Баллада об ушедших на задание. Дот

8

Это произошло в ночь с первого на второе июля. А через сутки разведчики вышли на связь - все протекало по плану. Следующего сеанса радиосвязи Малахов не стал ждать, потому что наконец-то наши армии, срезавшие «белорусский балкон», ворвались в Минск. Малахов выхлопотал сорокавосьмичасовой отпуск, нашел оказию (совсем новенький «Дуглас», в котором летел молодой авиационный генерал с офицерами штаба: его корпус вроде бы собирались передать 8-й воздушной армии, и теперь он возвращался после рекогносцировки) и уже четвертого июля был

б родном городе. Большой дом на Советской, где с весны тридцать восьмого жила семья Алексея Иннокентьевича, фашисты взорвали фугасом. Люди только начинали возвращаться в город и вообще мало кто уцелел, но Малахов знал, как искать, и нашел соседей по парадному. Они ютились теперь во времянке сразу за вокзалом, это было совсем в другой стороне. Немцы выселили их еще в сорок втором. Прежний дом на Советской был огромен, и всегда казалось, что все живут сами по себе, и самое близкое знакомство дальше просьбы о куске стирального мыла или коробки спичек, чтобы лишний раз не бежать в лавку, не шло. Но война все перевернула и обострила память. Люди боялись выходить на улицу и откровенно разговаривать с малознакомыми людьми, но что-то сплотило всех, каждый стал словно частичкой одного огромного организма, и что бы ни произошло с кем-нибудь из них, какими-то неведомыми путями почти сразу становилось известно всем.

Соседка долго, с интересом разглядывала Малахова.

- Никак не упомню вас, товарищ командир… Да и Глаферью (она так и произнесла имя жены Малахова - через «е») в нашей парадной мало кто знал. Гордая была дама, упокой господь ее душу. Бывалоча идет мимо - голоса не подаст, вот так только головою мотнет. Понимала из себя много, уж вы не обижайтесь, товарищ командир… А то правда: люди говорили - она на пианине умела выступать?

Малахов слушал ее - и вроде бы не мог сосредоточиться. Чтобы соединить все эти слова и понять их. Они летели в него, как шарики, но то ли силы в них было мало, то ли какая-то преграда стояла на пути - не долетали… кружили возле - пустотелые, лишенные смысла - нет! нет! это о ком-то другом, не о его семье…

Мысли его разбредались, но он все-таки понимал, что соседка сейчас нарочито груба и вульгарна: хочет спутать его чувства, негодованием скомкать боль - и тем смягчить удар.

…Жену и младшую дочь фашисты зверски убили прямо в квартире. Старшую вместе с тысячами других минчан расстреляли за Уручьем, во рву, в каких-то десяти-пятнадцати километрах от места, где они каждое лето снимали дачу…

В Малахове что-то остановилось.

Сначала не было мыслей никаких. Он возвращался чадными, засыпанными битым кирпичом улицами, терпеливо пережидал, когда дорогу перекрывала ревущая моторами, окутанная клубами пыли и газов колонна тридцатьчетверок или «студебеккеров»; отдавал честь; отвечал на какие-то вопросы… Потом вдруг сказал себе, что ведь знал, где-то глубоко-глубоко оно в нем сидело, это знание… пожалуй, не столько знание - страх… Но он не признавался себе, все годы гнал от себя чувство, потому что даже сомнение становилось изменой…

Ну кому они мешали, мои девочки? Ведь и места на земле занимали совсем чуть-чуть. Такие тихие, придавленные своими комплексами и бедами, истинными и мнимыми. За что их уничтожили? За что?…

- Вы контужены, товарищ подполковник? Вас проводить? Где вы остановились? - ворвался в сознание Малахова предупредительный, но твердый голос, и он вдруг увидел, что прямо перед ним стоит майор-артиллерист с красной повязкой на рукаве, а чуть в стороне и патруль - стрелковое отделение.

- Вы меня слышите, товарищ подполковник?

- Да, майор, благодарю вас… Все в порядке…

Говорил Малахов через силу.

- Разрешите ваши документы.

Малахов протянул.

Майор изучил их внимательно и со знанием дела, Его лицо смягчилось:

- Может быть, все-таки мы вас проводим?

Малахов отрицательно качнул головой, майор отдал честь и повел патруль дальше, но еще дважды оборачивался.

Нельзя себя так распускать… возьми себя в руки… ты ведь можешь, ты должен суметь! - приказал себе Малахов, но сразу это не получилось, и он все стоял и говорил себе: Ну!… Ну!… Похоже, ты сломался, Алексей Иннокентич, похоже так… и побрел к вокзалу.

В штаб фронта он возвратился постаревший, тянул ноги, стал еще более нелюдим. Целые дни сидел в своем кабинете за письменным столом; никуда не звонил, ничем не интересовался; никто не знал, что он ел эти дни и ел ли вообще. Каждый вечер ему приносили радиограмму поисковой группы, он кивал, говорил свое обычное «благодарю вас» и клал радиограмму под пресс-папье.

На четвертые сутки (это было уже 10 июля) Малахов нарушил затворничество и поднялся на этаж выше, в оперативный отдел, к своим офицерам, которые занимались этой операцией.

- Как вы находите работу группы? - спросил он.

- Ну что ж, - сказали ему, - ребята стараются, вой что сами придумали… Уж если Хальдорф точно в этом районе - они его откопают.

- Карту, - сказал Малахов. Перед ним положили двухверстку.

Маршрут группы пересекал фронт 1-й венгерской армии, все три пояса обороны, затем ее тылы; затем натыкался на крестик - первый контрольный пункт. Все контрольные пункты были пройдены четко и почти в срок, и ничего в них обнаружено не было. Тогда командир, продолжая поиск, повел группу назад челноком, влево-вправо; на карте это получалось, как гармошка, которую нанизали на прежний маршрут. Профессиональная работа.

Офицеры так и сказали Малахову. Он усмехнулся. В провалившихся серых глазах на миг словно свет зажегся - и погас.

- Это не они идут, - сказал Малахов. - Это Хальдорф нас водит.

Офицеры молчали.

Ты знал, на что посылал эту группу, сказал себе Малахов. Идти на Хальдорфа, поддерживая постоянную радиосвязь, это все равно, что балансировать над пропастью на проволоке. Но ты пошел на это в надежде узнать точный адрес. А все, выходит, напрасно. Мало того: своим нехитрым маневром Хальдорф отыграл несколько дней. Правда, теперь ты можешь быть уверен, что разведцентр где-то здесь, в одной из этих точек…

- Прошу вас проанализировать текст радиограмм, - сказал Малахов. - И маршрут тоже… Вместо живого зверя нам подсунули дохлую кошку. Через два часа представите мне соображения, где это могло произойти.

Он круто повернулся и ушел к себе, может быть, даже излишне торопливо, если поглядеть со стороны, но это не было знаком недовольства; просто вдруг возник новый план; он формировался буквально в эти секунды, и Алексей Иннокентьевич боялся, что случайная реплика или разговор отвлекут, выбьют из ритма; нарушат живой процесс, когда мысль обрастает деталями, как дерево листьями.

Самым же существенным в плане для Алексея Иннокентьевича было то, что он решил в третьем поиске принять личное участие. Разрешение на это пробить будет непросто, начальство упрется - и справедливо. Но Малахов не сомневался, что найдет достаточно веские основания и добьется своего. Во-первых, за выполнение задачи он отвечал лично, а схватка с Хальдорфом, судя по всему, вступала в решающую фазу. Во-вторых, здесь уже потеряны две разведгруппы, больше рисковать людьми вслепую нельзя, да и времени не осталось. В-третьих, не исключено, придется на месте принимать ответственные решения - и тут пригодится его личный опыт…

Но перед самим собой он не собирался хитрить. Он не представлял, что когда-нибудь оправится от полученного удара, что еще будет жить в том же душевном настрое, что и прежде. Но чтобы хоть как-то выйти из состояния, в которое повергла его потеря семьи, чтобы жить! - продолжать жить и бороться и выполнять свой долг, он должен был хотя бы на время выбраться из стен кабинетов, из цепкой паутины умозрительной борьбы с невидимым, далеким, почти полумифическим противником и схватиться с ним лицом к лицу. Самому идти, самому искать, самому стрелять. Делать! делать! делать вот этими руками, своими собственными, спокон веку мужскую, святую работу мести. Только это меня может вылечить, понял Алексей Иннокентьевич. Только после этого я как-то смогу дальше жить…

Пойду! - решительно заключил он.

Следует заметить, что на фронте за последние дни произошли перемены, и не все из них благоприятствовали планам Малахова.

После того как в начале лета были разгромлены основные силы группы армий «Центр», Гитлер передал командование ею фельдмаршалу Моделю, сменив прежнего фаворита, безвинно пострадавшего фельдмаршала Буша. Это произошло 28 июня, а уже на следующий день Модель, который продолжал возглавлять и группу армий «Северная Украина», начал переброску в Белоруссию мало-мальски свободных войск с участков, находившихся пока в его компетенции. Обработав поступающие из-за линии фронта сведения, операторы заключили, что немцы направили на север шесть дивизий, из них три танковые. Ситуация складывалась благоприятно, армии 1-го Украинского стали готовиться к наступлению.

Затем отличилась разведка фронта. Эти ловкачи достали бесценного «языка» - офицера связи немецкой 17-й танковой дивизии. Его буквально вытащили из-за стола; это было в Сокале, в самом центре, на какой-то пирушке, и протрезвел немец только на следующий день, уже в Новом Селе, где стоял штаб маршала Конева. Офицер оказался словоохотливый. Он рассказал, что в штабе Моделя знают о предстоящем наступлении, даже о приблизительных сроках его, и что командующие армиями уже разработали порядок отвода войск на вторую полосу обороны, едва будет установлено, что наступление началось, чтобы подготовительный артиллерийский удар пришелся по пустым позициям. В общем, немецкая разведка работала на удивление успешно; следовательно, наши контрразведчики только зря хлеб едят. Командующий произнес эту фразу в сердцах, но штабной иерархией она была принята как официальная позиция, даже как руководство к действию. Для контрразведчиков наступили черные дни. Если прежде по первому слову им оказывали любое содействие, все «само падало», то теперь даже причитающееся «по закону» приходилось буквально выбивать, выхаживать по инстанциям, высиживать у дверей высоких кабинетов.

И вот в такую нескладную минуту Малахов затеял третью попытку найти фон Хальдорфа.

Хотя у него были чрезвычайные полномочия, и он не без основания рассчитывал на доброе к себе отношение фронтовых «тузов», от которых зависела поддержка операции, у Малахова создалось впечатление, что он уперся в стену.

Воздушно-десантный батальон, которым он имел право в случае нужды воспользоваться, оказывается, уже несколько дней сражался где-то в районе Белостока. И штурмовики, обещавшие поддержку, перебазировались под Минск. А прилетевшими им на смену эскадрильями командовали незнакомые люди. Мы знать ничего не знаем, говорили они Малахову. Вот пусть начальство спустит приказ - тогда пожалуйста; сделаем что надо в лучшем виде.

Малахов принял это спокойно. Что-то в нем умерло, и это отразилось в его облике, да так, что было заметно всем. Он превратился в живой автомат, который, методично преодолевая препятствие за препятствием, неумолимо идет к цели. Он ходил из штаба в штаб, и хотя в проекте приказа о наступлении все еще не было окончательно установлено, какие авиационные корпуса после нанесения удара на главном, львовском, направлении будут переброшены южнее, на станиславское, которое как раз интересовало Малахова, он все-таки сумел договориться с летчиками о взаимодействии. Потом занялся «выбиванием» десанта. Все это решали генералы, генералов было много; они говорили «голубчик ты наш», и «дружок», и «милый Алексей Иннокентич», и другие ласковые слова; они готовы были наобещать золотые горы, но решать никто не хотел и потому каждый спешил спровадить Малахова к коллеге. Однако дело было ясное и нужное, и в конечном счете разрешилось положительно. И затратить-то пришлось на это всего полтора дня; если реально смотреть на вещи - не так уж и много.

(Кстати, офицеры из оперативного отдела не приняли версии Малахова. Ни в одной радиограмме не был пропущен контрольный знак; и радисты Смерша, поднаторевшие в этом деле, уверенно заявили, что в работе ключом не заметили каких-либо перемен; наконец, разведгруппа действовала грамотно и единственно верно. Что ж, постараюсь на деле доказать, что вы ошибаетесь, сказал Малахов, подумав при этом, как удобно пользоваться даже такой относительной свободой, какую имел он.)

Одиннадцатого июля под вечер Алексей Иннокентьевич возвратился в отдел и почти до восьми разбирал бумаги в своем письменном столе. Поужинав в офицерской столовой, он заспешил к себе на квартиру и положил в портфель чистое полотенце, зубную щетку и бритвенный прибор, хотя решил еще раньше, что в поиске будет действовать в немецкой форме, значит, и предметы туалета у него должны быть подобраны соответственно; но этим он мог разжиться на месте. Потом он сел в свою «эмку», сказал шоферу: «Давай через Тарнополь, - закрыл глаза и выдохнул еле слышно, словно поставил точку на прошлой жизни: - Все…»

Было еще светло, хотя местами, когда дорога ныряла под темные своды старых тополей, становилось сумеречно. Движение было небольшое. Вот через час-полтора здесь не протолкнешься: последние двое суток перед наступлением - самая лихорадка. Красивая земля, думал Алексей Иннокентьевич, глядя на распаханные холмы с дальними перелесками, с лентами огородов, но не жалел, что больше никогда не увидит этого. Он вообще об этом не думал. С той минуты, как он решил, что пойдет с разведкой, его душа жила одним: ожиданием. Она терпеливо аккумулировала в себе ненависть. Встретиться лицом к лицу, и из автомата - от живота - в упор!… Он так это ясно себе представлял, так живо, что содрогался даже и пальцы непроизвольно сжимал до онемения. О боже, шептал он, дожить бы, дождаться бы; кажется, зубами глотки бы им грыз…

Он забыл на время, что он разведчик-профессионал, что у него совсем другая работа. Он сам поставил диагноз, и сам определил себе лечение, и наслаждался мыслью, что сможет, как все, как другие, как рядовые солдаты. Хоть один раз в жизни!…

За Тарнополем дорога пошла прямо на юг. Здесь движение стало еще меньше. Шофер прибавил газу. Ночь летела им навстречу, сухая, жаркая, черная, и только контрольные посты и длинные вереницы «студебеккеров», которые приходилось время от времени обгонять, напоминали о войне.

Капитан Сад встретил Малахова настороженно, с нескрываемым внутренним сопротивлением: не забыл их первого разговора. Намерение присоединиться к поисковой группе пришлось ему тем более не по душе.

- Это связано с большим риском, товарищ подполковник, - попытался воспротивиться он.

- Знаю.

- Боюсь, что не совсем…

- А вы не боитесь, что мне не понравится ваш тон? Они сидели друг против друга в просторной чистой горнице. Между ними был небольшой стол, застланный старенькой рядниной, сейчас пустой, если не считать светильника, сделанного из гильзы от сорокапятимиллиметровки, сплющенной по горловине. Светильник стоял чуть в стороне, чтобы не мешал видеть друг друга.

- Почти все опытные ребята ушли с первой группой, - сказал капитан Сад. - Мне придется вести мальчишек. Других не осталось.

Малахов с трудом подавлял в себе досаду. Нет, не таким представлял он этот разговор - разговор перед уходом в разведку, на который зачастую отпущено совсем немного слов, бывает - всего две-три фразы, вроде бы и несущественных, если поглядеть со стороны, но именно в них рождается то безграничное взаимное доверие, которое там, за линией фронта, становится твоей надеждой и силой, дает ответ: будешь ли ты, вернешься ли, выполнишь ли свое задание…

Впрочем, а мог ли быть иным этот разговор? - подумал Алексей Иннокентьевич. Вряд ли. Ну представь себя на месте этого капитана - кого он во мне видит? Очевидно, охотника за острыми ощущениями или внеочередным орденом. Не иначе. А он уже думает о деле, о своем задании, и от мысли, что сидящий перед ним штабной чиновник вдруг в какой-то момент начнет вмешиваться, подавать советы, а то и командовать, - от одного этого ему муторно становится. Он прав, этот капитан Сад, заключил Алексей Иннокентьевич, но ведь и я прав тоже. Жаль, этого он сейчас не поймет… да я и не стал бы объяснять! Он обязан подчиниться, и выполнит приказ - большего от него в данную минуту и не требуется. Но когда мы выйдем на последнюю черту, оно должно уже будет жить в нас - наше взаимное доверие. А для этого первый шаг нужно сделать уже теперь; трудный шаг: нужно пойти на компромисс. Человек должен знать это сам, этого объяснить невозможно в такую минуту. Как жаль, что сегодня - пока что - это придется делать мне одному…

Но надо было сделать это так тонко, чтобы оно сложилось вроде бы само по себе, чтобы молодой, но уже достаточно уверенный, а потому и жесткий командир дивизионной разведроты не решил, что подполковник с надломом, что достаточно чуть упереться, чуть надавить - и уступит.

- Никак не соображу, капитан, на что вы надеетесь: разжалобить меня или напугать?

- Я объяснил, как оно есть… Только и всего.

- Тогда оставьте ваши сантименты насчет мальчишек. Это солдаты. А поскольку их отобрали в разведку, смею надеяться, это лучшие из солдат. Или я заблуждаюсь?

- Вы правы, - сказал капитан Сад.

- Еще я надеюсь, что из лучших будут выбраны лишь те, с кем мы сможем выполнить задание. - Малахов увидел, что взгляд собеседника стал каким-то рассеянным, даже отрешенным, и спросил, смягчая тоном бесцеремонность вопроса: - О чем вы задумались, капитан?

- О своих ребятах, товарищ подполковник. О тех, кто уже там… - Он встретился взглядом с Малаховым, почувствовал в нем поощрение и добавил: - Понимаете: они ждут меня. Если живы, конечно… Они знают, что я приду и выручу их. Я помню об этом, и оно во мне сверлит и днем, и ночью… Извините, пожалуйста.

- Ничего.

- Значит, вы настаиваете на своем участии, товарищ подполковник?

- Считайте, что дело решенное, капитан.

- Слушаюсь.

- Считайте, что это необходимость… что мне, очевидно, придется выполнять свою локальную задачу.

- Слушаюсь, - повторил капитан Сад; в его взгляде что-то едва уловимо напряглось. «Он не знает слова «локальный», - догадался Алексей Иннокентьевич, но, поскольку не сомневался, что смысл фразы понят капитаном правильно, не стал объяснять, боясь задеть его самолюбие.

- И последнее, капитан. Командир группы - вы. Для меня тоже. При любых обстоятельствах. Ясно?

- Не очень… не вяжется как-то.

- Сейчас увяжется. Будем считать, что «товарищ подполковник» останется в этой горнице, а выйдет отсюда просто Алексей Иннокентьевич. Скажем, переводчик И никто в ином качестве знать меня не должен.

Малахов вопросительно взглянул на капитана, тот кивнул, качнулось пламя в гильзе, и тотчас под стеной, где стояла широченная, разбухшая перинами железная кровать, засветились на миг и тут же погасли, превратившись в едва заметные точки, четыре большущих медных шара, украшавшие спинки кровати.

Следующий день пролетел незаметно; сборы и мелкие хлопоты поглотили его. Оказавшись в положении исполнителя, человека подчиненного, Алексей Иннокентьевич нашел в этом немало удобства. Правда, какое-то время он контролировал капитана - осторожно, чтобы ни он сам, ни остальные не заметили, но вскоре убедился, что тот дело знает, и успокоился совершенно. И тотчас какая-то усталость обволокла его. Не физическая - он чувствовал себя превосходно. Но опять между ним и миром встали незримые стены, опять потускнели краски и уши будто ватой заложило, и он никак не мог попасть в ритм с окружающими, на все реагировал с опозданием, только теперь это уже не волновало его. Он ждал. Он весь погрузился в ожидание, как в спячку. Теперь уж совсем недолго осталось ждать, с улыбкой думал он.

И лишь однажды мысль ожила в нем, правда случилось это мимоходом. Он шел вдоль опушки леса со свернутым мундиром немецкого пехотного офицера под мышкой, и вдруг справа лес будто разрубили - открылась прямая широкая просека, и в дальнем ее конце - очень красивый закат. Алексей Иннокентьевич не остановился, шел и думал: ведь не исключено, что он видит закат последний раз в жизни. Ну вот возьмут да и убьют его через несколько часов, при переходе линии фронта. Обычное дело! Но эта мысль его не опечалила, только рассмешила. Столько лет воюю, думал он, а вот ведь когда впервые довелось испытать такое.

Выступили в ночь. Это была ночь на тринадцатое - срок наступления армий правого крыла и центральной части фронта. Здесь, на юге, наступление должно было начаться неделей позже, но капитан Сад рассудил, что если противник знает срок наступления и собирается оттянуть войска на вторую линию обороны, так он это сделает по всему фронту - и оказался прав. В первой линии остались только заслоны, а во второй в эту ночь царила такая неразбериха, что пройти небольшой группой весь укрепрайои не составило труда. Шли ходко, так что к трем часам утра пересекли железную дорогу Коломыя - Станислав. Но к следующей ветке, которая вела на Делятин, успели только на рассвете. Оставаться перед нею было рискованно - открытое место, а пересечь страшно: видимость исключительная; не дай бог, попадешь на глаза хорошему пулеметчику - в полминуты всех на полотне положит. Но капитан Сад сказал: «Пошли», - и обошлось счастливо, и они уже при солнце пересекли расположение венгерской 2-й танковой дивизии: измученные бессонной ночью и бесплодным ожиданием русского наступления, венгры спали вповалку.