Баллада об ушедших на задание. Дот

11

- Пора, - сказал капитан Сад.

Ярина уже отошел метров на двести. Без бинокля его фигура теперь смотрелась как нечто целое, а детали пропали. Но бинокль отбирал и по очереди выделял все: и узелок из синего выцветшего ситчика, и походку утомленного человека, который прибавил шагу, предвкушая близкий ужин и ночлег; и даже вспышки пыли из-под башмаков. Сейчас пыль поднималась тяжело, пузырем, и тут же оседала, а вот в полдень от малейшего прикосновения она взлетала легким облаком и висела подолгу, так что даже через несколько минут можно было посчитать, сколько сделано шагов: от каждого шага оставалось по желтому шару.

Над травой уже отчетливо заголубело. Поднимается туман, подумал капитан Сад. Это на несколько минут, но ребятам хватит - проскочат.

Оба «студента» уже разулись и намазали сажей лица и руки. Автоматы были закреплены за спиной дополнительной оттяжкой, чтобы не болтались; в специальном брезентовом поясе каждый имел по четыре запасных рожка с патронами, в том же поясе по бокам - «лимонки»; на одном бедре пистолет, на другом нож, тоже притянутые ремнями.

У капитана вдруг окаменело лицо.

- Большов, опять ты за свое?

- Не успел заменить, товарищ капитан, запамятовал. - В глазах Рэма даже намека нет на сожаление. Веселится как мальчишка, проскочивший в кинотеатр без билета - Ведь на этот променад мы собирались впопыхах. Не до того было, начальник.

Оба говорят о ремнях. На Сошникове они брезентовые, как и полагается; на Рэме - из шикарной скрипучей кожи.

- Как доберетесь до воды, Сережа, окуни сержанта

Большова. Пусть намокнет. Не то своим скрипом он всю округу всполошит.

- Конечно, товарищ капитан. Окунется. Сошников умеет говорить так, что сразу успокаиваешься.

- Через полчаса «Дегтярев» от дороги передвину сюда. Имейте в виду, если что…

Ярина ушел еще на полета метров. Ну, до замка ему идти и идти Немцы небось десятком биноклей в него уперлись. Чуть в сторону - все равно, что за стеной; ничего не увидят. В самом деле - пора.

Оба разведчика стремительно метнулись к озеру. По высокой траве - перебежками, через лысины - даже ползком, но тоже в темпе.

Выскочили к воде.

Этот берег пологий. Пляж. Однако луг на полметра выше; между ними граница резкая - уступом. Днем это не укрытие, но в такую пору вдоль него можно запросто пробраться к самому замку.

Песок уже прохладный. Вода прозрачная, спокойная, темная. По ней водомерки мечутся. А подальше, как в зеркале, небо отражается - ярко-оранжевое, с черными полосами.

- Чего жмуришься? Полезай в воду.

С Сошниковым не поспоришь. Если бы при народе, Рэм, пожалуй, заартачился из гордости - свое реноме он ставил «превыше пирамид и крепче меди». Но было бы только хуже. Лезть-то все равно бы пришлось. А вдвоем чего же - между ними и останется. Сошников не растрезвонит. С него даже слова брать не надо. Деликатный человек.

Вода была теплая - хоть не вылезай. Но потом Рэма вдруг как-то сразу прохватило. Они бежали вдоль пляжа на четвереньках, хоронясь за уступом, и Рэм, дрожа и клацая зубами, поминал своего любимого капитана, как только умел. Потом слов у него не осталось и все окружающее отгородила незримая непроницаемая стена. Остался только песок перед глазами, перед самым лицом, один песок, такой легкий вначале, а теперь он зло отдирал ногти и забивался под них все глубже и глубже. Рэм уже не видел, что с пальцами, хотя догадывался, что они сбиты и распухают, и колени были уже разодраны и сбиты, и в пояснице тянуло где-то внутри, словно хотело разорвать, и в плечах, и в шее, и в ногах, но каждая отдельная боль, ярко вспыхнув, тут же и тускнела, расплывалась, растворяясь в общей огромной слепой и тягучей боли.

Они бежали на четвереньках, как два огромных паука. Даже привстать было нельзя: озеро заливал последний оранжевый огонь, стоило появиться на его фоне - тут же могли засечь.

Они бежали на четвереньках, и был момент, когда Рэму хотелось плюнуть на все, все отдать за такое простое счастье: встать, прогнуться, расслабить руки, расслабить спину, чтобы свежая кровь наконец-то прилила к окаменевшей пояснице… Потом он и об этом забыл, потому что боль стала невыносимой, и он закричал - разрывая рот, без единого звука: кричал в себя, как кричат в пропасть; в себя - потому что даже застонать не имел права, такая тишина лежала кругом, над озером и над этим проклятым лугом… А потом и кричать перестал, потому что все чувства в нем притупились. Боль, ненависть, отчаяние - все ушло. Осталось лишь сознание, что надо бежать быстрее, еще быстрей, не отставать от Сошникова, который рвал и рвал вперед, словно он был из железа. Ведь за все время даже не обернулся ни разу…

Если б они спасали свою жизнь, они б не смогли так бежать. Но капитан Сад послал их прикрыть Ярину.

Наконец они достигли лодочного причала. Стена замка была в нескольких метрах. Сошников заметил, что она куда выше, чем казалась издали. Ярина был уже совсем близко от ворот.

Успели.

- Хочешь окунуться? - прошептал Сошников. - Полегчает.

- Перебьюсь.

Рэм сидел с открытыми глазами, но ничего не видел. Перед ним плавали радужные круги, и земля качалась. Но вот стали проявляться очертания предметов.

- А часовых-то не видать, - сказал он.

- Вот и я смотрю. Только без охраны они не могут.

- Что-то гансики схимичили, уж ты мне поверь, - сказал Рэм. - Будешь здесь меня ждать?

- В лодке. Чуть отплыву от берега. Обзор лучше.

- Ну-ну… Васко де Гама!

Ярина закончил наконец переговоры, ему открыли калитку и впустили во двор.

Южная ночь падала на долину, как пикирующий бомбардировщик,

Рэм скользнул через дорожку, неожиданно споткнулся обо что-то и - как ему показалось - с ужасным лязгом и грохотом откатился к стене

Замер. Автомат уже в руках, уже на боевом взводе.

Тихо.

Когда унялся гул в ушах, расслышал где-то рядом затихающий высокий металлический звон. Чуть придвинулся, поискал рукой и поймал толстый железный провод, натянутый невысоко над землею параллельно стене. Что за шутки? Какая-то особая система сигнализации? Если так - о нем уже знают в замке…

Я прикрываю Ивана Григорьевича, напомнил себе Рэм, закрепил автомат за спиной и вскарабкался на стену, хоть это было непросто сделать с его распухшими пальцами.

Во дворе было совсем темно. Луг таял серо-голубым рваным облаком, и озеро еще удерживало последние оранжевые блики, а во дворе было темно, словно сюда слетелись все окрестные тени.

Как бабочка, метался по земле луч фонарика Двое шли через двор к большому дому. Тот что с фонариком - чуть впереди, а Иван Григорьевич забегал то с одного, то с другого боку, и голос его был сладенький, лебезящий. Ну и артист!

Они поднялись на крыльцо (шесть ступеней - успел подсчитать и заметил себе Рэм) и вошли в дом, оставив дверь открытой. Широкий прямоугольник двери ярко светился изнутри; во дворе сразу посветлело.

Надо бы подойти поближе, решил Рэм, прошел по гребню стены метров тридцать, перебежал арку над воротами (она была шириной в два кирпича и сверху залита цементом, чтобы не очень отличалась от камня стены; настоящий тротуар!), и еще продвинулся метров на сорок. Дальше было опасно: кто его знает, в каком радиусе высвечивает предметы эта дверь.

Рэм распластался на гребне и стал ждать.

По складу натуры Рэм не был склонен к философии. Человек действия, импульсивный и нетерпеливый, он любил новизну, остроту, движение. Если бы каждый следующий день складывался непохоже на предыдущие, если бы каждый заключал в себе новую задачу, Рэм считал бы., что мир устроен почти идеально. Но сейчас делать ему было нечего, и он поневоле стал размышлять о прихотях судьбы. Вот взять его и Ярину. В эту минуту они связаны не какой-нибудь там веревочкой - жизненной жилой. Перерви ее - и обоим конец. Потому что, если потребуется выручать Ивана Григорьевича, Рэм жизни не пожалеет. Не в охотку - такая нынче у него задача. И тот на Рэма рассчитывает, как на отца родного. А ведь не любит он Рэма, и всегда не любил, и не скрывал этого, в глаза говорил, за что не любит, хотя личного тут не было ни крохи. А вот Рэм на Ивана Григорьевича имел зуб. За дело.

Рэм был некрасив, почт уродлив: мелкие, узко поставленные глазки, сверлящий взгляд, который казался злым, даже если Рэм был в добром расположении духа; нездоровая кожа; срезанный подбородок; короткие губы не закрывали чуть скошенных вперед зубов. Но слава Рэма компенсировала все. Он для того и в разведку пошел, чтобы заработать побольше наград и выслужиться до офицерских погон. На всю дивизию он был знаменит храбростью: показной, шумной, скандальной, но храбростью. С наградами был порядок: две «Славы» и три «За отвагу», даже Рэм полагал, что это неплохо. А вот погоны, как говорится, по-прежнему «не светили». Дальше сержантских лычек дело не шло. Дважды он подавал заявление - просился в школу младшего офицерского состава. Слава богу, голова варит и грамоты не занимать. Но его не брали. Потому что парторг - все тот же Иван Григорьевич - специально сходил в отдел комплектования офицерского состава и объяснил старшему, что не может носить погоны советского офицера человек, который превыше всего ставит свое тщеславие и гордыню, с которого станется ради очередного чина или ордена послать на смерть не только подчиненное ему подразделение, но и отца родного. Иван Григорьевич не скрыл свой поступок от Рэма, сам поставил его в известность, для чего требовалось немало мужества, это признали все. Обошлось. Обошлось потому, что для Рэма это было всего лишь очередным препятствием. А так он и на секунду не усомнился, что в конце концов выйдет по его, и только эта уверенность сделала его снисходительным, а отношения между ним и Яриной - терпимыми. Кстати, о том, насколько прав Иван Григорьевич, Рэм не задумался ни разу. Иначе это был бы уже не Рэм, а какой-то другой человек. Ему бив разведке с ее взаимовыручкой не удержаться, если б не капитан Сад. Это Рэм знал. Но почему так случилось, он не задумывался тоже, как не задумывался вообще над поведением других людей - ему это было неинтересно. Но если б его об этом спросили, может быть, он сказал бы, что капитан Сад один его понимает или же знает ему дену, в общем что-нибудь в этом роде. И только одного он не решился бы сказать: что капитан Сад его любит. А между тем это было именно так.

…Уже минут десять прошло, не меньше, с тревогой подумал Рэм. О чем Ярина может столько времени толковать с фрицами? Вот не сойти мне с места, если они его не накормят. Ну по крайности чарку поднесут…

Рэм вдруг испытал такой приступ голода, что даже замутило. Надо что-то делать, решил он. Когда чем-нибудь занят - отвлекает.

Десять минут не пропали зря. Рэм уже знал, что двор не так пуст, как ему показалось в первый момент. То и дело через него проходили; почти никто не пользовался фонариками, выходит, знали двор хорошо. Где-то за углом двое бубнили вроде бы по-белорусски, но разговор был негромкий, и Рэм не мог разобрать слов. С другой стороны, от сарая, слышалась немецкая речь. Но если кто и беспокоил Рэма, так это человек в четвертом окне второго этажа. Он погасил свет и был уже в ночной рубахе. Курил - это и выдало его. Слабый свет то озарял лицо и ткань рубахи, то превращался в едва тлеющую точку. Второй этаж ненамного возвышался над стеной, но все-таки возвышался, и Рэм с некоторым запозданием понял, что, если в любом из ближайших окон зажжется свет, его обнаружат немедленно. Даже этот курец может его заметить, если присмотрится к гребню стены. Звезды не бог весть какая подсветка, но для этого дела больше и не надо.

Огонек сигареты отполз чуть в сторону, пыхнул, и Рэм увидел, что немец повернулся, что-то ищет в комнате. Сюда не смотрит…

Рэм отполз назад метра на полтора; теперь со стороны двора под ним была крыша сарая. Только бы не шифер или черепица…

Рэм осторожно сполз на крышу. Голые ступни ощутили знакомое прикосновение. Бетон? Рэм шагнул смелее. Бетон! Да они здесь, оказывается, деловые ребята. Куда до них линии Маннергейма!

Ярина все не показывался в сияющем просвете двери. Ох, чует мое сердце, сокрушенно подумал Рэм, придется мне заглянуть, что у них за этой дверью. Еще минут десять подожду… ну, десять, пожалуй, маловато, возьмем Полчаса; а больше ждать будет никак нельзя… Значит, решено: жду полчаса - и по коням.

Он дополз до края крыши. Рядом была еще одна, а между ними просвет - черная непроглядная щель. Ну, была не была…

Рэм повис на руках и бесшумно спрыгнул на землю.

Новая позиция не выдерживала ни малейшей критики. До двери далеко. Двое славян - вот они; оба в немецких мундирах, сидят на каком-то ящике, покуривают, баланду травят. И отступать отсюда некуда. Если что - зажмут, как крысу.

Рэм передвинул автомат на грудь и, прижимаясь спиной к кирпичной стене, стал красться вдоль сооружения, которое он вначале принял за сарай. Он поискал ощупью окна - их не было. Большего Рэм узнать не успел - навстречу ему приближались шаги. Идут двое. Даже не идут - прогуливаются: подошвы не стучат, только песок под ними неторопливо поскрипывает.

Отступать поздно. Идти вперед? А успеешь ли проскочить? И есть ли там где укрыться? Вдруг окажется, что эта конура стоит вплотную к следующей…

Рэм медленно-медленно опустился вдоль стены, присел на корточки.

Вот немцы уже рядом… прошли…

Выпрямился… И, распластываясь по стене, неслышной тенью скользнул вперед за угол.

Теперь дверь была в десяти-двенадцати шагах от Рэма. Потребуется - можно проскочить одним рывком, никто и сообразить не успеет, что произошло.

Немцы возвращаются…

Рэм передвинул автомат за спину, чтобы металл ненароком не блеснул, стал в теневой угол и даже глаза сощурил (если бы рассказать, сколько народу погубил блеск белков!), но не плотно, ровно столько, чтобы все видеть и не выдать себя.

Голоса немцев приближались.

Рэм стоял прямо; приглядятся - увидят, но с какой печали им всматриваться в этот темный угол?

И Рэм перестал об этом думать и вообще постарался рассеять свои мысли; он их тоже маскировал, чтобы, упаси бог, немцы ничего не почувствовали.

Рэм увидел их уже совсем рядом. Черные мундиры, понял он.

Они остановились возле этого же угла. Один даже прислонился.

Стоило Рэму чуть шевельнуть правым локтем - он бы коснулся эсэсовца.

- Вы не правы, Джон, - сказал эсэсовец, и по голосу Рэм понял, что тот молод. - И доказать это весьма несложно. Я ведь не спорю, что вы, американцы, чертовски богаты. Это очевидность. Но золото пропитало ваши мозги, и вы отучились думать. Идея вашей цивилизации примитивна: заработать деньги, чтобы потом с их помощью заработать еще больше денег. И так без конца… Это замкнутый круг, Джон. Вы ходите по нему, как слепая лошадь, которая вертит жернова. Вся Америка ходит по этому кругу…

- Зарабатывать деньги - идея не очень романтическая. И в этом, штурмбаннфюрер, я согласен с вами. - Американец неплохо шпарил по-немецки, это даже Рэм понял. - Но все-таки она гуманней вашей, нацистской, идеи уничтожения всех неарийцев. В ней хоть какой-то смысл!

- Не говорите мне о гуманности, Джон, это право же смешно. Когда вы примеряете наши акции лично на себя, это я еще могу понять. Хотя - ради бога, не обижайтесь! - это говорит о вашей простоте. Нельзя же так примитивно подходить к сложнейшим проблемам… Но «гуманизм»! - это звучит как шутка. Я не имею в виду лично вас, Джон. К сожалению, вас я знаю пока недостаточно, зато на ваших коллег, ковбоев «Дикого Билла» *, за последние два года я насмотрелся. И в Париже, и в Берне. Вот уж где беспринципные парни! Лишь минуту назад ты с ним поговорил, как, кажется, в жизни своей не говорил еще ни с одним человеком. Души свои друг перед другом до дна раскрыли, так поняли друг друга… Ну, кажется, вся твоя жизнь до сих пор была только ожиданием этой встречи. Он тебя обнимет - и вдруг чувствуешь, как тебе под ребра засунули нож…

Американец еле слышно смеялся.

- Работа такая, черт побери! Как вы сами только что сказали, Корнелиус, нам за это деньги платят.

- Ну! Так не лицемерьте же! Не называйте это жертвами во имя великой демократии,

- Куда денешься? Эти слова одно из условий игры.

- Ловлю на слове, Джон. Вы сами назвали это «игрой». Между прочим, как я успел заметить, одно из любимых словечек американцев. Стоит сразу после «сколько долларов?» и перед «свободой».

Американец веселился вовсю.

- А чем вам не нравится эта святая троица, Корнелиус?

- Могу сказать: бездуховностью, анемичностью, малокровием… Перед вами нет настоящей идеи, нет достойной цели. Вы как дети: думаете только о той игрушке, которую держите в руках. А уж если вас хватит заметить игрушку в руках другого - так это уже просто достижение! такой широчайший кругозор!… Цель и средство у вас, американцев, слиты воедино. Вы вернулись к уровню дикарей.

- Ну и демагог же вы, дорогой штурмбаннфюрер!… Ваше СД уничтожает в лагерях смерти миллионы людей - и это не дикость. А наши невинные игры в доллары…

- Простите, я перебью вас, Джон.

Немец достал из левого кармана платок, чтобы вытереть губы, при этом он все-таки едва коснулся Рэма локтем. Для Рэма это было как удар током, но штурмбаннфюрер в пылу разговора ничего не заметил.

- Уничтожение неарийцев - это необходимость, - продолжал он. - Это единственное средство для достижения нашей цели. Но не цель! Цель - выше! Она кажется слишком высокой и невероятной (а может быть, и пустой, и даже выдуманной) для ваших закосневших в меркантилизме американских мозгов. Наша цель - чтобы каждый немец мог найти себя; понять себя - и выразить. Мы думаем в первую очередь о душе немца. И во вторую - о душе. И в третью - тоже.

- Ужасно интересно!

- Не смейтесь, Джон. Для нас это свято. Мы, немцы, всегда были идеалистами. И сейчас сражаемся за идеал. Только идеал - не меньше! Родина, народ и душа - вот наша троица, Джон. Чувствуете разницу? Мы в одиночку сражаемся со всем миром. И не жалуемся. Мы сами выбрали этот путь. И нам хватит силы для этой борьбы. Потому что великая энергия рождается только для великой цели.

Ах ты, гад, подумал Рэм, жалкий парвеню! Так ты не только Геббельса, но еще и французских философов пытаешься цитировать?…

- От ваших масштабов, Корнелиус, у меня кружится голова, - посмеивался американец. - Заверните-ка что-нибудь попроще.

- Например?

- Ну… в чем заключается ваш личный интерес.

- Опять - «сколько стоит»?

- Я не настаиваю, Корни. - Американец забылся и впервые произнес имя штурмбаннфюрера на свой, американский манер. А до того он смаковал это имя чуть ли не по слогам, как конфетку. - Переведите в вашу эфемерную валюту.

- Попробую. Только вначале один элементарный вопрос, рассчитанный, правда, на чистосердечие. Вы счастливы, Джон?

- Не думал над этим.

- Вот видите!

- Ну если чистосердечно - не очень.

- И хотите знать - почему? Вы не нашли себя, Джон. Может быть, даже не искали. Вы живете механически - только потому, что родились. Убиваете - только чтоб лично вас не убили. Боретесь с нами - потому что вам за это платят. Пошли в разведку - потому что в вашем характере есть склонность к риску, а за риск можно запросить дороже…

- Давайте о вас, Корнелиус, - перебил американец. - Мы ведь о вас говорили.

- Теперь обо мне, - Штурмбаннфюрер даже дух перевел, как показалось Рэму, набирал в грудь побольше воздуху - так его вдохновляло. - Перед вами счастливый человек, Джон. Я это знаю. Я это чувствую. И сомнений в этом у меня нет. Вы верите в призвание?

- Предположим - да.

- Это удел избранных. И я попал в их число. Как говорится, Боi на меня посмотрел.

- Неужели вы поэт, Корнелиус?

- И не поэт, и не архитектор, и не полководец. Я разрушитель. Родной брат Герострата. И я один знаю, что храм в Эфесе он сжег не для славы, а только потому, что, как сказано в библии, время камни собирать, и время их разбрасывать. Все, что построено, в свое время должно быть разрушено. Это естественно. Мы, разрушители, необходимы. Мы - топор в руках Истории. Мы как буря валим самые огромные деревья - пусть откроют солнце молодой поросли! У нас есть неведомое другим чувство, когда надо что-то разрушить… Когда Герострат увидел храм Артемиды, ему почудилось, что все это величие уже охвачено огнем, все уходит дымом, и он понял, что это ему боги подсказывают, что это судьба, что так надо, и он был счастлив, когда выполнил свое предначертание… Я знаю это чувство. Наслаждение оттого, что разрушаешь, топчешь, убиваешь. Сколько раз бывало: я вижу какого-то человека и чувствую - он дошел до своей последней черты. Он может быть счастлив и благополучен, может ни о чем не подозревать. Но я - то знаю!… И я исполняю свой долг.

Рэм вдруг опомнился. Оказывается, в его руке уже давно был нож. Он уже медленно поднимал его…

Спокойно, сказал себе Рэм, и понял, что сейчас это не в его власти. Ты все равно сейчас не можешь его убить, не имеешь права. Этого фашистского выродка… Ярину погубишь, операцию погубишь, капитан тебе не простит… Спрячь нож, приказал себе Рэм, - и не смог.

- Послушайте, Корни, - сказал американец, - а может быть, вы просто палач?

- Нет… Нет, Джон! В вас опять говорит извечная американская утилитарность. А понять ведь так просто. Палач - это профессия. Человек мог разводить капусту, но вдруг узнает, что за надевание на чью-то шею шнурка или стального тросика, оказывается, платят больше. И он вместо огорода начинает специализироваться на казнях. За деньги. Только за деньги. Вот где ваша американская психология. А мне золота не нужно. И славы тоже. Я уничтожаю потому, что этим выражаю себя и утверждаю себя. И в контрразведку я пошел не из-за денег. Я наслаждаюсь, расставляя сети. И расплетая чужие - наслаждаюсь тоже. Наслаждаюсь, глядя, как птичка летит в западню, как бьется в ней и кричит. Здесь я каждый день имею возможность доказывать, что я умней, и хитрей, и коварней всех этих иудеев и монголоидов. Здесь я на самом переднем крае нашей исторической борьбы. Здесь мне все дозволено! Здесь я всегда прав!… Надеюсь, теперь вы меня правильно поняли, Джон, и не будете уподобляться тем пошлым лицемерам, от которых только и слышишь: ах, кровь, ах, чистые руки, чистая совесть, ах, бессмертная душа!…

- Какого черта! Это даже забавно, Корни. Если только это не реклама.

- С целью?…

- Набить себе цену, парень!

Оба расхохотались.

В ярком прямоугольнике двери появился еще один офицер.

- Ахтунг! Ахтунг! - произнес он негромко, но повелительно; не обратить внимания на этот голос было нельзя. - Всем рассредоточиться.

Повернулся и ушел в дом.

- Джон, может быть, отойдем в сторону? - сказал штурмбаннфюрер. - Сейчас здесь пройдет русский разведчик.

- Ни к чему. В доме яркий свет, пока его глаза привыкнут к темноте,. Нас он не заметит.

- Пожалуй…

- Вы уверены, штурмбаннфюрер, что его стоит отпускать?

- Абсолютно. Совсем ведь мелкая сошка. А возьмешь - вспугнешь остальных. Барон прав - пусть вся рыба войдет в невод.

Теперь оба стояли рядом и смотрели на дверь, и Рэм, которого внутри колотило от ненависти, который изнемогал от желания хоть что-то сделать, хоть как-то отвести душу, поднял руку с ножом и пронес лезвие возле самой шеи фашиста, почти коснулся ее… Рука не дрожала. Чуть нажать на артерию - и одному маньяку конец…

Легче не стало.

Рэм хотел повторить эту игру, но тут в дверях появился Иван Григорьевич и еще какой-то дядька. Они прошли в сторону ворот, обсуждая, как в этом году погорели травы, но вот зерновые, кажется, будут хороши, если только самую уборочную не накроют тяжелые ливни.

- Теперь и нам пора, - сказал штурмбаннфюрер. - Барон поразвлекся. Вот увидите, Джон, сейчас он будет сговорчивей.

Они скрылись в доме. Дверь захлопнулась. Вдруг Рэм увидал, что небо полно звезд. Время поторопиться к ужину, дорогой товарищ, сказал он себе, и тут услышал совсем близко грубый лай нескольких собак. Их выводили из помещения в самом дальнем углу двора, они грызлись и рвались из постромков.

Кромка крыши сарая на фоне неба была видна достаточно отчетливо. Рэм подпрыгнул, уцепился пальцами, но не очень удачно; поискал ногами по стене, во что бы упереться, не нашел и вдруг сорвался, причем довольно неловко, в прямом и переносном смысле загремел.

Боль дошла до сознания уже потом, а сейчас он воспринимал то, что было вовне: рык пса, рванувшегося в этот простенок, скрежет цепи, на которой его вели (почему цепь? почему не поводок? - сверкнуло на миг и мгновенно забылось), ругательства проводника, стук и скрежет подошв его сапог, упиравшихся в землю в попытках нейтрализовать напор собаки, рвущейся к цели; наконец, свет фонарика… Луч метался в простенке хаотично, без смысла. Проводник вовсе не собирался что-нибудь искать, он только боролся с овчаркой и заставил-таки ее идти дальше, в сторону ворот, за остальной сворой, но Рэму этих мгновений было довольно, чтобы заметить, что его спасло: он упал позади железной бочки, поставленной на попа; и еще он успел увидеть на этой же стене, в нескольких сантиметрах от места, где он беспомощно шарил ногами, щит с шанцевым инструментом на крючьях. Это ведь не щит, это парадная лестница!

Он хотел встать - и только теперь, вырвавшись из-под пресса внешних ощущений, его тело пронзила боль. Рэм охнул и лег на спину,

Не помогло.

Рэм повернулся на бок, на живот, опять на спину, попытался сесть - и не смог. Боль не отпускала его, а напротив, все нарастала, сотрясая тело электрическими вспышками.

Рэм прислушался к телу. Боль начиналась у основания позвоночника - из копчика. Хорошо, если только ушиб… если раздробил - конец…

Ну уж нет, думал он, извиваясь в поисках хотя бы мало-мальски терпимой позы, даже на мост попытался встать, ну уж нет, дешево я им не дамся. Патронов много, и гранаты - вот они…

Но Сережка… вдруг вспомнил он. Сережка увидит, что Ярина вышел, подождет меня с полчаса - и сам сюда полезет. А здесь собаки. Конечно! Как я, идиот, сразу не понял. Вокруг нет часовых, потому что на ночь они пускают собак. Вот для чего железный провод и цепь вместо поводка. Это любой пижон сразу бы понял, а я только ушами хлопаю.

Мимо собак Сережке не пройти, понял Рэм. Но самое главное - кто расскажет капитану про американца? про Ярину? Он мог и не сообразить, что его раскусили и всей группе готовится западня… всем ребятам…

Рэм взялся за край бочки и встал. Мне не больно, сказал он себе. Мне не больно!… Мне не больно!…

Он ничего не осознавал, ничего не видел и не ощущал, кроме боли и еще того, что он стоит, вцепившись руками в край бочки.

Бочка доверху была полна песку.

Кричать не поможет, сказал себе Рэм. Эту боль не перекричишь. Надо как-то иначе. Надо спокойней. Я спокоен, весел и счастлив, произнес он древний наговор. Я спокоен, весел и счастлив…

Держась за крючья, он поднялся на бочку, потом перебрался на крышу, прошел по ней наискосок, вступил на стену. Перед глазами по-прежнему был сплошной белый электрический разряд, и тело разрывалось на куски, но он шел, безошибочно и твердо ступая по невидимой стене, как лунатик.

Я спокоен, весел и счастлив…

Бежать он не пробовал, это ему просто в голову не пришло, да и не смог бы, наверное. Он шел каким-го окостеневшим раскорякой, подволакивая негнущиеся ноги. Прошел арку ворот… Опять пошел по стене…

Я спокоен, весел и счастлив…

И гут сквозь боль до него дошло (это было так же неосознанно, интуитивно, как и его движение по стене): что-то происходит не так, как надо… что-то не так…

Он заставил себя смотреть. Он должен был увидеть, должен! И в нем еще нашлись откуда-то силы, чтобы сорвать с глаз белесую пелену.

Трое проводников с собаками шли вдоль стены налево, три фонарика порхали длиннокрылыми мотыльками А еще трое…

Они толклись на лодочной пристани, подсвечивая фонариками плавающую невдалеке лодку. И собаки рвались с цепей, поднимались на задние лапы, разрывая в лае огромные пасти. Они были в нескольких метрах от Рэма, но он не слышал ничего: чтоб еще и слышать, нужны были силы, а взять их негде, а отказаться… От чего отказаться?…

Рэм хотел достать «лимонку» - это было самое простейшее решение, - но увидел, что один из проводников отвязывает вторую лодку и садится в нее. Тогда Рэм вытянул из-за спины автомат и поставил его на боевой взвод Капитана он уже не подведет: немцы все равно знают, что мы здесь, а бой произойдет снаружи, у стен замка; им и в голову не взбредет, что кто-нибудь, кроме Ярины, успел побывать внутри…

Когда проводник уже подгребал к лодке Сергея (а двое других держали ее в свете фонариков и под прицелом автоматов), Рэм заметил, как неглубоко от поверхности под водой в сторону пристани скользнула едва уловимая тень Немцы ее не могли видеть, а сверху все смотрелось неплохо - лучи фонариков подсвечивали воду.

Теперь опять стали бесноваться собаки. Они рвали когтями настил, порывались броситься в воду. Но проводникам эта бесплодная история уже начала надоедать. Когда первый привел обе лодки к пристани, он с борта посветил под настил…

Рэм опустил автомат, лишь когда все трое вышли на берег. Оставалось отвлечь их на несколько минут, пока они не прицепили здесь одну из овчарок. Это было просто. Рэм нащупал под ногами кусок лопнувшего цемента и забросил его что было силы вдоль берега. Собаки рванули туда как бешеные.

Сошников нашел его в полутораста метрах от пристани. Рэм лежал в воде почти у самого берега. В воде лежать было не так больно: все-таки взвешенное состояние…

- Мерси-пардон, Серж, - сказал Рэм, набрав перед тем побольше воздуху, чтобы успеть выговорить фразу, не застонав. - Придется тащить меня на буксире.

- Давай понесу, - сказал Сошников, - не думай, у меня хватит сил.

- Зато у меня не хватит.

Через несколько минут Рэм сказал:

- Передохни… И я передохну.

- Ладно.

- Признайся, Серж, что ты здорово перетрухал, когда сидел под досками, - ехидно сказал Рэм еще через несколько минут, потому что чувствовал, что вот-вот сомлеет, и говорил только, чтобы не кричать.

- И ничуть я не боялся, - сказал Сошников. - Я ведь знал, что они у тебя на мушке.

Когда Рэм очнулся в следующий раз, Сошников и Ярина несли его в сидячем положении, сцепив свои руки в замок. Под их ногами пухкала пыль, сбоку наплывал запах тины…

Я спокоен, весел и счастлив, прошептал Рэм.