Баллада об ушедших на задание. Дот

5

Этот бой длился, наверное, минуты две. Может быть, больше. Может быть, даже целых десять минут. Не знаю. Счет времени шел особый, потому что случился не обычный бой, а сложнейшая трансформация: толпа пленных превратилась в коллектив, а он, в свою очередь, - в воинскую часть, которая умеет все, что положено: наступать, и отступать, и держать оборону. Второй раз превратить этих солдат в толпу пленных уже невозможно: они не сдадутся. Просто не сдадутся, как бы ни сложился бой - и всё.

Лежит колонна посреди выжженного солнцем поля. Голо. Каждый на виду. Смерть то посвистывает над головой, чуть по волосам не ведет, то вдруг, забурившись в землю перед лицом, порошит в глаза комочками глины. А уж следующая пуля - точно в тебя, и, если опять не достанет, летит снова и снова: твоя - в тебя, твоя - в тебя (о господи, сколько это может продолжаться!), в тебя…

Так умирает трус - снова и снова. И так считает свои пули герой.

Это труд солдата: лежать и ждать. Это его долг. Тысячу раз умереть, но не дрогнуть, и, дождавшись приказа, подняться, и пойти вперед, и, если понадобится, - умереть.

Но прежде солдат должен знать: будет приказ. И все его мужество под пулями сводится к этому - дождаться приказа.

Но если он сейчас еще не солдат? Ведь он пока что только военнопленный. Кто ему может приказать? Разве что конвоир. А свой брат военнопленный, пусть он вчера сколько хошь кубарей носил, и даже шпал, даже ромбов! - то вчера было, а сегодня вчерашний генерал не указ, сегодня они одного поля ягоды, одно им имя - военнопленный. Сегодня для обоих и закон, и право, и бог, и судьба, и мать родная - конвоир.

Где же та сила, которая поднимет человека на ноги - может быть, на смерть - и бросит вперед, на врага, на верную смерть?… Ведь если остаться лежать, вжаться в землю, спрятать голову и лежать, лежать - может быть, пронесет…

Сложный вопрос.

И вот падают секунды, падают в прошлое одна за другой, а колонна лежит. Роет носом землю. А над нею, поверх голов, ведет бой пограничник Ромка Страшных. Все свои козыри он выложил. Осталось ему одно: помереть с музыкой.

Не получилось атаки. Что значит армейская школа: соблюдают субординацию, ищут старшего. Приподнимаются: «Комбат! Кто видел комбата?» И еще ответа не дождались, а уже побежал слушок: убит комбат.

Только не всех нужно подталкивать, не каждому нужен приказ. Кто поотчаянней да побезоглядней, как почуял случай да как увидал - вот они, убитые немцы, лежат, и рядом - одна короткая перебежка! - их карабины валяются - заряженные, полуавтоматические, с хорошим боем… эхма! Где наша не пропадала! Двум смертям не бывать,. - бросился к оружию. И сразу же бой разбился на несколько поединков. Пули визжат, торопятся, обгоняют одна другую. Уцелевшие немцы лежат удобно, как на стрельбище: ноги для устойчивости разбросаны, локтями прочно в землю упираются, и ведь стараются целиться, да разве совладаешь с нервами? Пляшут в руках карабины, пули рвут воздух. И у красноармейцев не лучше. Эти и не хоронятся вовсе: кто как пристроился, так и шпарят выстрел за выстрелом, почти не целясь, словно задались поскорее пожечь все патроны. Один даже просто сидел, подвернув по-турецки ноги, и каждый выстрел почти опрокидывал его, да разве в такую минуту сообразишь завалиться на бок и лечь поудобней? Времени нет, и мысль (даже не мысль, потому что он сейчас не думает, он только стреляет, вся жизнь его в этой обойме) у него одна: вон того, конопатого, с железными зубами, с кольцом, с родинкой под левым глазом - убить, убить, убить…

И еще несколько пленных сорвались, скопом навалились на головного, стрелявшего с колена немца. Но этим сразу не повезло: вслед им мягко пролетела граната с длинной деревянной ручкой, и рыжая вспышка расшвыряла тела.

Страшных стрелял короткими очередями. Стрелял не целясь и не надеясь попадать - только прижимал. Стрелял уверенно; пули не зарывались в траву, не исчезали в ней бесследно, как бывает в таких случаях, - они тянулись к немцам белыми визжащими жуками, каждая пуля была видна, и это тем более угнетало немцев. Что и говорить, Ромке повезло, что автомат оказался заряженным трассирующими, только все равно это долго не могло продолжаться.

Против него сейчас было четверо. Потом осталось трое: фельдфебель приподнялся, чтобы удобнее было кинуть вторую гранату, теперь уже в мотоцикл, но тут уж Ромка не сплоховал. Пуля сбила фельдфебеля, словно удар подсечкой. Фельдфебель неловко свалился в траву, тут же приподнялся на четвереньки - видать, уже ничего не соображал, - переступил вперед руками, а потом у него в правой руке хрустнуло пламя, и взвизгнули осколки, оставляя в траве мгновенные бороздки.

А уже из рощи, разворачиваясь в цепь, на подмогу своим бежали автоматчики. Веселые и решительные, они еще не были в бою ни вчера, ни сегодня, у них еще никого не убило, и они предвкушают этот бой, предвкушают, как за сто метров откроют огонь, будут идти в полный рост и поливать свинцовыми веерами: в каждой руке но автомату, их рукояти защелкнуты в гнездах на животе - бо-по-по-по, - с обеих рук, только и работы, что нажимай на спусковые крючки да вовремя меняй опустевшие магазины, шагая в полный рост по выщипанной траве залитого солнцем выгона. Ах, как прекрасна жизнь, когда знаешь, что ты силен и бессмертен, что ты шагаешь к победе, идешь пролить кровь жалкого врага, много крови, тяжелый дух которой уже бьет в твою голову, в мозг, через ноздри, тяжелый и сладкий дух!…

Бегут автоматчики. Каждый на несколько секунд исчезает в свежевырытом котловане и вдруг выскакивает, как отсюда кажется, гораздо ближе. Уже вырвались из-под деревьев и запылили в объезд, явно с намерением отрезать путь к отступлению, три мотоцикла с пулеметами на колясках. А затем появился бронетранспортер, однако дальше котлована не пошел: его крупнокалиберный и на таком расстоянии брал хорошо.

Лежат пленные, Кто может знать, что сейчас у каждого из них на душе? Почему оглядываются друг на друга?…

Лежит пограничник Тимофей Егоров. Ждал команды в атаку - уже не ждет. Лежит последние мгновения. Лежит только потому, что это ох как не просто - встать под пули. Знает, что это конец, и смертная тока разливается в его теле сонной истомой, и вот надавило изнутри на его глазные яблоки, и боль перечеркнула их, как бритва. Но он уже ничего не мог изменить. Он был пограничником. Он знал, что и Ромка знает, что он, Тимофей Егоров, вступит сейчас в бой Ромка и помыслить не мог иначе - ведь оба они пограничники! Выходит, им судьба погибать рядом. Вдвоем.

Впрочем, Герка! Герка на месте. Морщит нос, нюхает воздух, как собака. Значит, их трое. Совсем весело помирать!

Тут подоспел момент, когда у Ромки должен был опустеть магазин «шмайссера». Это был уже второй магазин. Первый он и опустошил быстро, й заменил как-то сразу: немцы не успели оправиться он растерянности; интервал почти не отразился на ритме боя. Другое дело теперь. Теперь немцы ждали именно этих неумолимо приближающихся секунд. Их секунд. Чтобы можно было поднять голову, спокойно прицелиться - и увидеть, как твой пуля сбила с мотоцикла этого нахального парня. И Ромка знал, что они ожидают и дождутся, и убьют его сейчас, и ничего не мог придумать во спасение, потому что время, когда было возможно перебраться за пулемет, он упустил, а теперь уже не позволят. Не дадут… И очереди его поневоле беднели, и каждая следующая чуть мешкала по сравнению с предыдущей, и что-то неуверенное в них появилось, и росло, росло…

Тимофей видел все это. Знал: надо вскочить и добежать до пулемета, прежде чем истощится магазин. Надо!… Он попытался оттолкнуться от земли, но даже напрячь руки не смог. Вдруг оказалось, что сил нет. Ушла куда-то вся сила. Организм опять предал его: предохранительный клапан в системе самосохранения выпустил из него всю силу, как пар, и он лежал, огромный и беспомощный, умирил от стыда и не знал, как одолеть этот страх, который был не в душе, не в мозгу - это его тело не хотело умирать и боролось с его умом, и душой, и волей. И как только Тимофей понял, что душа и воля ему верны, он уже знал, что покорит тело, заставит его подчиниться. Только для этого нужно время. Совсем-совсем немножко…

Беспомощно клацнул затвор - кончились Ромкины патроны…

- Красноармеец Залогин - к пулемету! - приказал Тимофей.

- Есть!

Залогин на четвереньках кинулся к коляске.

Страшных, примой и окостеневший, не сводя взгляда с шевелящихся дул карабинов, на ощупь тыкал новый магазин, но обе кисти у него были забинтованы: и ладони, и каждый палец в отдельности, и он не поподал гнезда. Он тыкал магазин, но не попадал скобкой в гнездо, и не смел опустить взгляда на автомат, потому что отверстия в наведенных стволах гипнотизировали его, и он все тыкал магазином и смотрел, когда же плеснут из этих черных дырочек белые огоньки.

- Падай!…

Ромка опередил выстрелы на миг. Он рухнул на землю, потом сел и уже не смотрел по сторонам, занимался только автоматам. А рядом с ним щедро, заливисто и четко бил пулемет. Сперва по конвоирам, потом - по набегающей цепи.

И вдруг, словно он был и в самом деле громче винтовок и пулеметов, над выгоном раздался уверенный, привычно-командный голос:

- Батальоооон!…

Комбат стоял открыто, свободно; в левой руке штыковая лопата, правая выразительно зажата в кулак. Он сделал паузу как раз такую, что его увидели все, и, когда он понял, что его видят все, резко выкинул кулак в направлении автоматчиков.

- В атаааакууу! Ура!

- А-а-а-а!… - взметнулось над полем.

Это был не крик - это был стон. В нем сплелись и ненависть, и отчаяние, и торжество, и уверенность, и счастье.

Сотни людей разом бросились вперед что было мочи. Охрану забили, зарубили, не задерживаясь, походя, между делом. Но главное - автоматчиков захватили Врасплох, Те опомниться не успели, а красноармейцы уже рядом: до них семьдесят-шестьдесят-пятьдесят метров. И как их много, господи!… Немецкая цепь, еще несколько секунд назад уверенная и неудержимая, попятилась, попятилась - и сыпанула кто куда. Правда, несколько автоматчиков не побежали, они били с пояса в лицо красноармейской ревущей стене; свинец пробивал в ней бреши, но они заливались новыми людьми, рвущимися навстречу пулям, и это было страшней всего. Автоматчиков изрубили. Кто-то поджег бронетранспортер. Он так и не успел повлиять на судьбу боя: сначала молчал, опасаясь побить своих, а потом удрать не дали - изорвали пулями скаты. Сожгли его сгоряча и, пожалуй, напрасно: он еще мог пригодиться. В роще, собственно, боя уже не было. Немцы отступали в стороны, пропуская превосходящие силы красных. С оружием у красноармейцев было все еще плохо: винтовку или автомат имел в лучшем случае один из десяти, но численно они в несколько раз превосходили аэродромную команду, и атакующий порыв умножал их силы.

Всего этого Тимофей не видел. Он поднялся в атаку вместе с остальными, пробежал немного и рухнул: ноги подворачивались, слабость обволакивала туманом. Он собрался с силами, весь напрягся, но встать не смог. Только глаза открыл - лишь на это его и хватило.

Он увидел, что сидит, привалясь спиною к мотоциклетной коляске. Рядом стучало железо, кто-то разговаривал. Но ведь я бежал в противоположную от мотоцикла сторону… уверенно вспомнил Тимофей. Я бежал со всеми… как же так вышло…

Это был все тот же выгон - огромный, местами вытоптанный, местами зеленевший спелой травой, уже пошедшей в метелку, Над плешинами дрожал прогретый воздух. Тела убитых были такие же выцветшие, как трава, и почти неприметные. По проселку, как и прежде, пылили редкие немецкие машины. В роще что-то чадно горело, но стрельба уже ушла далеко. Пожалуй, рощу ребята прошли, прикинул Тимофей; теперь бы догадались на виноградник свернуть, а там рукой подать до настоящего леса.

Как же так получилось, подумал Тимофей, что я вырубился и даже не заметил этого?

Попросил пить. Откуда-то сзади появился Ромка, присел на корточки, отвинтил колпачок с большущей, зашитой в серое сукно фляги, прислонил к губам Тимофея. Тот сделал четыре глотка - и вода кончилась.

- Через несколько минут будешь купаться в речке, - улыбнулся Страшных.

- А за своими никак не успеем?

- Никак, Тима. Поздно.

- А если под самое шоссе подвернуть?

- Я только что оттуда, Тима.

- Ладно. Крепко вы из-за меня вляпались.

- Ну уж из-за тебя? Не больно воображай, комод. Просто мне переднее колесо разворотили крупнокали-берным. Ставим запасное. Ну и тебя тащить - если без мотора - нужен на первый случай хотя бы слон.

- Он у вас прямо сатирик, товарищ командир, - отозвался Залогин. - Прямо сил нет, какой скорый на язык Прямо выкопанный Салтыков-Щедрин А бее через что?…

- Да, «через что»? - развеселился Страшных. - Мерси-пардон, тряхни извилиной.

- А все через гордость, дядя. Чтоб не показать, какого страху натерпелся, пока перед фашистами на этой керосинке катался.

- Это я натерпелся страху? Я?!.

- А кто ж еще? Губы во как развесил, Я уж думал - сейчас заревешь.

- А ну повтори про губы, змей…

- Зря ты на него, Гера. Он же видел нас с тобою, - вмешался Тимофей. - А пограничник пограничника в беде не бросит. Он это знал. Ты ведь знал это, Страшных?

- При чем здесь пограничники? А остальные что - не советские люди? Не красные бойцы? Я знал, что поднимутся все.

Они усадили Тимофея в коляску, втиснув рядом с убитым пулеметчиком, которого почему-то не сняли. А уж от рощи сюда бежали немцы, и давешние три мотоцикла неторопливо катили сюда же, расползаясь веером, чтобы не создавать удобную цель.

Страшных сидел на водительском месте.

- Кажется, придется пострелять, - с сожалением сказал он.

- Понял, - сказал Тимофей и стал выбираться из коляски. - Не бойся. Если недолго - я удержусь.

Громогласно кашляя - по немецкому обыкновению глушителя на нем не было, - мотоцикл даже не рванулся - прыгнул вперед и полетел наискосок через выгон. Пограничники сразу оказались на одной линии между мотоциклами и идущими по проселку машинами, и потому немецкие пулеметы молчали.

- А комбат какой мужик оказался колоссальный, а? - кричал, наклоняясь к Тимофею, Залогин. Видать, эта мысль в нем все время сидела, да только сейчас прорвалась. - Вот не ждал. Ну никак! Я-то думал - рохля он, слабак. А у него, выходит, думка была. Во как момент рассчитал - автоматчиков прихватили. Ты меня живьем зажарь, дядя, я такого не придумаю. Я бы совсем в другой бок попер… Во мужик оказался!…