Баллада об ушедших на задание. Дот

18

После отъезда командира полка Иоахим Ортнер послал разведчиков изучить все подходы к доту. На это ушло часа два. Еще через час позвонил полковник: «выбить» авиационную поддержку пока не удалось.

- Я попробую атаковать их с двух направлений сразу, - сказал майор.

- Ах, - ответил полковник, - конечно же, делайте что-нибудь, все время что-нибудь делайте, прошу вас, чего бы это ни стоило…

Солнце палило невыносимо. Проклиная все на свете, солдаты зарывались в землю, потому что быстро разобрались: красный снайпер был не любитель - профессиональный стрелок. Это из-за него провалилась одновременная атака с двух сторон: взводы еще только подступили к холму, а в цепях уже не осталось офицеров.

Потом майору сообщили, что к нему направлена еще одна батарея 75-миллиметровок. Она отличалась от предыдущей тем, что подразделение гауптмана Клюге принадлежало к так называемым приданным огневым средствам, а это входило в состав артиллерийского полка. На деле различие оказалось куда большим. Быстро развернувшись, батарея открыла огонь по амбразура дота столь превосходно, что красные ответили только четыре раза, причем последний выстрел был наихудшим - и закрыли амбразуру.

Зато ударили крупнокалиберные. Им удалось нарушить четкий ритм работы комендоров, но две пушки тут же переключились на новые цели, каждая взяла по бронеколпаку - и пулеметы замолчали тоже.

Майор глазам не верил. Он бросил в атаку резервную роту. Оказалось - напрасно. В решающий момент пулеметы пресекли эту попытку. Батарея тоже не избегла потерь. Едва она замолчала, чтобы отойти в укрытие, как ожил дот. Красные успели поджечь один из тягачей; комендоры оттащили пушку в сторону, здесь она и была уничтожена прямым попаданием.

Опять появился полковник Видать, ему крепко досталось «наверху»: недавней приветливости как не бывало; ни единого намека в духе «общая опасность стирает границы» и «сближает».

- Майор, почему здесь так тихо? - заорал он еще издали неожиданно сильным голосом. - Может быть, вы уже взяли дот, и я один об этом еще не знаю?

- Господин оберст, люди отдыхают после пятой атаки.

- Как? За весь этот длинный день, с четырех утра, вы провели только пять атак? Их должно было быть десять! пятнадцать! двадцать пять!… Позвольте узнать, майор, что же вы делали все остальное время?

Иоахим Ортнер едва не рубанул с плеча: «Загорал!» - но этого полковник мог и не простить.

- Я думал, господин оберст, - сказал он.

- И что же вы придумали замечательного? - Пока ничего, господин оберст.

- Вы торчите здесь с ночи, майор, а что успели сделать? Ничего! А там, на шоссе, уже на двадцать пять километров пробка. Машины стоят в четыре ряда. Потому что это шоссе должно кормить армию. Другой путь - крюк без малого в двести килохметров. Представляете, майор?…

- Господин майор, - тихо поправил Иоахим Ортнер.

- Отлично - господин майор! - ядовито повторил полковник. - Вы отдаете себе отчет, что это по вашей милости каждый бензовоз, каждая машина со снарядами, танки, люди должны будут делать лишние двести километров, чтобы добраться до фронта? Это все равно, господин майор, что пересечь целую Швейцарию. А третьей дороги нет - горы! Ломается график движения, утвержденный самим фюрером!…

- Так мы их не возьмем, господин оберст. Надо вызывать авиацию.

- Авиация на фронте, а мы - в тылу! - опять вспылил полковник и даже начал жестикулировать, чего Ортнер до сих пор за ним не замечал. - Никто нам ее не даст. Если только вы не подскажете, как доложить генералу, что целый батальон не сможет взять один-единственный дот? - Он не дождался ответа и закончил совсем тихо, задыхаясь: - Довольно, майор… Немедленно… весь батальон, в полном составе… в атаку!

У Ортнера оставалось меньше трехсот солдат и один офицер, обер-лейтенант, командир второй роты; из взводных не уцелел никто

Когда Иоахим Ортнер разыскал ротного, тот сидел позади окопов за кустом ивы без мундира, без сапог; носки сохли, расстеленные по камню. Обер-лейтенант жмурился на предвечернее солнце и нежно мусолил сухой ваткой между пальцами разопревших ног, испытывая - об этом говорило не только его лицо, но и все тело, содрогавшееся каждый раз, - величайшее наслаждение.

Отвратительно. И это немецкий офицер! Ортнер мобилизовал всю свою выдержку. Надо выглядеть предельно деловитым, словно он дает заурядное рабочее задание, а не посылает на верную гибель. Это и в самом деле их обычная работа, их, так сказать, кусок хлеба. Ведь оба они профессионалы…

Предстояло выбраться из траншеи. Ортнер поневоле оглянулся на холм. Если снайпер сейчас поджидает очередную жертву… Конечно, можно бы окликнуть обер-лейтенанта… Стоит ли рисковать ради сомнительного престижа?…

Но тут же Ортнер понял, что это необходимо для него самого. Для самоутверждения. Неловко - стесняла раненая рука - взобрался на бруствер и, подавляя слабость в ногах, напряженным, но неторопливым шагом подошел к обер-лейтенанту.

- С виду неплохое местечко, - сказал Ортнер. - Но земля дрянь. Камни да глина. Разве что под виноградник сойдет.

Обер-лейтенант неторопливо взглянул на него снизу вверх и улыбнулся с близорукой беспомощностью

- Я больше не поведу людей на дот. Сегодня - ни за что…

Он автоматически провел ваткой возле большого пальца, опомнился: «Извините», - но встать перед старшим по званию ему и в голову не пришло.

- Ну-ну, - сказал майор, - сегодня был нелегкий день. Хлебните коньяку. Если ваш кончился, могу предложить свой.

- Я не пью, майор.

- Ну-ну, возьмите себя в руки, дружище…, Успокойтесь.

- Я и не волнуюсь. Но туда не пойду. По крайней мере сегодня. Сегодня я успел побывать там дважды. Не знаю, какому чуду и чьим молитвам я обязан, что выбрался из этого дерьма не только живым, но и невредимым. - Он пожал плечами. - Я никогда не искал острых ощущений - теперь я знаю, что это такое. После них я заново открыл, как это прекрасно: жизнь, солнце, запах травы. Но испытать еще раз… Сегодня я дважды поднимался на эшафот, дважды пережил свою казнь; и для третьей атаки у меня душевных сил не осталось…

- Как человек я готов вас понять. Но как ваш командир… - Иоахим Ортнер подыскивал выражения помягче, - вынужден напомнить о долге. И о приказе, который мы обязаны выполнить.

- Не такой ценой. Не мне вас учить, майор, но эту штуку можно раскусить только тяжелыми бомбами. Или подкопом.

- Я понимаю, - терпеливо сказал Иоахим Ортнер, - а вот господа из высоких штабов - вряд ли.

Он сразу пожалел, что ляпнул это, но потом подумал: какая разница? Самое большее через час этого офицерика уже не будет. И продолжал в том же тоне:

- Но их не заставишь ползать, как вас, кстати, по камням под пулями. Значит, эта истина дойдет до них не сразу, а со временем, А пока они считают, что немецкому батальону вполне по силам взять паршивый красный дот. И любая сверхподдержка - блажь.

- Я не пойду туда сегодня.

- Господин майор, - подсказал, потеряв терпение, Ортнер.

- Виноват, господин майор.

- Батальон сосредоточивается в овражке. Через пять минут извольте быть там.

- Слушаюсь, господин майор.

По его приказу выдали весь запас шнапса. Солдаты пили кружками. Они знали, что их ждет. Потом их выстроили, и майор прошел вдоль неровного строя. Осоловелые глаза; закрытые глаза; блуждающие, неконтролируемые улыбки. Но пьяных вдрызг не было, хотя при других обстоятельствах после такой «заправки» мало кто смог бы держаться на ногах, а уж половину наверняка пришлось бы отправить в лазарет.

- Солдаты! - сказал Иоахим Ортнер. - Вы помните, сколько вас было утром. И видите, сколько осталось теперь. Ваши товарищи лежат там, на холме, хотя, если бы самым первым из них в последнюю минуту не изменило мужество, они взяли бы этот проклятый дот… Они струсили. Они решили схитрить. Но судьбу не обманешь - они все остались там. Это ожидает всех малодушных… Солдаты! Чтобы пережить сегодняшний день, вы должны добраться до вершины. Наверху - слава, ордена. Там - жизнь! Солдаты! Я обращаюсь к вашему мужеству. Если вы броситесь разом, не останавливаясь, не прячась, не глядя по сторонам - вперед и только вперед! - красные не смогут вас остановить. И если один из вас падет смертью героя, то десять его товарищей останутся живы и победят. Помните: наверху - победа и, жизнь! Вас поведет…

- Я не пойду туда, господин майор, - спокойно сказал обер-лейтенант, выходя из строя. Солдаты при этом словно проснулись. Строй сломался, а один верзила даже упал и тщетно пытался встать хотя бы на четвереньки.

- Пойдете.

- Нет, господин майор, на сегодня с меня хватит.

- Трус!

- Какой же я трус? Я дважды ходил сегодня на пулеметы.

- Ты желаешь погибнуть здесь? Сейчас же? - Ортнер выдрал из кобуры парабеллум и наставил на обер-лейтенанта.

- Он у вас не взведен, господин майор, - улыбнулся ротный.

- Негодяй! - Ортнер, оскалясь, зубами взвел парабеллум.

- Не посмеете, господин майор. Я у вас последний офицер…

- Ты забыл про меня! - Ортнер выстрелил ротному в ненавистное лицо, отскочил к противоположной стенке овражка и закричал срывающимся голосом: - Ну, кто еще хочет остаться здесь?

В задней шеренге кто-то громко икал. Солдаты испуганно подравнивали строй.

- Солдаты! Это будет наша последняя атака, - сказал Ортнер, поправляя черную косынку, которая поддерживала его раненую руку. - Мы или победим, или все останемся там, потому что пулеметчикам отдан приказ стрелять по каждому, кто повернет, а сигнал об отходе давать некому. Докажем, что мы достойны славы отцов. С нами бог!

Знаменательный день: первый убитый им человек, первая в жизни атака. Станет ли она и последней? Не должна. Ни на мгновение Ортнер не утратил контроля над собой, но обстоятельства сложились так - иначе он поступить не мог. Другого выхода не было: он должен был идти. Голова была ясной. Он не думал сейчас, удастся атака или нет. Главное - выжить. Он не выпил ни грамма, потому что делал ставку не на храбрость свою, а на хитрость и быстроту реакции.

Он развернул солдат в цепи и сначала шел впереди. Он был воплощением спокойствия и уверенности. Его шаг был нетороплив. И только стороннему наблюдателю - в особенности красноармейцам на холме, поскольку им и адресовалось - была заметна одна особенность: если солдаты шли напрямик, то майор исполнял замысловатейший зигзаг. Он и трех шагов не делал в одном направлении, любой камень или ямка служили ему поводом, чтобы повернуть в сторону или изменить темп. Но пулеметы, ослепленные огнем семидесятипятимиллиметровой, молчали, и снайпер молчал, и тогда майор рискнул пройти вдоль цепи, горланившей «Хорста Весселя». У него было в запасе несколько чужих пошлых шуток, он их произносил снова и снова, и по взглядам солдат чувствовал, что производит на них впечатление, и оттого держался еще прямей, а парабеллум в его руке теперь смотрелся как символ силы, неумолимо разящей, словно копье святого Георгия.

Но самого себя обманывать Ортнер не собирался. Он вовремя стал пропускать солдат вперед, затесался между ними, и как раз в это время, опасаясь нанести урон своей пехоте, замолчали пушки. Сразу стало слышно, как тяжело дышат солдаты, как скрежещут по щебню их подкованные башмаки.

Красные не стреляли.

- Пусть они выжидают! - подбадривал майор Ортнер, смещаясь позади цепей. - Спокойствие! Половина дела сделана. Берегите дыхание для последнего броска…

Эти парни сегодня уже побывали тут, а он был впервые, и потому так ярко отпечатывалась в сознании каждая деталь: растянутая пасть амбразуры дота, ее глубокая, слепящая чернота; мятые бронеколпаки с открыто торчащими из прорези тонкими пулеметными стволами; а вот сидит убитый солдат, обхватив руками колени, положив на них голову; он со вчерашнего дня так сидит, майор видел его в бинокль еще на рассвете, и во время каждой атаки все его старательно обходят…

Пулеметы молчали, но Ортнер не верил им, и снайперу не верил, и сложный его маршрут теперь расшифровывался совсем просто: майор следил, чтоб от каждого из пулеметов и от амбразуры его закрывали спины солдат.

Вдруг одиноко хлопнул выстрел - и одна из спин, прикрывавших Ортнера, исчезла: солдат повернулся лицом к майору и сел, держась за живот, и смотрел на своего командира выпученными глазами, не понимая, что с ним произошло. Алкоголь спас его от боли, но он не прибавит сил, когда этот парень, очнувшись наконец, попытается добраться до лазарета.

- Не останавливаться! - призывно размахивал парабеллумом Ортнер. - Он сам поможет себе. Вперед!

И вот неторопливо заговорили пулеметы. Короткими очередями. Трассирующими пулями. Белые жуки отрывались от хоботков пулеметов и тукали с лета то в одного солдата, то в другого. Били не веером - выборочно. А это страшнее, потому что длинная очередь может и миновать, а тут уж если на тебя положили глаз - это конец.

Солдаты неловко побежали в гору.

Впереди майора темнело несколько спин. Пофыркивали пулеметы. Летели, обрывая свой путь в очередном теле, белые жуки… Майор метался, лихорадочно следил, чтобы все прямые между ним и пулеметчиками были перекрыты, но вот перед ним остались только три темных спины - две - одна… И вдруг он увидел, что прятаться больше не за кого, что впереди только голый склон и белые жуки мед-лен-но тянутся к нему…

Как завершилась атака, ему не довелось увидеть. Он лежал, зарывшись лицом в землю, затаившись за трупом убитого еще утром солдата, а труп вздрагивал как живой, шевелился и подпрыгивал, потому что у крупнокалиберной пули на таком близком расстоянии страшная сила, вот пулеметчик и пытался отшвырнуть пулями труп, чтобы добраться до офицера, который, едва живой от ужаса, держал, прижимал к земле спаси-" тельное тело, а оно дергалось под его рукой, словно в конвульсиях, словно хотело само вырваться и получить покой, чтобы достали, наконец, того, кого ищут…

Живой… все-таки живой! - вот первое, что осознал Иоахим Ортнер, когда прошло несколько минут, а по нему не стреляли. Солнце жгло затылок, болела неудобно подвернутая раненая рука. Ортнер осторожно поглядел по сторонам. Никого. Только трупы. Только стонут и плачут раненые. На таком солнце да без помощи их надолго не хватит. Но что ему были раненые сейчас! Самому дай бог выбраться…

Проще всего было дождаться темноты. Но чем дольше Ортнер лежал, тем меньше у него оставалось сил для этого. Что-то нарастало внутри его, взвинчивалось, толкало: только не лежать, только не лежать…

Ортнер чуть приподнялся - не стреляют…

Он приподнялся смелей - и резкий заливистый свист бросил его на место, заставил затаиться, сжаться.

И вдруг понял: не стреляют.

Не стреляют… Не стреляют? - он опять приподнялся - и опять его хлестнули свистом. Он догадался, чго понял правильно, робко и недоверчиво привстал и под свист и улюлюканье стал отступать, пятиться, потом побежал, согнувшись, - вниз! скорее вниз! - споткнулся и покатился кубарем, жалкий и уничтоженный.

Возле шоссе его поджидал Харти. Забежал с одной стороны, с другой, пытаясь помочь идти, но Ортнер злобно от него отмахнулся. Шел прямо на КП. Полковник был еще здесь. Не глядя на Ортнера, он сказал, что к утру пришлет две роты из своего резерва. И с тем уехал.

Значит, с утра опять то же самое?…

Эта мысль показалась Ортнеру невыносимой. Только этим, пожалуй, и можно объяснить, что около трех ночи он предпринял еще одну попытку взять дот. Он собрал писарей, телефонистов, поваров, всю хозяйственную братию; вместе с уцелевшими солдатами набралось сорок два человека. Красные обнаружили их вовремя. Ракеты одна за другой полетели в небо, пулеметы для острастки дали по нескольку выстрелов - этого оказалось достаточно.

Ночь была разбита. Ортнер спая недолго и плохо. Разбудили известием от полковника: в 10.00 дот обработают пикирующие бомбардировщики, скорее всего «юнкерсы».

Роты уже прибыли. Майор с первого взгляда определил опытных солдат. Но даже к офицерам не стал присматриваться: ни к чему, все равно через несколько часов вместо них появятся другие Он ходил хмурый, искоса поглядывал на холм. Склоны были усеяны трупами, над ними кружило воронье, и когда ветер начинал дуть с той стороны, воздух наполнялся сладким смрадом

«Юнкерсы» появились с опозданием. Три машины. На высоте тысячи метров они сделали круг, затем спустились до шестисот метров, сделали еще круг - и лишь тогда головная машина перевернулась через крыло и пошла в пике. Красные встретили ее огнем из всех пулеметов, но бомбы легли хорошо, а уже мчалась вниз вторая машина, и третья выходила на цель: «юнкерсы» завертели знаменитое колесо

Рота уже шла в атаку. Уцелевшие пушки выехали на огневую позицию и стояли, готовые включиться в дело, как только авиация закончит партию. Еще заход, еще Ортнер поймал себя на странном чувстве: конечно же, он болел за своих, он страстно желал, чтоб под одной из бомб дот раскололся, и тогда закончился бы наконец этот кошмар, но одновременно он следил за боем и с ревностью: он не хотел, чтобы для «юнкерсов» все обошлось безболезненно. Это, бесспорно, повысило бы цену дота. Черт побери, бормотал он, вчера эти красные били куда точнее, мне ли не помнить!…

И майор накликал-таки беду. «Юнкерсы» успели отбомбиться, но на последнем заходе у головной машины вспыхнул мотор.

Трагедия закончилась в несколько секунд. Ни один из летчиков выпрыгнуть не успел, да и не смог бы - земля была рядом. Так-то, господа, иронически пробормотал майор, дождался, пока стало ясно, что атака провалилась, и приказал дать сигнал к отходу.

Сегодня он был недоволен собой. То ли устал, то ли в нем что-то надломилось, то ли сомнение поселилось в душе, стало расползаться, и теперь этот процесс невозможно было остановить, только он стал угадывать в себе растерянность, которая вскоре сменилась ощущением беспомощности. Но ведь он и до этого понятия не имел, что делать дальше, как выкрутиться, однако это не отражалось на его внутреннем состоянии, а тем более на его поступках. Я становлюсь впечатлительным, разозлился на себя Ортнер и приказал ротным: «Делать траншеи в полный профиль: копать, копать и копать!» - и, чтобы наверняка и быстро вылечить свою душу, ушел спать в палатку.

Проснулся сам. Рядом с палаткой громким шепотом пререкались трое. Харти он сразу признал. Второй голос был знаком тоже. Эго новый адъютант, понял Ортнер, и вдвоем они не пропускают ко мне какого-то дельного человека. Ортнер еще прислушался и уверенно определил, что это человек свой: каждая реплика его была заряжена некой приятно-барственной интонацией. Что мимо Харти не прорвешься, это Ортнер знал точно, но и новый адъютант молодчина: деликатен, но тверд. Уже выбираясь из палатки, майор зачем-то попытался вспомнить лицо прежнего адъютанта, который достался ему от гауптмана Питча. Из этого ничего не вышло. Куда он делся? И когда?… Наверное, пустой был человек, никакой, раз так бесследно проскользнул мимо из ниоткуда в никуда, решил Иоахим Ортнер и напрочь выкинул вопрос из головы.

Перед ним стоял капитан люфтваффе, улыбчивый верзила лет двадцати двух с внешностью чемпиона по гольфу своего монархического клуба.

- Милый гауптман, вы играете в гольф?

- Еще как! И не только в гольф. Я играю во все, черт меня побери! - воскликнул капитан и радостно захохотал. - А что, мессир, это и есть ваше поле для гольфа? - Он широким жестом обвел долину. - На мой взгляд, лунок многовато, а? - И он захохотал снова, ужасно довольный своей шуткой.

Общих знакомых у них не нашлось, тем не менее они провели четверть часа в приятной болтовне, пока не добрались до дела. А заключалось оно в следующем. В семи километрах отсюда в этой же долине был аэродром, на котором сейчас базировалось несколько самолетов-разведчиков, ожидавших приказа о переброске ближе к линии фронта, и две эскадрильи двухместных монопланов, маленьких машин, какие обычно используются для небольших грузовых перевозок, для связи, неопасной рекогносцировки и т.п. Командиру группы монопланов и было приказано поддержать 1027-й батальон. Конечно же, больше одного-двух звеньев никто выделять не собирался, да и то на один вылет.

Что смогут эти букашки, если «фокке-вульфы» и «юнкерсы» не смогли?

Иоахим Ортнер придумал сразу. Бомбить не придется. У этого дота, видать, такое перекрытие, что бомбами его грызть и грызть. Вопрос: - Сколько бочек нефти может поднять одна ваша керосинка? - Четыре, мессир. - Прибедняетесь, милый гауптман? - Четыре, мессир. Ведь самолет должен летать, порхать, парить, а не ползти наподобие утюга, не так ли? - Хорошо, пусть будет по-вашему, гауптман. Сколько же бочек нефти понадобится, чтобы устроить на этом холме небольшую Этну? - Двадцать. - Почему двадцать, а не тридцать или сорок? - А потому, мессир, что пять самолетов сделают один вылет. И других цифр от нас не ждите. - Ну и стервецы ж вы, ребята… - Ха-ха!…

Точного времени не назначали; как летчики обернутся, так и хорошо. В шестом часу они сообщили: вылетаем. Пушки вывернулись из овражка все разом - теперь у каждой был свой выезд - и начали ослепляющий огонь по пулеметам. Монопланы появились неожиданно даже для Иоахима Ортнера. Они зашли со стороны солнца и скользили по пологой наклонной на дот, словно и впрямь по солнечным лучам. Красные спохватились поздно. Монопланы проносились в нескольких метрах над вершиной холма, бочки шлепали тяжело и глухо, сыпались зажигательные бомбы. Стрекотали моторы. И без бинокля было видно, как расползается, расплывается, пухнет огненный пирог на вершине. Еще миг - и он взметнется смертоносными языками, и траурный шлейф поднимется в предвечернее тихое небо - химерический памятник, зловещий мемориал. Как просто все решилось, даже примитивно. Сразу бы это придумать - сколько сил, сколько нервов он бы себе сберег…

И в это мгновение Ортнер увидел, как словно из-под земли неподалеку от дота появилась фигурка человека. Она метнулась в одну сторону, в другую. Отовсюду наползал огонь. Не нравится! - злорадно подумал майор, а человек отчаянными прыжками бросился напрямик через пламя - на вершину дота - сорвал флаг и исчез, закрытый взметнувшимся сразу отовсюду жирным чадным пламенем.

Иоахим Ортнер засмеялся. О господи, думал он, какая варварская страна. Они ценят что угодно: красивые слова, анекдоты из прошлого, цветные геральдические тряпки, но только не саму жизнь, прекрасную и сладостную жизнь. Они живут мифами, а не реальной жизнью! Они не знают, что бог умер, вспомнил он слова любимого философа, и что пришел сверхчеловек, которому принадлежит все.

Между тем роты поднялись только до половины холма: дальше не пускало пламя. Его плотная стена разъединила противников на несколько минут, но даже издали было видно, что фронт пламени неровен. Еще немного, и оно начнет опадать, потом останутся отдельные очаги в рытвинах и воронках.

- Передайте командирам рот, пусть не жалеют кожу, - сказал майор через плечо адъютанту. - Даже отсюда видны окна - пусть в них просачиваются.

Ему показалось, что пламя держится очень долго. Наконец оно стало сдавать. Зашевелились солдаты. Цепь придвигалась, немцы еще не поднимались так высоко, никогда за эти два дня не были так близко к цели. В угасающем костре ничто живое не могло уцелеть, и все-таки Ортнер гнал от себя мысль об успехе, гнал подступающее к сердцу торжество - боялся сглазить удачу. Вот когда подорвут бронеколпаки…

Вдруг на противоположной стороне холма, невидимой с КП, захлопали негромкие взрывы. «Неужели свершилось?!» - мысль едва только начала формироваться при первом из этих звуков, но уже второй остановил ее своей фактурой, непохожестью на то, что ожидалось, а остальные затоптали, погребли эту мысль вовсе. Минное поле? Уже зная, что это неправда, что это не так, попытался обмануть себя майор, но привычное ухо квалифицировало точно: ручные гранаты.

Почему ручные гранаты - этим он уже не успел озадачиться. Из-за холма накатила новая волна звуков: длинные - значит, бьют наверняка, в упор - до полного истощения магазинов - автоматные очереди. И среди них, выплывая на поверхность четкой ровной строчкой, стук крупнокалиберного пулемета.

Но с этой стороны было тихо, и солдаты медленно, шаг за шагом надвигались на дот. Боже, дай им мужества, дай им выдержки! - молил Иоахим Ортнер, который, впрочем, в существовании божьем уверен был не вполне. Боже, будь милосерден к немецким матерям! - молил он, полагая, что такой поворот будет более близок высшей силе.

Молитва не помогла. Ожил пулемет в правом (если считать от КП) бронеколпаке. Залечь солдаты не могли - земля была слишком горячей. Гранаты бросать не решились: это было бы самоубийством - пулемет был рядом. Они побежали вниз.

К Ортнеру подошел полковник. Когда он успел приехать? И что за манера: незаметно подкрадываться и появляться вдруг - конечно же, в самый неподходящий момент…

- Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник с какой-то жалкой улыбкой. Впрочем, пестрый наборный мундштук, который полковник сейчас нервно вертел, вполне соответствовал именно такой интонации.

- Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник, - поверьте, я прекрасно понимаю, что сейчас творится у вас на душе. Эти ужасные дни… Эти потери… я даже слова не могу подобрать, чтобы оценить их верно. Все ужасно. Все. Но прошу вас, дорогой Ортнер, не отчаивайтесь. Не теряйте головы. Нервы еще пригодятся.

- Позвольте сказать, господин оберст, - живо отозвался Иоахим Ортнер, - я успел заметить, что это не Монте-Карло.

- Не надо, дорогой Ортнер, - полковник ухитрился выдержать тон, однако мундштук едва не хрустнул в побелевшем кулаке. - Не надо язвить. Я понимаю, как вам сейчас нелегко, как вас угнетает ваша ответственность и ваша неудача…

- Позвольте заметить, господин оберст, что мы несем этот груз вместе.

- А разве я отрицаю?

Полковник попытался скрыть, как он раздосадован таким поворотом, как его раздражает тон собеседника, но из этого ничего не вышло: не та школа. Впрочем, он боролся с собою недолго, примирился с поражением - и еще раз уступил. Взял Ортнера под здоровую правую руку и повел по траншее.

- Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность… Не более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что командир нашего корпуса… э-э, как бы сказать… приходится вам…

Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.

- Оберет, я такой же солдат, как и все остальные. Полагаю, что если даже мой дядя.

- Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! - заспешил полковник. - Это не меняет дела. И не снимает, так сказать… Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы знали, что просто, по-человечески… - Он совсем запутался, дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда он пошел напрямик: - Короче, я очень сожалею, что позавчера мой случайный выбор пал на вас, Ортнер. Так вышло, черт побери, и вот теперь я не знаю, как вам - виноват! - как нам выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс. Сверху, как говорится, виднее. Почему бы вам не навестить дядю?

- А мой батальон?

- Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае, хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и сейчас свободно насквозь, мой «хорьх» дает полтораста километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.

Наконец появилась какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом селе, майор остался наедине со своими думами. Он не пытался представить, как повернется предстоящий разговор; от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? - щекотливое дело, репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? - значит, и рана и нервы - все зря?…

Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила.

Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Просто он устал. Устал от серии ударов, которую пришлось выдержать, и от страха перед ударом, от которого не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали «держать удар», всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал - не беда, говорили ему. Были бы силы и мужество подняться и снова броситься в драку и взять реванш. Пропустил удар - не беда, если только от этого ты стал злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был куклой, он имел определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды случается так, что не успеваешь увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?…

- Что бог ни делает, все к лучшему, - сказал дядя. - И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.

- Даже если от них оскомина?

- Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…

- Дядя!…

- Да-да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы, когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?

- Самое простое, - подкоп.

- Десяти дней хватит?

- Вполне.

- Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что тебе для этого может понадобиться.

Специалистов по подземным работам обещали прислать только через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор выдвинул два взвода на новую позицию - между холмом и старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже обрывистым - земля осела во время высокого паводка. Солдаты начали окапываться еще затемно. Сначала рыли траншею и блиндаж; его делали просторным - отсюда и предполагали бить штольню к доту.

Потом настало утро, а за ним и день - бесконечно длинный, бесконечно скучный. Если бы Ортнер собирался и дальше воевать с этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон был для него лишь полустанком, тратить силы и мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми воевать придется кому-то другому, он не желал.

Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по траншее. Воздух был сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько разрытой земли, что малейшее дуновение ветерка поднимало едкую пылевую завесу. Делать было совершенно нечего. Ортнер еще потомился немного, и от скуки, должно быть, ему пришла мысль переговорить с красными. Вначале идея показалась ему дикой, он тут же ее отбросил, но вскоре она возвратилась к нему снова и уже не отпускала. Ортнер подумал: а почему бы нет? - и поскольку переводчика в батальоне не нашлось, взял свой великолепный словарь, который накануне войны сестра разыскала у парижских букинистов, оставил адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером белым флажком из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.

Он не боялся. Он был уверен, что имеет дело с противником, который не станет стрелять в парламентера. Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти переговоры ни к чему. Цель была одна: увидеть командира красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого сам не знал; просто ему этого очень хотелось.

Когда он стал подниматься по склону, у него закружилась голова. Это от потери крови, успокоил он себя, да и запах здесь дурной. По правде говоря, запах был ужасающий, но возле вершины стало полегче.

От красных на переговоры вышел молодой парень. Ростом они были равны, но в теле красного ощущалась незаурядная сила. У него была перевязана голова, из-под тесной гимнастерки тоже проглядывали бинты, на зеленых петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая гимнастерка, понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием, что даже на минуту не пожелал с ним расстаться. Но как он держится! Будь я проклят, если среди красных он не самый старший.

Разговаривать им было непросто. Сержант неважно понимал по-немецки, майор не знал по-русски и двух ctiob; словарь переходил из рук в руки, но выручала, как и всегда в подобных случаях, мимика. - Я где-то тебя видел, сержант, - начал Ортнер. - Будь я проклят, если мне не знакомо твое лицо… - А я тебя давно признал, майор, - усмехнулся Тимофей. - Вспомни: первый день войны, граница, с тобой еще каких-то двое гавриков было… - Ну как же! Ну как же! - обрадовался Ортнер. - Это я сейчас Петра огорчу, сплоховал парень, а ведь в упор стрелял… - Не моя, значит, была пуля, - объяснил Тимофей… - Не твоя, - согласился Ортнер. - А почему ты позавчера выпустил меня?… - Ну… воевать можно разными способами, - сказал Тимофей… - Понимаю, - закивал Ортнер, - это я понимаю… скажи, а у вас всегда стоит такой дух?… - Только в это время, - сказал Тимофей, - в полдень, когда ветра нет; а так все сносит… но мы не жалуемся… - Понимаю, - сказал Ортнер, - мух много… - Ну, мухи - не пули, - рассудил Тимофей… - Я ведь к тебе по делу, сержант, - переключился Ортнер. - Вы молодцы, дрались колоссально. Настоящие солдаты. Но согласись, сержант, что вам до сих пор и везло, а это не может продолжаться бесконечно… - Вот что, майор, - перебил его Тимофей, - ты уж выкладывай покороче, с чем пришел, да и разбежимся… - Понимаю, - сказал Ортнер. - Предлагаю вам сдаться… - А мы думали - это ты сдаваться пришел, - усмехнулся Тимофей… - Ирония сейчас неуместна, сержант, - не унимался Ортнер. - Вы блестяще отбили атаки, считаете себя господами положения - и это диктует ваш тон. Но ведь у вас перспективы нет! Ваша армия разбита, фронт почти в двухстах километрах отсюда и с каждым днем откатывается дальше… - Ладно врать, - усмехнулся Тимофей, - придумай что-нибудь почище… - Понимаю, что тебе трудно мне верить, - старался быть любезным майор, - но сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а Литва уже наша целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев. А ведь сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если ты знаешь географию, сержант, при такой скорости через две недели мы будем в Москве… - Ладно тебе, фашист, надоел, - сказал Тимофей… - Послушай, - заторопился Ортнер, - слово дворянина и офицера: я гарантирую жизнь и тебе, и твоему гарнизону… - Ладно, - сказал Тимофей, - привет У тебя есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов. Спеши, а то ведь в другой раз не промахнусь, - засмеялся он, кивнув на подвязанную черным платком руку майора.

Они взяли под козырек и разошлись - маленькие фигурки на огромном, белом от солнца, побитом снарядной оспой склоне холма.