Баллада об ушедших на задание. Дот

13

Против ожидания разведчиков капитан Сад не спешил с допросом Больше всего капитана занимал Рэм. Вместе с Борей Трифоновым, первым в роте специалистом по анатомии, он долго мучил Рэма - вертел, сгибал, прощупывал; наконец они решили: вроде бы только ушиб Тебе придется попотеть сегодня над Рэмом, сказал Боре капитан Сад, вся надежда на твои руки. Об что звук, сказал Боря Трифонов, вот только фундамент заложу попрочнее…

И он похлопал себя по животу.

Еще недавно Боря Трифонов серьезно занимался боксом, даже первые места брал на профсоюзных соревнованиях. Но в разведке «коронка слева в челюсть» не понадобилась ни разу, зато как массажиста его эксплуатировали без зазрения совести. Хорошая слава всегда приятна, и все же Боря считал, что судьба к нему несправедлива. Он мечтал о подвигах, он был готов к ним; боевая репутация Рэма Большова была для него идеалом, но подвиги совершали другие и в поиск уходили чаще другие, и Боря уже всерьез начинал подозревать своего капитана, что тот просто-напросто его бережет. И в этом был резон: отчаянных автоматчиков капитан Сад мог набрать любое число, а вот умелый массажист на всю армию был один.

После кулеша любопытных не осталось: спать завалились Только возле часовни коротал ночь между «дегтяревым» и рацией Сашка, да Боря Трифонов, сосредоточившись и гримасничая, колдовал над Рэмом (во время массажа он переставал видеть и слышать окружающее, он весь «уходил в пальцы», а пальцы сливались с пациентом, и если между ними не циркулировала общая кровь, то жизненная сила циркулировала точно, и нервные клетки передавали непосредственно неведомые науке сигналы, и Боря почти наяву чувствовал то, что чувствовал пациент, и «сопереживал»); да Володька Харитончук, снайпер группы, сменив свой «трехлинейный мастерок» на ППШ, охранял графа.

Немец держался спокойно, высокомерно и нагло.

- Я думал поначалу, что он хамоват со страху, чтобы не показать, где у него сейчас душа, - сказал Алексей Иннокентьевич капитану. - Но похоже, Володя, это не так. Он действительно плохо воспитан. А еще мне не нравится, что он через слово тычет своей родословной.

- Черт их разберет, этих бывших, - поморщился капитан Сад. - Может, они как раз вот такие.

- Не скажите, Володя… Знаете, мне уже приходилось иметь дело с людьми высшего круга, с самым изысканным бомондом. Это были лорды и герцоги, а однажды я был даже представлен вице-королю: он неплохо играл в вист. Так должен вас разочаровать, капитан: у них совсем иной стиль. Правда, среди них не было ни одного немца…

Версия графа была простой и ясной. Он гостил во Львове у приятеля, командира авиационного полка (его «мессершмитты» прикрывали Бориславско-Дрогобычские нефтяные промыслы, хотя им не раз приходилось драться и над самим Львовом, и на юг их бросали, на перехват американских «летающих крепостей»). Они уже дважды охотились в Карпатах - на кабанов и оленей; их много расплодилось за время войны. Но на прошлой неделе на вечеринке один офицер рассказал о каком-то озере вот в этом районе; мол, птицы здесь видимо-невидимо, и лебеди, и утки всех пород. Граф загорелся. Взял с собой только двух слуг и прикатил на своем «опель-адмирале». Озера они не нашли. В довершение граф еще и заблудился…

Алексей Иннокентьевич переводил его пылкую речь почти синхронно. Капитан тоже знал немецкий и вполне свободно оперировал тремя-четырьмя сотнями слов. Этого хватало для обычного допроса, но сейчас был особый случай.

Немец нес околесицу - это понимали оба. Поймать и опровергнуть его не составило бы труда. Только зачем? Как «язык» он не представлял интереса. Если он действительно тот, за кого выдает себя, проку с него мало; если же он здесь не случайно… и в этом варианте он был не нужен: после вылазки Рэма и Ярины разведчики знали о противнике достаточно. Так или иначе, веры немцу не было. И возиться с ним некогда. Ситуация исключала выбор. Ситуация была такова, что надежное решение было одно: немца следовало убить. На всякий случай.

- Вы же понимаете, отпустить вас мы не можем. Тем более таскать за собой, - уклончиво ответил Алексей Иннокентьевич на прямой вопрос графа: когда он сможет считать себя свободным.

Немец и до этого видел, что его история не вызвала ни сочувствия, ни доверия, а тут вдруг понял: это приговор. Он - банальная жертва обстоятельств, жертва случая…

- Бандиты! - негромко сказал он и презрительно выпятил нижнюю губу. - Бандиты! - с удовольствием повторил он и как точку поставил - стукнул кулачищами по коленкам.

Русские не шелохнулись, словно это их не касалось.

- Откровенно говоря, я сразу подумал, что кончится именно так. Всегда кончается одинаково, черт побери! - сказал граф и тихо засмеялся. Было видно: он еле сдерживает себя, чтобы не взорваться. Кулаки выдавали - постукивали по обтянутым галифе коленкам. Да похрустывал валежник, на котором он сидел.

- Но я идеалист, господа. Так, видите ли, воспитан. И если люди обычно примеряют других на свою колодку, у идеалистов это получается особенно смешно: для каждого встречного у них припасена аксиома, что «этот человек хороший». Чем это кончается почти всегда, надеюсь, вам ясно.

Он снова расхохотался, теперь уже громче. Судя по всему, он чувствовал себя неплохо.

- Не хочу лгать, господа: поначалу ваш вид был мне не очень симпатичен. Не брились вы давно. И одеты как цыгане. Но я сказал себе: «Райнер, не будь предвзятым. Погляди на эти интеллигентные лица…»

Он запнулся и вдруг без перехода сказал со злостью:

- Ладно. Говорите прямо: сколько хотите?

Алексей Иннокентьевич при этом улыбнулся - легче стало думать о той черте, на которую они поставили этого типа. А капитан Сад будто и не слышал ничего. Сидел такой же прямой и невозмутимый.

Граф достал из внутреннего кармана куртки чековую книжку.

- Пятьдесят тысяч хватит?…

Еле слышно потрескивал костер, да Боря Трифонов пыхтел за корневищем - вот и все звуки.

- Пятьдесят тысяч марок - большие деньги, - сказал он через минуту, когда ему надоело ждать. - Половины этой суммы достаточно, чтобы открыть собственное дело. Ну? Или вы хотите получить в долларах? Мне это безразлично и - уж позвольте быть откровенным - одинаково противно…

Он глядел победителем.

- Хорошо! - неожиданно крикнул граф, разбивая очередную паузу. - Не буду мелочить, торговаться. Черт с вами! Берите сто тысяч - и покончим с этим. Слышите? Это куча золота! Это вилла, машина, красавица жена. Это право ничего не делать. Готов на любое пари, вы даже понятия не имеете, какая это забавная штука: право ничего не делать. Ну, господа коммунисты? Будьте благоразумны, а то ведь и я могу заупрямиться, и тогда вы из меня ни единого пфеннига не выжмете, клянусь честью!

Он ничуть не сомневался в благополучном исходе. Правда, вначале он совершил небольшую оплошность, взяв несколько оскорбительный тон, но вторые пятьдесят тысяч были достаточной компенсацией за причиненный моральный ущерб и в прошлом, и в будущем.

- Мне очень жаль, - сказал наконец капитан Сад.

- Перестаньте шантажировать! - рассердился граф. - Мое слово твердо: больше не набавлю ни гроша.

- Если вы верите в бога, можете помолиться, - сказал капитан Сад. - Несколько минут ваши.

- Но это же неприлично! - боднулся граф и вскочил легко, словно в его желтых крагах были спрятаны пружины. Впрочем, он тут же инстинктивно обернулся. Ствол автомата был в двух метрах от его груди. Во-лодька Харитончук - весь плотный, округлый, упругий, как бильярдный шар - было в нем что-то такое, даже чуть согнул колени и присел, чтоб удобней было стрелять. Одно неверное движение - разрубит десятком пуль.

Немец медленно опустился на валежник.

- Может быть, вы не знаете… я готов объяснить, как это делается в цивилизованном обществе, - сказал он. - Любой шантаж имеет свою крайнюю цену. Ваш тоже. Я презираю деньги, но с какой стати…

- Ладно, - перебил его капитан Сад, - если я правильно понял, вы неверующий?

- Продолжаете комедию?

- Сожалею, но мы не имеем возможности заниматься вами дальше.

Он взглянул на Алексея Иннокентьевича, при этом повернулся так, чтобы костер хорошо осветил его лицо. Какие-то мгновения Малахов глядел в его глаза, все понял и утвердительно кивнул.

- Харитончук, отведи его подальше, тут слева есть овражек, - сказал капитан Сад. - Только гляди в оба. Парень он шустрый.

- Слушаюсь.

Капитан поднялся, обошел корневище и костер и присел на корточки возле Бори Трифонова. Тот уже сбросил и гимнастерку, и майку: его спортивный торс блестел от пота.

- Ну как?

- Будет жить! - сказал хирург.

Харитончук отступил в сторону, повел стволом ППШ.

- Ком, божья коровка. Только сначала хенде хох!

Немец не двигался.

- А ведь я могу разозлиться, - сказал он наконец. - И тогда этих ста тысяч…

- Вы хотели унизить нас деньгами, Райнер, а сами лишь о них и говорите, - с досадой сказал Алексей Иннокентьевич, неожиданно для себя назвав его по имени. - Хоть перед смертью перестаньте их считать. Или и это тоже не может вас унизить?

Немец сидел как глыба, неподвижный и тяжелый, и только пальцы непроизвольно ломали, крошили хворост. Он силился выдержать свою роль, но какой-то внутренней опоры у него не стало; он растерялся и все больше походил на того, кем и был на самом деле - взрослого немецкого мальчишку. Лицо его дергалось, он снова и снова пытался овладеть собою, и в какое-то мгновение Малахову даже показалось, что вот сейчас он не выдержит и расплачется. Но он выдержал, и, когда заговорил, голос его лишь однажды дрогнул - большего он себе не позволил.

- Господа, позвольте спросить: за что?

- Вы не внушаете нам доверия, молодой человек, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Если бы вас взяла в плен фронтовая часть, вас бы отправили в тыл и возились там достаточно долго, пока не установили бы истину. Но вас взяли мы. Возиться с вами мы не можем. Отпустить - было бы безумием. Мы здесь не на прогулке. Рисковать попусту не имеем права. Да и не желаем.

- Вы ничем не рискуете, господа! Порукой этому - моя честь!

- Оставьте это! О какой чести может быть разговор, если всего несколько минут назад вы нагромоздили гору лжи.

- Я попрошу вас!…

- Оставьте. Чего стоит хотя бы ваша наивная легенда об охоте, о поисках каких-то заповедных угодий.

- Это правда.

- Вздор. Может быть, в охоте вы что-то и смыслите, но лгать так и не научились. С какой стороны ни подступись к вашей истории, она трещит по швам. Например: предположим, вы действительно потеряли своих людей и машину; кто вас надоумил тащить с собою изрядный запас еды? Если вы собирались вернуться к машине, зачем вам нести с собою гамак? Наконец, Райнер, вы назвали оленей и тотчас же вспомнили, что сейчас у них еще не кончилась линька и рога никудышние; назвали кабанов - боже! да ведь и эти жируют на осенних желудях… И тогда вы называете верную дичь - птица! Вот эта почти в сезон! Только зачем было приплетать загадочное озеро? Ведь у вашего приятеля в штабе есть такие подробные карты - там каждая лужа указана…

- Тут вы правы, - сказал граф. - Признаю.

- И не только тут! Объясните такое обстоятельство. Ну, вы знатны, вы богаты, Райнер, предположим. Но ведь при всем этом во время тотальной мобилизации вам не открутиться от службы, если не на фронте, то хотя бы в тыловых частях, например, в СД Наконец, вы схвачены вблизи места, где, по нашим данным, располагается крупный немецкий разведцентр. Да, ваши личные бумаги, граф, безукоризненны, но где гарантия, что они рисуют полную картину? Кто поручится, что в этом прелестном замке нет сейфа или хотя бы письменного стола, в котором лежит ваше удостоверение функционера разведслужбы?

- Какой позор! - прошептал граф. - Неужели вы и в самом деле так думаете?!

- Согласитесь, что все сходится.

- Я шпион… О господи, только этого недоставало!

- Вам больше нечего сообщить? - Капитан Сад вернулся на место и сделал Харитончуку знак.

- Обождите! Я вел себя резковато. Возможно, вызывающе. Возможно, оскорбил вас. Если дело только в этом, я готов принести извинения.

Капитан Сад улыбнулся.

- Очень мило, граф, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Но недостаточно.

- Хорошо. Я обещаю рассказать все, ответить на любые вопросы. Но не сейчас. Через сутки. Давайте условимся так: вы отпускаете меня под честное слово на сутки, чтобы я успел выполнить то, ради чего сюда приехал, поскольку в этом сейчас вся моя жизнь, и ровно через двадцать четыре часа, если буду жив, я отдаю себя в ваши руки.

- Прекрасно сказано. В лучших рыцарских традициях.

- Вы смеетесь надо мной.

- Нисколько. Но меня изумляет ваш темперамент. - Алексей Иннокентьевич теперь говорил медленно. Он ждал вторую легенду и подталкивал к ней пленного, помогал ему, в то же время остерегаясь вспугнуть его неосторожным словом. - Если не ошибаюсь, нордическая…

- Я из Лотарингии, - перебил граф. - Это французская Германия на карте! Но здесь, - он ткнул пальцем в свою грудь, - мы и не французы, и не германцы. Мы лотарингцы!

- Тем более мы надеемся услышать от вас правду.

- Но я не могу рассказать ее вам!

- Почему?

- Я вам не верю! Я не верю, что вы те, за кого себя выдаете. А вдруг вы сами из абвера?

- Ловко, - сказал капитан Сад и посмотрел на часы - Даю три минуты - это в последний раз.

Граф с тоской поглядел вокруг. Черный лес не оставлял надежды. И усталые лица русских тоже.

- Спрашивайте.

- Где вы служите?

- Летчик. Но это в прошлом. С этим покончено навсегда.

- Вы хотите сказать, что дезертировали?

- Фактически да. Я уже давно искал повода, чтобы выйти из этой безумной игры. В апреле удалось. Меня сбили под Чистерна-ди-Рома. Проклятые янки! Мне ни разу не пришлось сразиться с ними один на о тин - всегда налетали кучей, сразу со всех сторон Другое дело англичане. Я имел поединки с ними над Тобруком и Эль-Аламейном. Это были джентльменские схватки, уверяю вас, хотя «харрикейн» почти непригоден для такого боя.

- Выходит, вы ветеран африканской кампании?

- Я попал к Роммелю прямо из училища. Там была честная война. Мы и понятия не имели, что творится на материке. Мы бы победили и англичан, и пустыню, но нас предали в Риме, а потом фортуна отвернулась от фельдмаршала.

- Ну да. А потом на ваших глазах были потеряны Африка, Сицилия, Южная Италия… Выходит, все дело в военных неудачах?

- Я стал иначе думать. У меня переменились убеждения.

- Ах, даже так… Представляю, чего это стоит: отказаться от веры… от идола, которому поклонялся много лет.

- Вы иронизируете надо мной? - устало сказал граф. - Возможно, вы правы. И я заслуживаю только иронии… Тем более, что все произошло иначе - в одну ночь. В одну минуту! И совсем без боли, без мук… Правда, я никогда не был нацистом. - Он помолчал. - Это случилось в октябре прошлого года. Как раз мы оставили Неаполь. Я перегнал свою машину на новый аэродром, под Субиано, это километрах в двадцати восточнее Албанских гор, одно название что аэродром, посадка на него была опаснее воздушного боя, и получил недельный отпуск: надо было выполнить кучу формальностей в связи с наследством.

- Как же вас отпустили?

- Фельдмаршал Кессельринг. Он не нашего круга, но человек порядочный. Он всегда был внимателен ко мне.

- К младшему офицеру?

- Погоны - это все, когда вы командуете ротой на плацу. Но они не прибавляют ни ума, ни культуры. И душа человека, как известно, живет не под погоном.

При этом он кивнул на Алексея Иннокентьевича. Намек на его солдатскую форму.

- Дома меня ждало серьезное испытание, - продолжал он. - Я ведь рос без отца. Считалось, что он погиб на охоте. Несчастный случай. Это было в тридцать третьем году, я был совсем несмышленыш. Меня сразу отдали в закрытый лицей, и я никогда по-настоящему не интересовался, что же произошло. И только в этот приезд, когда я вошел во владение наследством, нотариус передал мне прощальное письмо отца.

У графа набрякли губы, и он как-то нелепо и беспомощно схватил пустоту своими огромными ручищами.

- Он был большой человек в государстве. К тому времени, когда к власти пришли наци, он имел не только известное имя, но и незапятнанную репутацию. Не знаю почему, он отказался сотрудничать с Гитлером, и сделал это демонстративно. Тогда на него науськали газеты. Было сфабриковано нелепое, постыдное дело. Все факты, все документы - сплошь фальсификация. Но им было мало сделать отца политическим мертвецом. Ему публично было нанесено оскорбление, а когда он потребовал сатисфакции…

Граф безнадежно махнул рукой. Он тяжело дышал, но сидел смирно. Прошло не меньше минуты, прежде чем он смог говорить дальше.

- Вот что я узнал в октябре… Отец заклинал меня никогда не быть заодно с его убийцами - нацистами. Да и прусский дух, как я теперь понимаю, он презирал… Отец завещал смыть позор с нашего имени. Этого я не мог в одиннадцать лет, но сейчас мне двадцать один, и я нашел эту змею - Уго фон Хальдорфа! - закричал граф и показал рукой в ту сторону, где за деревьями и лугом был замок. - И если он не захочет со мной стреляться, - клянусь! - я задушу его вот этими руками… Это от вас зависит, господа. Я не прошу у вас ни помощи, ни пощады. Только снисхождения прощу, господа! Дайте мне одни сутки, только сутки! - этого мне будет довольно, а потом я вернусь к вам - и делайте со мной что хотите, раз уж вам непременно нужна, именно моя жизнь…

- Успокойтесь, Райнер, - сказал Алексей Иннокентьевич и повернулся к капитану. - По-моему, сыграно неплохо.

- Он молодец, - кивнул капитан Сад.

- Было бы время, я б непременно докопался, есть ли у него третья легенда.

- Не сомневайтесь, Алексей Иннокентьевич.

- Я вижу, Володя, вы начинаете уважать барона фон Хальдорфа?

- Поневоле начнешь. Столько выдумки, дерзости… и ни на что не похоже.

- Да, в шаблонных действиях его не упрекнешь. - Алексей Иннокентьевич повернулся к пленному. - Итак, в этом отпуске ваши глаза открылись…

- У меня была только неделя. Слишком мало, чтобы разыскать проклятого барона, но достаточно, чтобы принять решение о выходе из игры. Видите ли, - уже совсем спокойно объяснил Райнер, - если б я оставался в армии, многое осложнялось бы уставом и погонами, армейской иерархией. Фон Хальдорф вполне мог толкнуть меня под военный трибунал. По нынешним временам - безрадостная перспектива.

- И вы продолжали воевать…

- Да, еще почти всю зиму. Мы прикрывали десятую армию, и мне чертовски повезло. В один только день, 15 февраля, когда эти варвары бомбили знаменитый Кассинский монастырь, я сам сбил три «боинга». Но их были сотни, и когда нас осталось меньше эскадрильи, нас перебросили на север, и мы стояли почти без укрытия на каком-то дурацком лугу на полдороге между Римом и Чивита-Кастеллана. Однажды меня послали на разведку в район Неттунии, и все было подозрительно спокойно. Мне дали сфотографировать порт, но уйти морем не позволили - там стоял авианосец. Я чувствовал, что на обратном пути меня встретят, и бросился в другом направлении - к запасному аэродрому в долине Сакко. Не помогло. Их была целая эскадрилья. Я выбросился под нашими позициями в Чистерна-ди-Рома, и обе раны оказались пустяковыми, но контузия была настоящая. Хороший повод. Милый Кессельринг был на высоте, выпустил меня вчистую.

- Где ваша справка о непригодности?

- С собой не ношу. Военная жандармерия проучила два месяца назад - порвали справку у меня на глазах. Патриотический пыл, видите ли. Получить копию было не легче, чем оригинал.

- Следовательно, опять только слова, - констатировал Малахов. - Предположим все же, что вы рассказали нам правду. Скажите, граф, если не секрет: что вы собирались делать дальше - после того, как отомстите фон Хальдорфу.

- Я бы уехал в Швейцарию. Разводил бы цветы, собирал марки. - Он улыбнулся приятному воспоминанию. - У меня прекрасная коллекция на вилле в Люцерне.

- И так всю жизнь?

- Надеюсь.

Капитан Сад, который стал подремывать, сейчас вздрогнул, выпрямился и глядел на графа во все глаза. Капитан вырос на войне и ею был воспитан. И знал - жизнь здесь висит на тончайшей ниточке; тем более - жизнь разведчика. И он никогда не думал о будущем и делал это сознательно: ведь мечты - это сокровище, которому нет ни цены, ни меры; и как подумаешь, что может ведь так случиться, что на одну чашу весов ляжет выполнение задания, а на другую - твоя мечта… Нет! Он был уверен в себе. Он знал, что выберет первое - свой долг. Но он не хотел этой ненужной борьбы, не хотел, чтобы в нем хоть что-то могло дрогнуть во время выполнения задания; не хотел - пока идет война, чтобы у жизни появилась иная цена и смысл, кроме необходимости выполнить задание.

И вот сейчас перед ним сидел человек, который среди крови и ненависти спокойно рассуждает о будущем, и не сомневается в нем, и для него не существует ничего, кроме этого будущего: «через неделю» и «всегда потом»… и ничего, кроме личной жизни, личной ненависти и личной судьбы… Ты можешь верить его историям, можешь не верить, тут дело не в словах, а в сути, в существе; в этом он не врет. В этом он действительно настоящий, такой как есть… Непостижимо!

- А как же ваша родина? Ей предстоят нелегкие испытания, - сказал Алексей Иннокентьевич.

- Знаю. Поверьте, господа, мне было нелегко решиться на этот шаг: отойти в сторону от борьбы. Надеюсь, вы не считаете меня трусом… Но немного нужно ума, чтобы пройти последний путь с истерзанной отчизной! Это философия толпы, философия баранов, которые мчатся в облаке пыли, не разбирая дороги, туда, куда их гонят. Насколько больше мужества нужно тому, кто хочет остаться самим собой, кто хочет перелезть стену и вырваться из сумасшедшего дома. Мне надоел этот мир, отравленный политикой. Я хочу жить естественно, хочу жить честно. Я сделал выбор - и отошел в сторону. Я ничей. Понимаете? Я ни с кем!…

Райнер развивал свою доктрину невмешательства горячо и долго, так что наконец и Алексей Иннокентьевич не выдержал.

- Довольно, - сказал он. - Вы признали, что ваша первая легенда была ложна. Вторая разработана убедительней, однако опять ни единого документального подтверждения. Неприятно говорить такие вещи, но мы вам по-прежнему не верим.

Райнер смотрел на него несколько мгновений, осмысливал ответ, потом понял, что это означает подтверждение прежнего приговора, и вскочил.

- Но вы не можете, не имеете права расстрелять меня просто так! Это будет убийство! Вы просто мясники, а не солдаты, если пойдете на это! Клянусь вам, я ни с кем! Я только сам за себя…

- Это невозможно…

- Но это так! Вот он я, перед вами - человек, который хочет пройти мимо всех как тень.

- Это невозможно.

- Ах, так?… Будьте вы прокляты!

Граф с неожиданной для такого огромного тела ловкостью вдруг перекатился назад. Харитончук не ждал удара, полетел в кусты и опрокинулся. Но граф не прельстился его автоматом. Он схватил обломанную ветку бука, здоровенную, длиной метра в три, и, подняв ее над головой как палицу, бросился на офицеров. Алексей Иннокентьевич понимал, что удара не будет, не должно быть, но поневоле весь напрягся й ждал, куда будет нацелен удар, если он все-таки случится. Тогда увернуться, сделать ложный выпад и положить этого верзилу отработанным ударом: ребром ладони по шее. А вот капитан Сад будто и не видел ничего. Он сидел все такой же прямой, обхватив руками одно колено, и только в глазах появилось насмешливое выражение.

- Ну что ж ты не бьешь, граф? - спросил он у остановившегося немца.

Райнер колебался еще несколько мгновений, потом отбросил ветку далеко в сторону, плюнул в сердцах под ноги и отвернулся, яростно затолкав кулачищи в карманы галифе.

- Глупый ты парень, Райнер, - сказал капитан Сад, встал и подошел к немцу; его макушка была чуть выше плеча графа. - Ладно. Ты свободен.

- Идите к черту, капитан, - сказал Райнер.

- Скорее всего я там буду сегодня же.

- Если вы думаете, что теперь я лучшего мнения о вас…

- Ладно, ладно. - Капитан Сад засмеялся. - Знаешь, Райнер, а я тоже собирал марки. Даже специально на почту устроился работать разносчиком в вечернюю смену. У меня их было много, марок-то, почти тысяча.

- У меня в Люцерне отведен для этого целый кабинет. И специалист нанят, чтобы следить за новинками и ездить по аукционам.

- Лихо, - ответил капитан Сад, но из гордости не спросил, что такое аукцион.