Альпийская фиалка

МАТЬ

Перевод А. Иоанисян

Когда ранней весной Унан, кряхтя, вытаскивал из-под навеса старую трухлявую лестницу и приставлял к стене, чтобы влезть на крышу и починить гнездо аиста, соседи говорили друг другу:

— Весна пришла! Вон и Унан опять чинит гнездо аиста.

— Хоть бы кто-нибудь починил им самим крышу.

— Рушан подрастет — починит.

— Я их породу знаю, — говорил старый приятель и сосед Унана, Межлум; его веки высохли от старости и сморщились, как абрикос, оставшийся зимой на ветке.

Тряся головой, Межлум продолжал:

— Дети Унана пошли в своего деда Огана. Рушан еще маленький, держится за подол Зани. А как подрастет, взмахнет крыльями и улетит кто знает в какую даль.

Дед Оган, отец Зани, был беспокойный, упрямый и несговорчивый человек. Работал он как вол, и никто не мог сдвинуть с места тяжесть, которую Оган легко поднимал. Одной рукой он осаживал самую сильную лошадь. Временами он исчезал из села на несколько дней, возвращался с пустыми руками, и никто не знал, то ли он ходил на охоту или пытался ограбить кого-нибудь. Домой приходил исхудалый, с ввалившимися глазами, и горе тому, кто посмел бы спросить, где он был. Он так гневно сверкнет глазами, что собеседник в страхе пятится назад.

И только во сне бормотал что-то невнятное, ворочался с боку на бок и колотил руками так, словно боролся с таким же, как он, силачом. А однажды дед Оган ушел из дому и не вернулся. Искали его повсюду, обращались к властям, посылали людей по селам и лесам, но все напрасно. И остались лишь легенды, которые рассказывали о его жизни и смерти.

Когда кто-нибудь из соседей передавал Зани слова Межлума, у старухи сжималось сердце. Расстроенная, возвращалась она домой, подзывала сына Рушана, сажала к себе на колени и, запустив пальцы в его кудрявые волосы, ласкала и спрашивала — не голоден ли он… Спрашивала, не поднимая глаз с чисто подметенного пола, такого знакомого, что она заметила бы на нем самую крошечную соринку.

Рушан не мог усидеть долго возле матери и убегал на улицу или в сад. Старуха смотрела ему вслед, потом вставала, бормоча и упрекая себя за то, что сидит без дела, и принималась за работу.

У них был небольшой дом с таким же небольшим садиком, часть которого была отведена под огород. Круглый год Унан не выходил из своего сада. Хоть сад и был мал, но для Унана работы в нем хватало. То он чинил изгородь, то подрезал сухую ветку, то разрыхлял землю под деревом, то вырывал сорняки, — словом, сад и огород у него были в таком же образцовом порядке, как двор и дом у Зани.

И каждый год ветки деревьев сгибались под тяжестью яблок и груш. Унан ставил подпорки под ветки. Вороны и сороки, воробьи и ласточки стаями слетались в сад, здесь в них не бросали камни и яблоки были вкусные.

Корова Наргиз со сломанным рогом, возвращаясь вечером с пастбища, отделялась от деревенского стада и мычала у ворот, тогда Рушан звал отца:

— Апи, Наргиз пришла!

Отец с охапкой зеленой травы под мышкой выходил из сада, клал на землю траву и шел открывать ворота. А старая Зани подтыкала подол и терла медный подойник так, словно во дворе было привязано по крайней мере десять коров.

Пока Зани доила, Унан гладил шею и лоб коровы, а сын подносил к мокрой морде Наргиз пучки зеленой травы.

Отведя корову под навес, Зани принималась готовить чай, а Унан говорил с сыном о том, какую грядку им утром поливать. И когда Рушан, не дослушав отца, выбегал на улицу, Унан, накинув на плечи чуху, выходил и садился у ворот на камень, ожидая Межлума. Соседи мирно беседовали, сидя каждый у своих ворот.

Дни текли мирно, особенно по утрам, когда Рушан был в школе. Зани садилась под черешней во дворе и вязала носки или латала платье. Воробьи весело чирикали на деревьях и прыгали по земле. Зани вязала и напевала что-то под нос. Кошка дремала на подоле ее платья, а проснувшись, начинала играть с клубком.

Если у Зани уставали глаза, она опускала голову на грудь.

Когда открывалась калитка и кто-нибудь приходил в гости, Зани поднималась с места и, отряхивая юбку, ругала кошку.

— У, привязалась ко мне, как грудной младенец.

Протирая глаза и улыбаясь, она шла навстречу гостю.

— И отчего дремота напала, не пойму.

Иногда она выходила в огород и усаживалась рядом с мужем возле грядки огурцов. Унан набивал трубку, а Зани, намотав на палец шерсть, вязала и беседовала с ним. Удивительная была дружба и любовь между стариками. Когда Зани замечала, что у мужа на архалуке протерся локоть, она говорила:

— Вечером ляжешь пораньше, чтобы утром я могла залатать тебе локоть. При лампе я плохо вижу, трудно будет вдеть нитку в иголку.

— А ты не вяжи так много. Пусть тебе снохи Межлума вяжут.

И все же вечером он ложился пораньше, а Зани, подоив корову, чинила локоть старого архалука.

Словно стая воробьев, нападающая на спелую черешню, врывался домой Рушан с ватагой товарищей. Мать не сердилась, когда куры разбегались от их топота и шума и, кудахтая, взлетали на изгородь, а мальчишки разбрасывали вещи под навесом и во дворе, а то и ломали что-нибудь. С трогательным терпением старуха подбирала черепки, бумажки, палки, которые ребята приносили с собой. Если даже они забирались в огород, Зани знала, что старик не будет ворчать. Он только крикнет им вслед:

— Ребята, не топчите лук!

Мирное течение их жизни прерывалось, когда кто-нибудь стучал железной колотушкой, прибитой к воротам, и чья-то рука протягивала конверт. Если Рушан бывал дома, он раньше всех подбегал к воротам и брал письмо.

— От Антона! Как крупно написал. Ваго пишет мельче, его письмо и наш учитель не разберет.

Калитка из сада открывалась, и Унан с лопатой в руке входил во двор.

— Лопату-то куда несешь? От Антона. Чтоб мне ослепнуть, это его почерк.

Пока Рушан нес ему очки, перевязанные в нескольких местах нитками, Унан дрожащими руками вскрывал конверт. Он вынимал письмо, надевал очки и начинал по слогам читать. Рушан вытягивал шею, заглядывал в письмо и, когда отец ошибался, громким возгласом прерывал чтение.

— «…Я на работе в том же городе. Следите, чтобы Рушан хорошо учился. Если получу отпуск, приеду к вам ненадолго. Ваго в Москве, его назначили полковым комиссаром. Носки от нани получил. Зачем зря мучаешься, и здесь они есть. Остаюсь…»

После старика письмо брала Зани и смотрела на него долго, долго, так что начинали слезиться глаза.

— Ну, как не вспомнить деда Огана?.. Оставил нас во мраке. Чтобы не уметь читать…

Она смотрела на непонятные значки, словно искала такое, что могла увидеть она одна.

Затем снимала со стены карточку Антона и вытирала подолом и без того блестящее стекло. Иногда она тихо напевала при этом и соскабливала ногтем грязные пятна с рамы. Повесив на место фотографию Антона, она брала в руки карточку старшего сына, Ваго. Ваго уехал из дома раньше, *но сердце ее при мысли о нем по-прежнему ныло, как старая рана.

Не только в этот, но и в последующие дни говорили в основном о письме Антона. Иногда по просьбе Зани Унан доставал из сундука письмо и перечитывал его. В такие дни они пили остывший чай, а Унан, раздевшись, замечал, что ложится в постель с очками на носу.

Зани раздевалась, погасив свет (эта привычка осталась у нее с молодых лет), и перед тем как лечь, она подходила к Рушану и поправляла на нем одеяло. В темноте старики еще долго шептались, потом Унан начинал зевать и, повернувшись на бок, просил жену разбудить его пораньше.

— Надо груши полить. Завтра получим воду, наша очередь..

А старуха все думала… Значит, носки получил… связанные ею носки, белые и мягкие как снег. Значит, дошли, дошли до Антона. Значит, он помнит ее, жалеет, если пишет: «Зачем посылала, беспокоилась?..» Антон с детства был таким сердечным. Однажды Зани занозила себе ногу… Было больно… Она попыталась вытащить занозу иглой. А когда подняла голову, Антон спросил: «Ну как, нани? Не болит больше?..» И Ваго был сердечным. Чтоб тебе онеметь, разве есть для тебя разница между Ваго и Антоном? Забыла, как Ваго не позволил тебе поднять мешок с мукой? Взвалил себе на плечи и одним духом домчал с мельницы домой. Знать бы хоть — спят ли они сейчас? Это же город — кто знает, когда там ложатся… Нехорошо только, что он в армии. Вдруг война… Не случилось бы с ним чего-только бы не случилось… В шкафу загремели медные тарелки. Кошка… Видно лизала их и сбросила.

— Брысь!-.. — пригрозила Зани. Мысли ее оборвались. Вспомнила, что вечером не помыла тарелки.

Рушан во сне тяжело задышал. Мать прислушалась и встала с постели, чтобы поправить подушку. Она обняла его голову, мальчик зашевелил во сне губами и, глубоко вздохнув, успокоился. Мать поцеловала его и, осторожно ступая в темноте босыми ногами, пошла к себе.

«…Рушан… А вдруг кошка сядет ему на грудь… Завтра скажу старику, пусть заткнет паклей дыру в окне». Она вспомнила, как Рушан ей говорил, когда она кормила кур:

— Нани, когда я вырасту, столько тебе кур накуплю…

И сон легким перышком опустился на усталые веки Зани.

Солнце заходило.

Зани с вязаньем в руках сидела под черешней. Со роки и воробьи прыгали с ветки на ветку, клевали недозрелую черешню и, когда начинали слишком шуметь, Зани поднимала тонкий прут, лежащий рядом с ней, и отгоняла их. Воробьи и сороки вспархивали с черешни и прятались в ветвях соседних деревьев, но вскоре снова возвращались. На крыше возле гнезда стоял старый аист и удивленно смотрел по сторонам. Удивлялся ли^; он наглости птиц или возмущался, что они беспокоя! хозяйку, — но только, когда Зани поднимала прут, аист начинал махать крыльями, словно отгонял наглых воробьев.

Вдруг аист вытянул шею, расправил крылья и улетел. В эту минуту кто-то постучал в ворота.

— Тетя Зани, открой дверь, поздравить тебя пришла!

У Зани подкосились колени, с трудом удержалась на ногах. Калитка сада открылась, и Рушан пулей бросился к воротам. Задыхаясь от быстрой ходьбы, вошла сноха Межлума.

— Тетя Зани!.. Антон, ваш Антон едет… С тебя магарыч. Я мыла шерсть. Вдруг вижу, по мосту едет. Только посмотрела — узнала сразу. Вот-вот будет здесь. Говорю: «Посмотрите за шерстью, а я побегу». Если бы я не узнала… Магарыч…

— Рушан! Старик! Эй, старик!

Рушана и след простыл. После первых же слов снохи Межлума он стремглав выбежал на улицу. Из сада показался старик. Он с минуту удивленно глядел на них.

— Антон, слышишь?..

Старик заторопился к воротам, на ходу застегивая рубаху. Раздался звон колокольчика.

Давно, очень давно никто не оставлял калитку в огород открытой. Сидевший в тени теленок поднялся и осторожно вошел в еще невиданный мир, где росла вкусная, мясистая капуста.

Повозка остановилась у ворот. Из повозки вылез высокий статный мужчина. Он обнял Зани. Антону мать показалась совсем маленькой, и он поднял ее в воздух, как перышко.

— Нани, как ты?

Поцелуй дрожащих старческих губ, словно сухой лист, коснулся щеки сына. Зани на мгновение закрыла глаза и, как ребенок, прильнула к груди Антона. И вдруг из ее глаз покатились слезы.

— Нани!..

— Да, радость моя, — ласкова улыбнулась мать.

Антону отцовский дом показался еще ниже и меньше, чем раньше, лестница — ветхой и непрочной. Выдержит ли она его?

Собрались соседи. Рушан вертелся все время, как волчок, то выскакивая на улицу, то врываясь в комнату; он все время подходил к брату и рассматривал его вещи.

— Апи, а ты постарел…

— Эх, сынок… С глазами вот только плохо, а в руках силы еще хватает…

Антон взял его за руку и подвел к лестнице. Унан стал подниматься вслед за ним. Поднялись и остальные. Отец изумленно слушал сына. Неужели он еще помнит охотника Ави?.. Вот спрашивает — часто ли бывает в селе врач, как молотят пшеницу, расспрашивает о машине.

— Апи, а когда же свет проведут? — спросил Антон.

— Что? — старик подошел ближе.

— Электричество, то, что в ущелье строят.

— Я не знаю, что строят в ущелье. Я там не бываю, — недовольно ответил отец. И откуда он все знает?.. Сейчас, должно быть, упрекает про себя отца: я, мол, сидя в городе, и то знаю, что у вас делается в ущелье. А ведь он сыну в письме об этом не писал.

Зани то и дело входила в комнату и останавливалась около окна — голова ее была занята мыслями о чае. Когда Антон обращался к ней, она отвечала ему тонким, дрожащим голосом. Если бы не сноха Межлу-ма, она бы еще долго искала сахарницу.

Пришла Наргиз и замычала у ворот. Зани, схватив немытый подойник, спустилась по лестнице, Унан последовал за ней. Когда Наргиз промычала второй раз, на ее голос из сада, задрав хвост, вышел теленок. Старики переглянулись.

Старый аист удивленно посмотрел во двор на суетящихся там людей и спрятался в гнезде. Он еще не видал такого оживления в доме. Кто этот высокий мужчина, под сапогами которого скрипят половицы?..

Соседи разошлись. Темнело. Антон начал распаковывать вещи.

— Рушан, ты пионер?

— Еще не приняли…

— Ты знаешь, где комитет?

— Это где сидит товарищ Саак?

Антон рассмеялся.

— Да, он.

— Рядом с нашей школой, — ответил Рушан, а отец добавил:

— В доме Иван-бея.

Старики разглядывали вещи Антона: подушку, мягкое одеяло, немного белья, книги, разную мелочь. Зани спрашивала себя, кем же работает в городе Антон, если у него нет даже хорошей одежды. Вдруг Антон спросил Рушана:

— Ты знаешь, где дом Иван-бея?

— Я? Конечно, знаю, — с детским самодовольством ответил мальчик. — Я и в комнаты входил. Внизу пионерский штаб, а наверху сидит товарищ Саак. Он даже раз спросил меня: «Нет ли писем от брата?» — и, обратившись к отцу, добавил: — Апи, там вот такой барабан есть!..

Рушан поднял руку, показывая рост барабана.

Ворота снова заскрипели. Вошло еще несколько человек.

Антон встретил их, обнял, одного поцеловал, остальным пожал руки.

— Что же ты, приехал, а к нам не заходишь? — обратился к Антону первый гость и добавил: — Да, брат, и ты постарел…

Рушан узнал товарища Саака.

— Почему не спите еще? — спросил он стариков. — Видишь, мамаша, каким молодцом стал сын!

— Да умереть мне за него.

— Ну, чем накормишь нас, нани? Верно, уж найдется у тебя что-нибудь повкусней.

Старушка вошла в комнату, звякнула задвижка сундука, затем, поддерживая подол передника, Зани подошла к очагу. Унан, сидя у порога, пытливо смотрел то на Антона, то на Саака и его товарищей. Иногда они говорили по-русски, а Антон чаще всех, и тогда он казался отцу чужим, словно это был совсем не тот босоногий мальчишка с исцарапанным лицом, какого он помнил. Кто его товарищи? Откуда эта дружба? Если они — его старые друзья, почему же Саак ни разу не появлялся у них?

Антон достал из кармана бумагу, и они все склонились над ней. Антон чертил карандашом, что-то говорил, а Саак кивал головой. Унан посмотрел на шрам, прорезавший лоб Антона… Унан был на мельнице, когда ему сказали, что сын упал с дерева… «Кто он сейчас?.. Инженер или адвокат? Приезжие говорят о нем только хорошее… Сам-то он хороший, а вот эти чужие, его товарищи?.. Кто их знает?.. Все так перемешалось в мире, столько бурь пронеслось, всех раскидало по сторонам… Ни у кого ни значка, ни медали какой-нибудь, ведь и не распознаешь, кто из них начальник… Интересно, кто главнее — Саак или сын?.. Саак пришей сам, значит… А если ты начальник, зачем спрашивать, как живет народ?.. Может, Антона послали из города, чтобы тайно расследовать какое-нибудь дело?.. Должно быть, у него большая власть».

Антон рассказывал о том, что большая дорога соединит их отсталый район с железнодорожной магистралью, об использовании непроходимых лесных массивов, о каменоломнях.

Зани негромко заметила:

— Антон, самовар стынет, щепками подогрела, — но ее никто не услышал… Унан упрекнул жену:

— Видишь, план чертят. Подкинь щепок. Заняты.

Вдруг Антон заметил, что у Рушана уже слипаются глаза, но он старается не заснуть и напряженно прислушивается к беседе.

— Иди спать, Рушан, — сказал Антон.

— Мне не хочется.

Зани, воспользовавшись этим, поставила на стол самовар. Беседа прервалась. Подошли к столу. Унан сел на свое обычное место в конце стола.

— Рушан, поедешь с Антоном, если он возьмет тебя? — спросил Саак.

— Поеду, — решительно ответил Рушан, не заметив, как расширились глаза матери, которая смотрела на него из-за самовара.

— А кем ты хочешь быть?

— Милицией, — серьезно ответил мальчик.

Саак и Антон рассмеялись. Унан тоже улыбнулся, а Зани, протянувшая было руку к самоварному крану, так и застыла.

— О чем ты думаешь, не видишь разве? — сказал Унан, поворачивая кран. Стакан был полон, и вода стекала на стол. Зани смутилась, и ее сморщенное лицо от волнения стало медным.

…Было совсем поздно, когда гости ушли.

— Нани, постели мне… Апи, а ты как живешь? Волосы у тебя поседели, а сам еще крепок.

— Работа у меня не тяжелая, — ответил отец и обратился к жене: — Постели на тахте. И окно прикрой, не продуло бы перед рассветом…

— Нани, как ты? Не очень устаешь? Работаешь ведь много…

— Умереть бы мне за тебя, радость моя…

— Что же не спросишь о Ваго?

— А что, есть новости?

— Женился, — улыбаясь, сказал Антон.

— Старик, подойди-ка поближе! — позвала Зани. — Сноха-то из хорошей семьи?

— Какой там семьи, нани, русская девушка без отца, без матери.

— Русская…

Антон положил рядом с собой папиросную коробку и закутался в одеяло.

— Вот хорошо!.. Давно не спал в такой мягкой постели. Нани, Саак придет рано утром, мы должны съездить с ним в одно место. Самовар поставишь пораньше… — и укрылся с головой.

Унан лег тоже и все думал о том, какие странные теперь люди живут на свете. Даже не спросил, как сад, как деревья, земля… Как живут, что у них есть… Словно гость. А ведь мальчиком был не такой. Кому же останутся деревья?.. И мысль его потекла по знакомой дорожке: «Надо закрыть канаву. Эти проклятые собаки опять залезут и потопчут фасоль…»

Старуха взяла лампу. Посмотрела на Антона: уснул. Его усталое лицо показалось матери очень похудевшим, щеки ввалились. Зани тихонько вздохнула, наклонилась, посмотрела на его сапоги, вытерла с них пыль передником… «Ваго женился…» Из рамки на мать смотрели веселые глаза. Нет, не по ее воле вышло… Не исполнились ее заветные думы о свадьбе старшего сына…

С лампой в руке мать подошла к Рушану поправить одеяло. Рушан раскрыл сонные глаза и пробормотал:

— Я ведь не сейчас еду… Вырасту, тогда…

Мать наклонилась, поцеловала его в лоб и шепнула на ухо:

— А я, сынок?..

— Ты останешься с апи… но только… — он не докончил, и глаза его сомкнулись.

Мать еще немного постояла над ним. Лампа в ее руке дрожала. Сын улыбнулся во сне. И эта улыбка была для матери неразрешимой загадкой…

Зани погасила лампу.