь мира, справедливости и печали; сельского поливальщика Лар-Маркара с его необыкновенной добротой и многих других, выразивших в себе взлеты народного духа.

В этих образах Бакунц раскрыл нам биографию народа, которая пишется на скалистых утесах, в глубоких ущельях и на стенах темных пещер. Он сумел донести до нас тот неистовый свет, что озарил Мтнадзору (Темному ущелью) дорогу к будущему.

«Крестьянский уклон» армянской прозы 20-30-х годов, в том числе и творчества Бакунца, был исторически закономерен: он был связан с отстаиванием некоторых важнейших эстетических принципов в литературно. й ситуации того времени. Обращаясь к теме деревни, Бакунц тем самым призывал вторгаться в жизнь, отражать психологию «простого» человека, быт и национальные традиции народа.

И только сегодня мы можем полностью осознать историческую правоту и огромное значение творчества Бакунца. В те же годы это был смелый и, пожалуй, дерзкий вызов тогдашней литературной среде, запутавшейся в многочисленных эстетических предрассудках. Культу техники, засилью космических образов Бакунц противопоставил свою литературную программу, основанную на освоении опыта реалистов прошлого. Бакунц был в числе тех армянских писателей, которые отвергали «теорию рубежа» между новым и старым искусством. Больше того, он с первых же своих шагов в литературе осознал необходимость обращения к тем великим моральным, социальным, психологическим проблемам, которые затрагивали в своем творчестве армянские классики. И в первую очередь здесь нужно упомянуть уроки Ов. Туманяна, которые сыграли решающую роль в становлении художественных принципов Акселя Бакунца.

У Бакунца мы также видим глубокое постижение народной стихии, умение показать высоту духа крестьянина, опоэтизировать его. Об этой стороне его творчества очень верно писал русский критик и литературовед В. Кирпотин. «Люди — везде люди. Писатель понимает, что безответная девушка, уведенная против ее воли в далекий дом и безмолвно переживающая свою тоску, такая же трагическая героиня, как и женщины Эсхила или Шекспира. Его страницы полны светлой радостью, потому что под неказистою внешностью он чувствует золото народной души, потому что в самом бедном быту он умеет найти поэзию, прелесть юной любви, жертвенную преданность матери, потому что везде он видит удивительно разнообразную, радующую человека красоту природы»[127].

Бакунц видел в деревне те ростки, те духовные ценности, которым было суждено сыграть значительную роль в будущих судьбах цивилизации. Это отличало Бакунца от других дореволюционных «деревенских писателей» — так называемых «гюхагиров». Бакунц верил в светлое будущее своего родного края. Источником его оптимизма была не только вера в революционное переустройство мира, но и в могущество добрых народных традиций деревни.

Еще при жизни Бакунца некоторые критики-теоретики пытались его любовь к народу, приверженность к изображению народных характеров представить как стремление уйти от главных проблем действительности, выдели в этом какой-то внутренний психологический бунт против новых форм развития. Дело в том, что Бакунц, будучи убежденным и страстным защитником новой, революционной действительности, был тверд в своем убеждении, что формирование новой человеческой психологии немыслимо без совершенствования черт, определяющих национальный характер народа, так же как невозможно созидание новой жизни без наследования всех ценностей прошлого.

Чрезвычайно важен в этом аспекте рассказ «Сумерки провинции». В нем без лобовой прямолинейности, во внутреннем, глубинном его течении, в образе «безымянного человека», который, казалось бы, изолирован от среды, от окружения, хотя и кинут в пучину исторических событий, Бакунц воспроизводит поединок старого с новым, показывает поражение философии скептицизма в ее трагическом столкновении с новыми, передовыми формами жизни. Для Бакунца закат провинции не механическое стечение обстоятельств. В крушении романтики «глинобитных лачуг» Бакунц видит начало нового исторического процесса.

В армянской классической литературе и до Бакунца были знатоки и певцы родной природы. Природа в их произведениях играла разную роль: то выступала в качестве фона описываемого действия, то способствовала проведению философских параллелей, то придавала повествованию местный колорит, то служила дополнением к психологической характеристике, то материалом для иносказательных размышлений.

Все это есть и у Бакунца — от живописного изображения своеобразного пейзажа горной Армении до больших философских символов (роса на лепестке альпийской фиалки, окровавленное перо раненого фазана, золотистое зерно, сверкающее в земле черных пашен, красные кусты шиповника в ущелье Оранджия).

Будучи замечательным живописцем-пейзажистом, Бакунц в своих пейзажах был также и мудрым философом. «Над всеми его творениями, — писал Ав. Исаакян, — витает могучее дыхание великого Пана природы». Это значит, что природа была его мироощущением, внутренним содержанием всего его творчества.

В идее дружбы — братства вечной природы следует искать и глубинную сущность мироощущения Бакунца. Оно, это мироощущение, основывалось не на провозглашенной великим французским философом антиномии природы и цивилизации, не на скорректированной с позиций современности руссоистской концепции. Бакунц мечтал о единстве природного и социального начал, только такое единство способствует духовной связи человека с большим миром.

Родной край с его обычаями, родная природа и человек под ее сенью — вот то географическое пространство, которое питало творчество писателя. Лишь на почве искусства, имеющего в основе своей идею безграничности жизни, бесконечности бытия, могли родиться такие образы, как сасунец, выпевающий на свирели тоску по родной земле, как сеятель, с безграничным восторгом рассыпающий золотистые семена пшеницы на родной пашне, как девушка Хонар, в которой сфокусирована красота родного неба и земли, света и зелени, как Лар-Маркар, достойный потомок героев армянского эпоса, перед удивительной справедливостью которого меркнут все сокровища мира, как остальные бакунцевские герои-крестьяне и крестьянки, своим существованием, поведением и отношением утверждающие высокую поэзию жизни.

Культ природы в художественном мире Бакунца имеет прежде всего социальные корни, его герои получают от природы-матери не только средства для физического существования, но и высокие духовные качества: безграничную доброту, нежность чувств, широту сердца, великодушие и неистребимый вкус к жизни.

Природа в произведениях Бакунца является той точкой отсчета, по которой сверяют свои часы с вечным временем.

Все это блистательно отражено в рассказе «Альпийская фиалка» (1925–1927). Этот рассказ — лирический дневник писателя. Бакунц рисует картину горной Армении с ее разрушенными крепостями, неповторимой прелестью альпийских лугов, здесь и живые сцены быта горного села: женщина у очага, босоногие ребятишки, изнуренный тяжелым трудом жнец…

Дважды — в начале и в конце рассказа — Бакунц обращается к поэтической метафоре, исполненной глубокого смысла: «Пестрому жучку, купающемуся в цветочной пыльце, фиалка кажется качелями, а мир — багряным цветком». В этом удивительном образе Бакунц, проводя параллель между миром природы и миром человеческим, развенчивает поверхностные представления о жизни. Жизнь прекрасна и в то же время сложна, и художник должен представлять жизнь во всем ее многообразии. Эту мысль, высказанную в аллегорической форме, Бакунц раскрывает в конкретном сюжетном содержании «Альпийской фиалки». Сказочный фон сменяется реальной Арменией — с ее горестями и человеческими драмами, которых не замечают «чужие взоры» горожан — археолога и художника, посетивших горное село.

Археолог весь поглощен прошлым: «мир для него был громадным музеем, где нет ничего живого». Художник наслаждается красотой природы, но остается глухим к истинной жизни, к ее глубокому драматизму. Бакунц противопоставляет такому отношению свое писательское восприятие этого мира. Он раскрывает богатство души простой крестьянки и ее мужа, чего не заметили «туристы», взирающие на село из своих «социальных далей». Они увидели в армянском далеком горном селе только древности и экзотику, в то время как Бакунц разглядел и показал его человеческие ценности.

В истории армянской литературы советского периода очень много имен, но лишь рядом с немногими именами можно поставить эпитет самобытный, то есть неповторимый, то есть похожий только на себя.

Собственный мир и мироощущение, песнь собственной души и собственный стиль — этим основным условиям самобытности полностью отвечает творчество Акселя Бакунца. Тому свидетельство — получившие право гражданства в армянской литературе выражения: «бакунцевский образ», «бакунцевский мир», «бакунцевский стиль», «бакунцевская интонация».

Не будет преувеличением сказать, что писатель уже в молодые годы создал в армянской литературе свою, бакунцевскую, школу, верность принципам и продолжение богатых традиций которой до сих пор стоит в духовной повестке дня.

Разве может устареть, к примеру, бакунцевский завет сохранять и развивать «рвущийся к небу, словно горный ветер» родной говор — народный язык? Завет, который так образно сформулирован в чудесной повести «Киорес»: «Не есть, не пить, а только бы говорить на этом языке или слушать, как сладко и нежно говорила прачка Мина, как она растягивала слова, будто не говорила, а тихо пела у прялки, и слова ложились, как мягкая кудель».

Современные армянские писатели могли бы многое позаимствовать у Бакунца: и твердую веру в безграничность жизни и бессмертие народа, и глубокое проникновение в историю народа, в его психологию, и стремление утвердить принципы народной, стилистики в литературном языке, и неутомимую жажду познания. И еще — попытаться постичь тайну той ювелирной работы, которую он проделывал над каждым словом, над каждой строкой, создавая такие шедевры, как песня вечной тоски «Фазан», бесподобная хроника армянской провинции «Киорес», как яркая пейзажная зарисовка — «Альпийская фиалка», как одно из самых глубоких обобщений — «Сумерки провинции», в котором социально-философское мышление Бакунца проявилось с редкой глубиной, как многие другие рассказы, как, наконец, оставшийся незавершенным роман «Хачатур Абовян» — одно из чудес армянской литературы, в котором так неповторимо слились и щедрое воображение писателя, и глубокие научные познания, и безупречное владение родным языком со всеми его нюансами, во всех! его полноте.

Если внимательно читать произведения Бакунца, нетрудно заметить, что они, как правило, представляют собой либо «осколки» воспоминаний детских лет, либо путевые записи, либо пересказ услышанных в детстве историй и бесед, либо случай из жизни, рассказанный кем-нибудь из знакомых. Иначе говоря, Бакунц — то в начале, то в конце, то где-нибудь в середине своего рассказа — подчеркивает его достоверность.

О подлинности изображаемых событий свидетельствуют такие фразы: «Мне довелось очень много ездить в различные села, я услышал там много историй, «еще дед рассказывал мне»… Подобные «зачины», точные указания места действия, названий населенных пунктов (Акар, Гюнетах, ущелье Хумбат, Дрнган, Астафьевская улица), одни и те же герои, встречающиеся в разных рассказах (Дилан-дан, Назу-ахчи, Ата-апер, гончар Авак и др.), ссылки на то, что сам он был очевидцем событий или слышал о них («Помнится мне…») или ссылки на предание («Рассказывают, что…») — все это свидетельствует о главной закономерности литературного труда Бакунца — о документальной основе его произведений и обнаруживает его неоспоримое пристрастие к жизненным сюжетам и прототипам, к выверенным источникам.

Этот путь — от прототипа к обобщению — связан прежде всего с такой художественной категорией, как сюжет. Принцип простого и ясного бакунцевского сюжета никогда не сводится к простому копированию фактов и событий. Всегда или почти всегда имея перед собой конкретный факт, конкретный эпизод, следуя за фактологией, Бакунц, однако, никогда не воспроизводит его механически или буквально. Писатель оказывался властителем фактологической данности, творцом, создающим художественный образ, художественный мир.

Например, рассказ «Письмо русскому царю» по своей фактологической основе — просто мемуарный эпизод, извлеченный из памяти детских лет. Но в художественной интерпретации Бакунца этот эпизод разрывает свою фактологическую оболочку и становится синтетическим обобщением народной жизненной философии.

Опираясь на «первоисточник», Бакунц постепенно, не нарушая естественного течения действительных событий, отходит от него — к «открытию» нежной, поэтической души народа, его честной, праведной и удивительно цельной жизни, его жизненной философии.

Вот рассказ «Фазан». Его сюжет составляет самая банальная жизненная ситуация. Герой рассказа Дилан-дан в молодости был увлечен соседской девушкой Соной, но ее богатые родители выбрали другого жениха. Умерла Сона, а Дилан-дан живет воспоминаниями о прожитом и пережитом. Эта схема аналогична множеству самых различных жизненных историй, на которых строит Бакунц свои произведения. Воспользовавшись этой сюжетной основой, автор делится с читателем самыми разнообразными своими впечатлениями, наблюдениями над различными жизненными явлениями, природой, человеческой психологией.

В рассказе Бакунца Дилан-дан показан и в молодые годы, и на закате жизни, в глубокой старости. Это помогает художественному решению «жизненного сюжета», жизненной истории. Прошли годы, пролетели дни, но не заглохло и не притупилось в Дилан-дане живое восприятие мира.

Важным сюжетным компонентом в этом рассказе является образ раненого фазана. Этот образ не имеет прямого отношения к жизненной истории, рассказанной писателем. Здесь как бы две сами по себе развивающиеся сюжетные линии. Однако художественная организация бакунцевского повествования потребовала введения в рассказ этой сюжетной линии. Здесь не просто необходимая автору сюжетная параллель. Недаром же рассказ называется «Фазан», а не «Дилан-дан» или «Сона». Это название подчеркивает, что в рассказе речь идет не только о конкретной, данной истории любви, а вообще о крушении человеческих чувств. Образ Фазана вырастает в символ. От частного эпизода к глубокому обобщению — таков процесс сюжетной метаморфозы.

Рассказы Бакунца не имеют классического, в обычном смысле этого слова, построения новеллы — завязка, кульминация, развязка. Больше того, его мировосприятие диктует такую форму построения, что временами кажется, будто его рассказы не имеют ни начала, ни конца. Порой сдается, что они не созданы писателем на основе его жизненных наблюдений и раздумий, а просто выхвачены из жизни. Такое впечатление объясняется народным стилем построения бакунцевских рассказов. Писатель представляет жизнь как бы в народном ее восприятии и в соответствии с этим ту или иную жизненную историю раскрывает так, как это бывает в сочиненной народным сказителем сказке, в предании, легенде.

Такое отношение к жизненному материалу обусловливает чрезвычайно простой план построения, который, однако, строго подчинен единству частей и целого.

Таков рассказ «Сабу» — рассказ без начала и конца, рассказ, в котором события излагаются в народно-сказовом ключе.

Вся композиция рассказа подчинена сказочным сведениям о селе Сабу. Эти сведения заменяют ту часть повествования, которая называется завязкой, однако это не завязка в обычном смысле слова, хотя сказка и заканчивается фразой, подготавливающей драматические события: «В эту ночь не было ни луны, ни звездного света…»

Сказочный мир исчезает, его сменяет мир реальный: «В ту ночь в деревне Сабу юная девушка, одна, стоя перед станком, ткала ковер». Девушка-ковровщица у станка — это также частица сказки. Но сказка рушится, уходит окончательно и бесповоротно. Примчавшиеся из Ирана всадники похищают девушку для сеида. Остается лишь иллюзия сказки. Остается трагедия девушки.

Мощное лирическое чувство, которым окрашены рассказы Бакунца, вводило в заблуждение некоторых исследователей, утверждавших, что для Бакунца не характерен принцип широкого эпического обобщения, что ему чужда эпическая стилистика и потому все явления действительности он окрашивает в топа, порожденные его субъективным воображением, не соответствующие реальности вещного, предметного мира.

Однако при внимательном рассмотрении даже самых лирических рассказов Бакунца, таких, как «Альпийская фиалка», «Фазан», «Сабу», «Сын гончара», «Девушка Хонар», нельзя не заметить, что эмоционально-поэтическое настроение этих рассказов создается не в результате ухода от реальной действительности, а, напротив, благодаря предельному приближению к ней, доскональному знанию жизни.

Бакунц до такой степени виртуозно воспроизводит живую жизнь в метком, единственно возможном, чудесно найденном слове (рефрены, неожиданные эпитеты, внешне возвышенная и торжественная, но по внутреннему строю естественная интонация), что его скрупулезное исследование жизненного явления или факта и его живописная фраза создают впечатление своеобразной импрессионистичности письма. В действительности же бакунцевская манера воспроизведения жизненного явления полностью соответствует эпической стилистике подлинно реалистической прозы, а лирическая струя в его рассказах является, так сказать, спутником их эпического начала. Бакунц — один из самых значительных мастеров слова в армянской литературе. По остроте чувства «эстетического содержания» слова, по умению показать в тексте все грани этого слова, передать все его смысловые оттенки, по несравненной способности открывать в родном языке всю поэтическую стихию его лексики, а в слове — всю его силу и красоту Бакунц стоит в первых рядах армянской литературы.

Он чувствует себя властелином в мире слов, извлекая из сокровищницы народной речи живой словесный материал, постигая его внутренний смысл.

Слово для Бакунца — это и мысль, и эмоция, и истина. Такое ощущение триединства — мысль, эмоция, истина — дает писателю возможность воспроизводить в слове реальное явление и в его конкретном, и в символическом значении, в его эмоциональном восприятии. Именно благодаря этому эпически повествовательный стиль в рассказах Бакунца обретает черты лирического потока, как бы раздвигаются границы повествования, которое уже обретает и глубокое психологическое, и философское звучание, и силу обобщения.

Бакунц почти физически ощущает слово — точнее говоря, предмет или явление, выраженные в слове. Он пользуется словом не созерцательно, не умозрительно и не в силу привычки. У К. Чуковского есть выражение «народный эстетический вкус». Эти слова можно отнести к Бакунцу, обладающему народным эстетическим вкусом, которым, собственно, и обусловлены выразительные средства его прозы — бесспорна народная основа его сравнений, эпитетов, метафор, естественности и непосредственности словесного образа.

Бакунц принес в армянскую литературу совершенно новое восприятие мира, природы, жизни. Когда думаешь о его роли и значении в армянской литературе, невольно возникают аналогии в мировом литературном процессе и на память приходят высокие образцы мировой литературы. Стоит вспомнить, с каким вдохновением говорит он о вечных нитях, связывающих человека с природой, чтобы увидеть и почувствовать непосредственность его мироощущения, которая сродни «Песне о Гайавате» и божественному духу великого Пана.

Истоком мироощущения Бакунца, чистым светом его творчества является история Армении, ее «солнце и иней» — вековая сокровищница мыслей и переживаний армянского народа.

Вечная в своем безмолвии родная земля одарила Бакунца великим талантом, дала ему свою сказку, сделала причастным к своей философии.