Аукцион невинности. Его трофей

46. Приготовление

Адам заносит меня в спальню, скидывает с нас обувь, ложится на кровать и укладывает меня рядом с собой.

Обнимает.

Пригреваюсь в его руках.

Cнова не хочу думать. Пусть всё как-нибудь само рассосётся.

Или пусть всё порешает Адам.

Мне — вот сейчас — плевать.

На всё плевать.

Я хочу лежать в его объятиях, слушать его дыхание, вдыхать его хищный крышесносный запах и принимать тот факт, что моя крыша от него улетела давно и прочно. И с этим совершенно ничего не поделать. Вот совершенно ничего.

Вообще-то я ждала, что Адам будет приставать, распускать руки, короче, склонять всячески к интимной близости, но он в очередной раз меня удивляет. Просто обнимает. Держит в руках.

Не знаю, как это происходит, но мне настолько хорошо, что я вырубаюсь. Просто спокойно и крепко засыпаю.

Просыпаюсь на груди у Адама. Поднимаю голову: спит. Его рука на моей спине. А моя нога на его бедре. Милота милот. Прям умилиться и растечься.

Эдакая мы с ним парочка. Прям не разлей вода.

Усмехаюсь. Укладываю голову обратно на его широкую грудь, слушаю его ровное спокойное дыхание и позволяю себе лениво размышлять.

Какова вероятность того, что он мне наврал? Большая. Учитывая башковитость Адама, вполне мог устроить представление с этой комнатой с фотографиями, моим пребыванием взаперти, ну и потом эффектным появлением.

Впрочем, вспоминая выражение его глаз и искажённое лицо… нет, всё-таки так врать невозможно. Разве что он гениальный актёр, но в этом случае меня совсем ничего не спасёт.

Ладно. Перебирая все доступные и недоступные варианты своих действий от побега и явления в полицию до варианта с тем, чтобы явиться к этому его Григорию и попросить защиты…

Впрочем, отбрасываю эту мысль тут же, стоило вспомнить этого жуткого типа, поглаживающего шею моей насмерть перепуганной Аньки. Зная Аньку, это та ещё задачка, эту боевую девицу настолько запугать.

Из всего выходило, что, не зная всех раскладов вокруг, лучше всего мне прятаться за широкой спиной Адама.

Умел же он быть адекватным. И ещё, судя по тому, как крепко он спит сейчас, мне явно следует подумать, как позаботиться об его сне.

Усмехнулась сама себе: ага, я хочу заботиться о нём. Выспавшийся Адам — спокойная Вика.

Может, у меня даже будут шансы чуток себе мозги подправить. Или убедиться, что с ними полный порядок.

Мне очень не хочется думать, что у меня может быть этот самый шведский синдром, что я жертва, проникшаяся симпатией к похитителю.

Снова поднимаю глаза на Адама. Похитителю или спасителю? Симпатией?

Симпатией, как же. Тут явно не симпатия. Я до одури влюблена в него.

На ум снова и снова приходили слова его неожиданной исповеди. Рыжеволосый ангел, подумать только. И фотография моего авторства — как талисман.

Вздрагиваю, вдруг осознав, что у Адама приоткрыты глаза, и он рассматривает меня из-под опущенных ресниц.

Замечает, что я увидела, дёргает уголками рта, гладит меня по спине.

— Я снова заснул с тобой, — говорит он хрипло.

— Просто я адамово умиротворение, — усмехаюсь я, — иногда, по совместительству. Когда не дерусь и не разбиваю тебе нос.

Адам смеётся, опрокидывает меня на спину, нависает сверху.

— Мне нравится, когда ты пытаешься шутить, — рассматривая моё лицо, говорит он.

Я глубоко вздыхаю, набираюсь сил и всё-таки задаю вопрос.

— Для чего ты меня здесь запер?

Адам устраивается рядом со мной удобнее, вытягивается, подпирает голову рукой.

— Вика, ты сейчас единственное мое слабое место, поэтому спрятал, — говорит он, поглаживая меня рукой по животу, — подальше от всех. Про это место никто не знает. Это старая дача одного из моих дальних родственников, я постепенно оборудовал здесь себе что-то вроде убежища.

Я молча смотрю на него, ожидая продолжения.

— Люблю здесь бывать, — говорит он, — а кабинет… твои фотографии перевозить было хлопотно, а я хотел часто на них смотреть. Вот и сделал себе здесь кусок галереи.

Мне становится тепло внутри. На моих губах появляется улыбка.

— Это очень красиво, Адам. Очень.

Он довольно улыбается.

— Поужинаешь со мной?

Только сейчас понимаю, что давно не ела. Мне хорошо с таким Адамом — миролюбивым, спокойным и осторожным в выражениях и реакциях.

Надеюсь, его в ближайшее время не сорвёт.

Усмехаюсь этой мысли, и Адам тут же спрашивает:

— О чём подумала?

Смотрит внимательно, явно не хочет упустить ни малейшей моей реакции.

Не вижу смысла что-то утаивать. Эта его откровенность, там, в белой комнате с моими фотографиями, создала между нами что-то новое. Открытое и тонкое.

Мне очень не хотелось это невесомое ощущение упускать.

— Я подумала, что мне с тобой хорошо, — открыто глядя в чуть расширившиеся синие глаза, я говорю как есть, — не хочу ждать от тебя какого-нибудь выверта или подвоха. Я вижу, что ты сдерживаешься и благодарна тебе. Не хотелось бы, чтобы тебя сорвало опять. Конечно, сорвёт, обязательно, но я надеюсь, что не в ближайшее время.

Адам смеётся, гладил меня ладонью по волосам и встаёт с кровати.

— Пойдём поедим, что ли, — распоряжается он. — Я голоден так, что всё содержимое морозилки съем.

Я тоже встаю с кровати, Адам распахивает передо мной дверь, с насмешливо-галантным поклоном указывая мне в проход.

Пожимаю плечом, иду на кухню.

Забавно, но на кухне Адам лезет не в морозилку.

Оказывается, увидев меня на камере в кабинете, он совершил набег на магазин и, явившись в дом, даже разложил всё по шкафам и запихнул в холодильник — я видимо была в такой прострации, что совершенно не слышала, как он двигался по дому.

Следующие полчаса я наблюдаю умопомрачительное зрелище.

Адам готовит.

Я забываю обо всём. О голоде, о нашей дикой истории, о возможной опасности. Обо всём.

Этот мужчина нереален в своей беспощадной неотразимости. Вот правда.

Мне кажется, я наблюдаю танец — редкий по красоте и хищной грации, сквозящей в резких отточенных движениях совершенного сильного мужчины.

М-м-м… Просто пожираю его взглядом, неотрывно слежу за каждым жестом.

Адам священнодействует, танцует и… воюет одновременно, не забывая поглядывать на меня насмешливыми глазами.

Явно позирует ведь, гад. Но чёрт, как же он это делает!

Когда передо мной возникает здоровенная тарелка с сочнейшим отменно-прожаренным куском мяса, с запечёнными картошкой, тонюсенькими ломтиками баклажана, помидорками черри, зеленью — блестящие от оливкового масла и с богатейшим сплетением прогретых специями ароматов… я готова простить этому мужчине всё. Совсем всё.

— Приборы! — объявляет Адам.

Неуловимо быстрым жестом кладёт рядом с тарелкой вилку и нож, усаживается напротив и упирает в меня нетерпеливый взгляд сияющих синих глаз.

— Пробуй, — велит он, приподнимая бровь.

Не могу сдержать улыбку.

Отрезаю ломтик мяса — как он умудрился ещё сделать его настолько мягким и сочным, — поддеваю на вилку помидорку и ломтик блестящего баклажана.

Отправляю в рот. Жмурюсь от удовольствия.

Адам напротив меня сидит, подперев кулаками подбородок, довольно щурится, ну точно кот на солнышке.

Большой такой, хищный и смертельно опасный, а в данный момент вполне себе ручного вида котище.

— Я покорена, — признаюсь я смело. — Это шедевр.

Адам расплывается в улыбке и принимается за еду.

Сама не знаю, как это у нас получается, но мы, за едой, начинаем разговор.

Наша беседа ощущается несколько нарочитой, даже чужеродной, но мы всё равно, через паузы, с заминками и переглядками… разговариваем.

Адам спрашивает про фотографии. Долго ли ползала на животе по земле, пока не сфотографировала снежинку. Не замёрзла ли, когда фотографировала тот горный рассвет.

Я расспрашиваю о том, долго ли он пытался разбираться в настройках фотоаппарата. Где научился готовить. Любит ли он тирамису, как я.

Оказывается, ему нравится готовить, причём всегда чётко по рецепту. Только времени на это никогда не хватает. Но специально для меня он может завтра испечь небольшой кусочек этого многослойного десерта, здесь даже есть все ингредиенты, включая горький шоколад.

Когда я уже пятый раз прикрываю рот рукой, пряча зевок, Адам объявляет, что останется ночевать со мной.

Замечает мой напряжённый взгляд, усмехается и заявляет, что моей добродетели ничего пока не угрожает, во всяком случае, если сама не начну приставать.

Засыпаем в обнимку, и… в самом деле, просто спим в объятиях друг друга.

Просыпаюсь одна. В доме тихо. Я вдруг понимаю, что дико расстроена.

Понятно, что вряд ли он мог бы остаться, но… так хотелось побыть вместе с ним ещё.

Иду в душ, моюсь, чищу зубы. Волосы мыть лень, но я их вчера мыла, и они чистые и пышные, поэтому просто завязываю их на макушке узлом.

Всё-таки мне уже лучше. Вчерашний день что-то починил во мне, дал надежду на благополучный исход всего этого крутого пике, в которое с размаху влетела моя жизнь.

Придирчиво рассматриваю набор косметики в шкафчике. С удовольствием намазываюсь нежнейшим молочком для тела с невесомой текстурой и тонким ароматом. Из этого же набора наслаждаюсь пенкой, тоником и лёгким кремом для лица.

Набрасываю полупрозрачный халат прямо на голое тело, небрежно завязываю пояс, ныряю ступнями в пушистые белые тапочки.

Выхожу на кухню. И только тут, на кухне, понимаю, что что-то не так.

На кухне пахнет кофе и выпечкой. Коржи недорезаны до конца, процесс приготовления тирамису прерван в финальной его точке.

Я застываю на пороге, глядя на мужчину, сидящего за столом и медленно пьющего чёрный кофе из маленькой чашки.

— Здравствуй, Виктория, — говорит он.