Баллада об ушедших на задание. Дот

12

Алексей Иннокентьевич не заметил, как заснул, и спал немало - верных четыре часа, и наверняка проспал бы еще столько же, да не повезло: сырое полено стрельнуло в него угольком Алексей Иннокентьевич сел и спросонья стал скрести ногтями обожженное плечо, потом сообразил, в чем дело, и наслюнил это место. На плече теперь была дырка величиной с пятак. И ожог был не мгновенный, добре-таки успело пропечь. Ну и горазд же я спать, подумал Алексей Иннокентьевич.

- Во какая хреновина, - сказал через костер Федя Капто. Он помешивал в большом казане ложкой и морщил нос то ли от дыма, то ли от запаха своего варева. По глазам было видно, что вины за собой он не признает. - Полешки дрянь Этими полешками сойдет заместо ракет артиллерийский салют палить. - Он помолчал, но не дождался ответа и предложил:

- Если шо, могу отпустить взаимообразно иглу и черную нитку. Однако нитки много не дам.

Федя был минером, причем имел к этому делу незаурядный талант. Каждая мина была для него на особинку, каждая - как живое существо: со своим нравом и судьбой. Он их уважал. Все. Даже самые простейшие, которые приходилось извлекать или устанавливать сотнями. Работая, Федя разговаривал с ними, увещевал, убеждал, как, наверное, разговаривал и с колхозными коровами, которых ему пришлось пасти всю сознательную жизнь. Имея всего три класса образования (так сложилось по причине безотцовщины; к тому же Федя был убежден, что большего мужику и не требуется), он не умел прочесть рисованные или напечатанные схемы, да и в натуре вряд ли толком смог бы объяснить устройство обезвреженных им мин. Но мины были послушны ему. Самые наиновейшие, самые хитроумные уступали Феде почти сразу. Он не хвастал этим, но цену себе знал, и держался независимо даже с самим капитаном.

Еще Федя был знаменит на всю дивизию своей красотой. Пригожесть и симпатия были ничто по сравнению с впечатлением, которое Федя производил не только на дивизионный слабый пол (кстати, весьма многочисленный: телефонистки, медперсонал, банно-прачечный отряд…), но и вообще на всех окружающих. Если описать его глаза, брови, рот, овал лица - все это будет не то. На Федю было больно смотреть, и долго смотреть - просто невозможно. Разве что привычка притупляла впечатление, да и то не до конца

Сам он внешности своей вроде бы не придавал значения. Женского общества не избегал, но похвастать победой над ним ни одной из дивизионных венер не пришлось. Федя был со всеми ровен и мил, но какая-то рассеянность и мечтательность отгораживали его от остальных. Он словно что-то знал и вынашивал, но что именно - не мог сказать никто, потому что Федя ни разу ни с кем не делился, а в жизни, в разговорах глубже бытовых мелочей не заходил.

- Спасибо, Федя, - сказал Алексей Иннокентьевич. - А как понимать ваше «если шо»?

- Да так. Категорически никак в общем. Сказалось - вот и все.

- Понятно. Я потом у вас возьму.

- Потом суп с котом, Алексей Иннокентич. Враз видать, шо с гражданки. Жалею я вас, потому могу бесплатно выдать бесценный совет. Враз полегчает у всех серьезных ситуациях жизни.

- Буду вам признателен, Федя.

- Наш капитан имеет до вас слабость сердца. То вы не робейте и попроситесь остаться в роте. Пока тепло - это можно.

- В разведчики, значит?

- В разведчики нет. Не сгодитесь. Характером не вышли. А при старшине нашем, Иване-то Григорьевиче, поприсутствовать - на всю жизнь энциклопедия.

- Спасибо, Федя, я подумаю…

Из лесу потянуло сыростью. Какова моя поясница, подумал Алексей Иннокентьевич, не прохватило бы ненароком; столько часов пролежать на голой земле…

Он осторожно поднялся. Ничего. На этот раз обошлось. И ведь не впервые так, с удовольствием отметил он про себя. Пожалуй, за весь поход чуток-другой и кольнуло. Еще выздоровею, чего доброго, иронически хмыкнул он, узнал, где сейчас капитан, закинул ремень автомата на плечо и пошел через лес к часовне.

Скоро одиннадцать. Через час наступит двадцать первое июля. На рассвете 1-я гвардейская армия Гречко начнет наступление на Станислав, и если разведцентр когда-нибудь располагался в этом замке и до сих пор еще не эвакуировался в Германию, то уж через несколько часов это должно произойти наверняка. Замок - последняя надежда. А если опять пустой номер? И почему до сих пор ты не подумал о таком варианте: ведь Хальдорф вовсе не обязан ждать, пока ты его разыщешь и придешь к нему. Правда, он должен эвакуировать свою школу в день начала нашего наступления на этом участке фронта, но разве кто-нибудь помешает ему сделать это раньше? Ведь опасность налицо. Он взял две мои группы, которые его, именно его, разыскивали. Так стоит ли ждать, пока придет третья? Вот ты сам, Малахов, ты стал бы искушать судьбу и ждать третьей попытки своего противника? Ведь эта попытка может оказаться необычной, коварной, и тогда выигранная партия окажется проигранной сразу, одним ходом. Стоит ли игра свеч?…

О том, что вместо самого Хальдорфа он может найти лишь покинутое логово, следы, пусть сколь угодно горячие, но всего лишь следы, уводящие в далекую и практически сейчас недоступную для него Германию, об этом Алексей Иннокентьевич до сих пор почему-то не думал и сейчас даже остановился, пораженный убийственной простотой этой мысли.

Он стоял на дороге, и часовня была наискосок от него. Алексей Иннокентьевич ее не видел, скорее угадывал в сгустке темноты, который наползал и на небо, отхватывая кусок Млечного Луги как раз там, где в это время положено было искриться неяркой россыпи Персея. Замок не был виден совсем. Алексей Иннокентьевич представлял почти точно направление на него, но всматриваться не стал. Конечно же, там должна быть отменная светомаскировка, иначе верхний ряд окон будет виден, ого, как далеко…

Вот-вот, приободрился Алексей Иннокентьевич, во-первых, антенна, во-вторых, светомаскировка, не при свечах же они там работают, в самом деле, все-таки середина двадцатого столетия, не средневековье какое-нибудь; да и свечу в такую ночь и за десяток километров можно увидать, так что без затемнения не обойтись.

И он опять спросил себя: а как бы я сам поступил на месте Хальдорфа?

Если следовать формальной логике, например, как при игре «сыщики-разбойники», Хальдорф должен был давно исчезнуть отсюда. Ведь он хочет остаться невидимкой, а его уже спугнули дважды. И он сам предпринял маневр, рассчитанный на выигрыш времени, на отсрочку третьей встречи: его псевдогруппа все еще болтается по немецким тылам в сотне километров отсюда, все еще имитирует челночный поиск, каждый вечер выходит на связь… Кстати, надо будет спросить у Саши, что они насочиняли сегодня, заметил себе Алексей Иннокентьевич.

Но ведь мы с Хальдорфом не упражнение из формальной логики решаем, тут же утвердился он. Мы боремся! А Хальдорф - умелый и удачливый боец, за последние годы он не знал серьезных провалов, по крайней мере, я не слышал о них. Так почему же он вдруг изменит себе? Почему начнет бояться, удирать?… Нет! Хальдорф всегда нападал первым; и сейчас он ведет в счете; так чего ради он будет мне уступать эту партию? Я бы не уступил. Что бы я предпринял на его месте - не знаю. Уж что-нибудь да придумал. И Хальдорф, конечно, своего не упустит; небось уж давно начал против меня активную контригру. Знать бы какую…

Алексей Иннокентьевич еще раз проверил свое логическое построение. Все было четко и естественно, лишь одно не укладывалось в схему: зачем Хальдорфу понадобилось запустить псевдогруппу? только ли время он хотел выиграть на этом? а если и время, то с какой целью? где и в чем сейчас он мог проявить активность? напасть, укусить, обмануть…

Ничего, разберемся, это от нас не уйдет, решил Алексей Иннокентьевич и вошел в часовню.

Здесь было темно. Лампада не давала света, а в другом углу так же тускло круглились желтые пятна приборов Сашкиной рации. Он забросил антенну на самую крышу часовни, для того сюда и пришел, но по лицу было видно - дело не клеилось.

Алексей Иннокентьевич остановился перед распятием.

Лицо Спасителя было спокойно. Но что-то неуловимое блуждало возле губ этого застывшего лица. Ирония? Или сожаление? А может, даже и раскаяние - невысказанное, затаенное…

И вдруг без причины, без явного внешнего повода Алексей Иннокентьевич вспомнил, как странно цепенело у него в груди и сладко таяло там всякий раз, когда он касался худеньких плеч старшей дочери; и как он однажды приехал к ней в пионерский лагерь, клубнику привез, прямо в магазинном круглом лукошке с лиловыми пятнами от сока, и сколько было радости, как она льнула к нему, чуть ли не выпрашивала ласку - от матери ей перепадало не так уж много…

За что?… Ее-то за что?… - чуть ли не выкрикнул он прямо в лицо распятого. Тебе должен быть известен этот вопрос, величайший из провокаторов. Две тысячи лет слышишь ты его, неужто не придумал ответа? Ну! - попробуй оправдаться. Только ищи аргументы повесомей, отвечай прямо, без твоих извечных пустых намеков. Ведь я не так простодушен, как та доверчивая женщина, которой ты шепнул однажды вместо благодарности: «Марфа, Марфа, ты слишком много беспокоишься, а, собственно, одно только нужно». Ты получил свою плату - тщеславный, самовлюбленный эгоист. В этот раз тебе заплатили за счет моих девочек…

Малахов услышал сзади бормотание и обернулся. Это был Сашка. Он отложил наушники, подпер щеку здоровенным кулачищем и, отсутствующе глядя в открытую дверь часовни, в ночь, что-то говорил еле слышно.

- О чем ты?

- Да так… - Сашка повернул свою добродушную щенячью физиономию и вдруг признался: - «Евгения Онегина» читаю. Глава первая.

- Ну, ты герой! Неужели всю знаешь на память?

- Знаю! - он загордился. - Нас тот год учительница литературы заставила вызубрить. Мы ж под фрицем долго ходили, не знали, когда наши придут. Так она говорила: перед сном хоть одну страничку на память прочитайте, как «Отче наш» или «Богородицу». Чтоб эти слова по сердцу были вырезаны… Очень она за нас боялась. Все повторяла: «Русские вы, русские! Ни на день, ни на минуту этого не забывайте!…» Когда ее фашисты замордовали, знаете, я так плакал, так плакал!…

- Пожалуйста, почитай в голос, - попросил Алексей Иннокентьевич.

- Я дошел до «театр уж полон», - сказал Сашка.

- Это прекрасно. Давай с этого места.

Сашка стал читать. А Малахов смотрел на него и пытался представить, какие эмоции или мысли вызвала у этого мальчика часовня, когда тот в нее вошел. Но ничего не получилось. За последние годы Малахов привык иметь дело с людьми совсем иного склада, и когда встретил непосредственность и чистоту - остановился. Этот мир был ему уже недоступен.

А Сашка на часовню как таковую совсем не обратил внимания, а на распятие лишь взглянул разок мимоходом - и забыл о нем тут же. Сашка только начинал узнавать мир: предметный, живой, щедрый. Что ему был этот идол! Символы для Сашки были немы.

Потом они сидели в тишине и смотрели на звезды в проломах кровли и на звезды над черной тенью леса.

Потом в часовню ввалились сразу несколько разведчиков. Кто-то успел накосить ножом травы, на нее постелили плащ-палатку, чтобы не было сыро, а сверху положили Рэма. И тогда Алексей Иннокентьевич узнал: успели! Перебежали-таки дорогу фон Хальдорфу! И еще он понял: самое трудное начинается только теперь.

Потом появились и все остальные, даже Федя Кап-то (как до него дошла весть - уму непостижимо; он же придерживался самой материалистической версии: мол, прибежал доложить, что кулеш в исправности и только упревает).

- «Языка» взяли!

Немец был огромен. Если б он вытянул руку, капитан Сад мог бы пройти под нею, не согнувшись. Кожаная охотничья куртка; на широком поясе ручной работы - короткий нож с рукояткой из резной кости; форменные галифе с голубым кантом, желтые новенькие краги, желтые ботинки на каучуковой подошве. Нордический тип лица, и в белесых глазах бешенство. Именно бешенство. Ну и темперамент!

- Выньте кляп, - сказал капитан Сад. - Где его документы?

Когда вынули кляп, стало видно, что немец еще совсем молод - чуть старше двадцати лет.

- Понимаешь, Володя-джан, все смотрели, все видели - ничего не нашли, - возбужденно жестикулировал Мхитарян. - Возвращаемся, значит. Храп!… Че? Храпит, понимаешь, что-то. Говорю: зверь большой, идем смотреть. А это он. Ты посмотри, какой красавец!…

- В самом деле спал? - спросил капитан Сад.

- В гамаке, джан! Ручки на груди сложил, вот так, видишь, че, я очень хорошо показываю… И кемарил, понимаешь, как в раю.

- Ладно. Помолчи.

Капитан уже успел бегло просмотреть содержимое бумажника немца и теперь держал в руках глянцевый кусочек картона с золотым обрезом и короной. Повертел и передал Малахову.

- Это ваша визитная карточка? - спросил Алексей Иннокентьевич у пленного.

- Да, - резко ответил тот.

- Он граф, - сказал Алексей Иннокентьевич.

- Ну и что? - вдруг беспричинно взорвался капитан Сад. - А хоть бы и сама королева английская. Вот еще морока мне на шею!… - Он встретил выжидающий взгляд Малахова и сразу остыл - Вытолкать бы его отсюда к чертовой матери. Только откуда он здесь, эдакий прыткий? Что-то в этой истории не того… Дайте подумать.

Алексей Иннокентьевич кивнул и повернулся к немцу:

- Господин граф, надеюсь, в действиях солдат не было ничего оскорбительного для вас?

Тот смерил Малахова презрительным взглядом: мол, кто ты такой, что еще и вопросы задаешь. Но все-таки ответил:

- Не беспокойтесь. Мой род идет от самого Карла Великого! И они, - граф боднул головой в сторону разведчиков, - могут меня убить, это так, но оскорбить - никогда!

- Прекрасная речь, - сказал Алексей Иннокентьевич. - Но вам повезло, что ребята плохо знают немецкий.

- Вздор! Можно попросить, чтобы они не упирались мне в спину автоматами?

- Ребята, в самом деле, чего вы насели на фрица, - сказал Алексей Иннокентьевич, и разведчики отошли под стены.

Лицо пленного вдруг исказилось, он напрягся, и не успел еще никто сообразить, что же, собственно, произошло, как раздался треск - и граф с гримасой отвращения оборвал с запястий остатки связывавших его руки веревок.

- Надеюсь, вы не возражаете? - усмехнулся он, довольный произведенным впечатлением. - Это чертовски неудобно, когда руки связаны за спиной. Не так ли?

- Браво, - медленно сказал капитан Сад, сделал еле заметный знак рукой - и все автоматы опустились.

Немец повернулся в одну сторону, в другую.

- Да не смотрите на меня так! Я не воюю. Ни с кем! Я ни против кого. Я сам за себя! Я нейтрал! Понимаете?

Он размахнул руками в свете скрестившихся на нем узких лучей фонариков и говорил слишком громко, почти кричал. Хорошо, что мы в часовне, а не на открытом месте, подумал капитан Сад. Отсюда, пожалуй, даже ночью в замке не услышат. Но лучше отойти в лес.

Вдруг поведение немца резко изменилось. Он притих, медленно обвел взглядом часовню и опять взорвался смехом:

- Вот забавно! Я только сейчас заметил, что нас в часовне двенадцать. Как апостолов! - Он прыснул и спросил с насмешливой ухмылкой: - Господа, позвольте узнать сразу: кого из вас зовут Иудой?

Ему поневоле пришлось остановить взгляд на Малахове, потому что все молчали и было неясно, понял ли кто-нибудь его шутку. Алексей Иннокентьевич иронически улыбнулся.

- Интересно, - сказал он. - Очень интересно… Оказывается, вы замечательно считаете, ваша светлость. Даже при таком освещении вы ухитрились пересчитать присутствующих!… Ловко, граф, ловко. Я надеюсь, мой капитан сейчас узнает, где вы научились так замечательно считать.