Баллада об ушедших на задание. Дот

20

Концлагерь был небольшой. Он был высоко в горах, на полонине; от западных и северных ветров заслоняли хребты, так что за месяц на фиалковом небе ни разу не образовалось даже небольшого облачка.

Четыре овечьи кошары стояли здесь давно, быть может, с прошлого века. Их вычистили за день, расчленили тесными трехэтажными нарами - и они превратились в бараки. В тот же день лагерь был обнесен колючей проволокой в один кол, невысоко и негусто: проволоки было мало, каждый метр на учете; но уже к середине июля ограда была двухрядной, на трехметровых столбах, и даже вышку с пулеметом успели поставить. Вряд ли комендант опасался появления в столь глубокой дыре инспекции, а тем более начальства, но стремление выглядеть «не хуже других» было понятно.

Лагерь предназначался для заготовки ценной древесины. Леса подступали отовсюду, однако граница их проходила метров на триста ниже, а по дороге выходило в десять раз больше. Вечернее возвращение в лагерь было испытанием на выносливость.

На первый взгляд побег отсюда не представлял трудности, тем более что у охраны не было служебных собак. Но гитлеровцы с первого же дня ввели - как они сами ее называли - «прогрессивную систему», которая практически исключала побеги. Система складывалась из трех ступеней: «покой», «взаимовыручка» и «единство с народом». В основе лежала простейшая арифметика: за каждого беглеца расстреливались десять узников - кто подвернется под руку. Этим насаждался страх перед чьей-то активностью И поощрялась подлость: доносчики выступали в личине благородных радетелей за жизнь своих товарищей; ведь предупрежденный побег автоматически сохранял жизнь точно определенному числу людей.

Эта ступень называлась «покой».

Если побег все-таки состоялся, репрессии не применялись сразу, пленные получали шанс избежать расстрелов, изловив беглецов собственными силами. В этом и заключалась «взаимовыручка». Узники отряжали в погоню самых доверенных, проворных н сообразительных. Гитлеровцы содействовали им транспортом и огневой поддержкой - по необходимости.

Наконец поощрялось и местное население («единство с народом»). За пойманного или убитого беглеца комендатура платила двадцать марок, за двоих - уже пятьдесят, за троих - целых сто марок!… Еще не состояние, но, во всяком случае, весьма существенная сумма даже для крепкого хозяина.

Тимофей оказался в одном бараке с Чапой, их нары были рядом. Остальных видели издали - на построении и по дороге от лесосеки, но поговорить удалось лишь спустя несколько дней, когда изучили писаные и неписаные законы этого мирка и точно знали, насколько их можно без особого риска преступить. Медведев не беспокоил: сержант рядом - значит, он хоть сто лет будет ждать команды, слова лишнего не уронит, шага в сторону не сделает. Зато Ромка в любую минуту мог сорваться с тормозов, дать ход своему донкихотству. И на Герку плохая надежда: с его инициативностью разве сладишь!…

Впрочем, обошлось.

Они были пограничниками - приучены терпению; приучены сколь угодно долго изучать противника; этим они и занимались без малого четыре недели

В лагере контингент был постоянный, из взятых в плен в самые первые дни войны. Единственная свежая группа влилась в середине июля. Они были из-под Смоленска, где шло ожесточенное сражение. Выходит, гитлеровцы врали, что со дня на день возьмут Москву, до этого было еще далеко. Но и так их успехи ошеломляли. Пленные красноармейцы, как о всем известном факте, к которому сами они уже успели привыкнуть, рассказывали о захваченных Белоруссии, Литве, Латвии, Эстонии, Молдавии, о боях на дальних подступах к Ленинграду и Киеву. Это не укладывалось в сознании, но чем больше Тимофей думал об этом, чем подробней расспрашивал, тем вернее убеждался - так оно и есть.

- Скорого освобождения ждать не приходится, - сказал он товарищам. - Значит, здесь отсиживаться нет резону. Будем двигать к своим.

Удобного случая они не ловили - когда еще такой представится, и представится ли вообще! - просто в заранее определенный момент поодиночке просочились через оцепление, собрались в условленном месте и припустили что было духу через лес.

Тимофей прикинул: их хватятся самое позднее через полчаса; еще столько же времени загубят на организацию погони. За час мы уйдем далеко, рассуждал он, до шоссе доберемся, но вот достанет ли времени, чтобы транспорт какой захватить - вопрос…

Это зависело от удачи.

Красноармейцам не повезло.

На повороте шоссе они нашли удобное место для засады и подрубили подходящую ель, необыкновенно пушистую; сбрось ее на дорогу - и преграда покажется непреодолимой; на деле ее вполне могли сдвинуть два человека. Оставалось дожидаться одинокой машины.

И тут появились преследователи.

Еще недавно это были такие же красноармейцы, свой брат, с теми же солдатскими шутками, с той же мудростью жизни. Но плен изуродовал их души. Вступать в переговоры с ними было бессмысленно: раз они пошли на это дело, чем они лучше гитлеровцев? - быть может, даже хуже…

Но это была лишь часть погони, с минуты на минуту могли появиться остальные. К счастью, на шоссе показался бронированный вездеход. В нем не могло быть много врагов. Ель упала точно. Красноармейцы залегли в кюветах по обе стороны шоссе, и когда немцы выбрались из машины, расправились с ними.

Красноармейцев попытались задержать на первом же контрольном посту, но они были готовы к этому и не жалели патронов. И потом, пока вырвались из Карпат, они уничтожили еще три поста, и к рассвету следующего дня переоделись на всякий случай во все немецкое. На мосту через речку не было часовых - такой это был глубокий тыл. Но в доте обязательно кто-то должен быть, решил Тимофей: приметное место, для поста лучше не сыщешь. Они остановили вездеход у подножия холма, поднялись, ничуть не таясь, прямо к доту - ив упор перестреляли охрану. Потом загнали вездеход в тыл холма, к старице, и решили дождаться ночи.

Это был спокойный день. Они отдохнули вполне, только Чапа жаловался, что «спать було дуже погано: гостинец под боком, хвашистские машины як скажени ревуть». Они не собирались здесь задерживаться: взорвут дот и дальше на восток. Но одного они не учли - своей памяти. И когда прошла усталость и наступили минуты благодушия, и радость узнавания сделала все праздничным: и графическую четкость гор, и шоссе, и редкие машины, которые так красиво катили по нему, тогда они снова вспомнили, что красивенькие машины - это враг, а у них в руках - проверенное оружие…

Нет, они не собирались снова вступать здесь в бой, об этом пока и мысли не было. Это было прошлым, пронизанным сожалением о невозвратимости его. Оно тревожило, создавало неуют и неудовлетворенность и досаду на себя… Все же дальше этих смутных чувств не пошло бы, если б ситуация осталась прежней - нейтральной к ним. Но она вдруг изменилась.

Сначала этого не заметил никто. Но как бывалый шофер, даже специально не прислушиваясь, улавливает малейшую перемену в привычном гуле двигателя, так и они почувствовали несоответствие. И сразу поняли причину: еще недавно шумное шоссе опустело. Словно кто-то далеко в горах остановил движение. Безжизненное, белое на солнце шоссе как сверкающий меч рассекало долину.

Стало удивительно тихо.

Но не принесла покоя эта тишина.

От ущелья докатился приглушенный расстоянием рев моторов. Вот уже на мосту появился танковый дозор, вот и второй за ним, а следом и голова колонны втягивается в долину. Как в июне, как в тот самый первый день - темная скрежещущая масса: по серебристой ленте - лента стали.

Как тогда…

Все как тогда. Только тогда в доте было вдоволь и боеприпасов, и еды, и со дня на день должны были подойти свои - ударить с востока и погнать фашистов по этому шикарному шоссе на запад, аж до самого Берлина. И разве тогда кто-нибудь из пяти думал о подвиге? о смерти? Ударили больше от обиды, от бессильной ярости; больше для самоутверждения, и уж совсем не рассчитывая чего-то серьезного добиться, что-то большое совершить. Ударили, уверенные, что сами в любую минуту от ответного удара увернутся, выйдут из игры… Они ухлопали здесь врагов дай бог сколько - целое кладбище в долине появилось. А чего добились? И что изменится оттого, что вот сейчас, здесь, сегодня они пятеро убьют сколько-то, фашистов? Что изменится там, на востоке, где в бесконечном далеке, в пятистах километрах отсюда, наступают фашисты? Наступают на юге и на севере…

Ничего не изменилось. И не изменится. Напрасны были их ратные труды, и героизм, и мука. Что б они ни делали - снова и снова будут выползать с запада эти стальные колонны.

- Я никого не неволю, - сказал Тимофей. - Время есть. Кто хочет - еще можно уйти.

Чапа облегченно перевел дух:

- Так шо, товарыш командир, наш запас звесный: восем осколковых, три ящика хвугасов, три ящика бро-невбойных. Те-те-те! - збрехав, товарыш командир. Один ящик розтрощеный, там токечки три броневбойных снарядов, а вкупе - тринадцать.

- Их же немного, - сказал Саня. - Разрешите, товарищ командир, я сразу все подам наверх, чтобы помогать здесь.

- Разрешаю… Помнишь, Чапа, куда наводить? Сто метров за водостоком.

- Отож. Щасливе местечко. - Он вдруг снял наушники и повернулся к товарищам. - Стривайте, хлопцы! А знамя?…

Льется на долину тихое предвечерье. Мир и покой.

- Знамя будет.

Тимофей спустился в жилой отсек, нашел чистый комплект постельного белья, достал простыню и разорвал пополам. Все равно великовато… Ладно. Взял из пучка несколько прутьев арматуры и поднялся в каземат.

- Чапа, цыганскую иглу и дратву.

- Завсегда тутечки, товарыш командир.

Ромка едва дождался, пока Чапа наложит свой последний старательный стежок, вынул из-за голенища финку и легко, словно не в первый раз ему это приходилось делать, полоснул ею по левой руке выше запястья. Крупные капли тяжело упали на белую материю и лежали на ней, как ртуть. Казалось, они так и останутся лежать, не впитываясь, так и засохнут комком. Но затем по нитям поползло красное - и красноармейцы вздохнули облегченно.

- И все ты лизеш поперед батьки! - улыбнулся Чапа, поцеловал Ромку и подошел к командиру.

Флаг получился. Он был хорош. Устанавливать его пошел Чапа.

- Не мав я у житти такой чести, щоб прапора мени довирылы, - сказал он. И с ним не спорил никто.

У них оставалось еще минуты три. Тимофей стоял возле амбразуры с закрытыми глазами, слушал Ча-пины шаги на куполе, тянул в себя воздух всей грудью и думал, какое это счастье - умереть за свою родную землю и как ему повезло, что он сам выбрал этот момент и сам выбрал это место, когда он здоров и счастлив, и рядом его друзья, и кажется ему, что стоит он на высокой-высокой вершине, выше некуда, и солнце обнимает его своим теплом…

Он открыл глаза и увидел колонну.

Что они могут доказать мне? Ровным счетом ничего А нам пятерым что они могут доказать? Ничего. Пусть они наступают где-то - здесь им больше не пройти. Пока я жив, пока хоть один из нас жив, пока хоть одна винтовка стреляет - здесь они шагу вперед не сделают.

Пусть перед ними отступает весь мир - мы будем стоять. Даже одни в целом свете. Самые последние.

Лязгнул затвор пушки. Чапа доложил о готовности.

Тимофей увидел, что вдоль колонны мчится длинная открытая легковая машина, полная людей. Не иначе - командование.

- Чапа, можешь накрыть легковушку?

- А мне одинаково.

- Давай. Только упреждение возьми точно.

Он ждал. Рано… рано… еще рано… Ну!

И туг сверкнул гром.