Белый раб

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я был семнадцатилетним юношей, когда моя мать внезапно заболела лихорадкой. Чувствуя приближение конца, она послала за мной. Я застал ее в постели. Она попросила ухаживавшую за ней женщину оставить нас вдвоем. Когда та вышла, мать подозвала меня к себе и велела сесть как можно ближе. Я склонился к ней, и тогда она сказала мне, что, верно, скоро ее не станет, а она должна раскрыть мне одну тайну, которая, быть может, впоследствии послужит мне на пользу. Я стал просить ее объяснить мне, в чем дело, и она рассказала мне вкратце всю историю своей жизни.

Мать ее была рабыней, а отец, как она сказала, был некий полковник Рандольф, принадлежавший к одной из самых знатных семей в Виргинии. С детства ее приучили выполнять обязанности горничной, а когда она подросла, ее продали полковнику Муру, который подарил ее своей молодой жене.

Мать моя в то время была еще почти ребенком, но с годами она расцвела и стала очень хороша собой. Хозяин удостоил ее своим вниманием и вскоре поселил в хорошеньком отдельном маленьком доме.

Ее не обременяли никакой работой. Целыми днями она могла заниматься шитьем и вышиваньем. Никому не приходило в голову ссориться с любимой хозяйской рабыней, и жизнь ее текла внешне спокойно. Но чувствовала она себя при этом глубоко несчастной.

По ее признанию, во многих своих невзгодах она была виновата сама. Моя мать была в те годы еще очень молода и легко поддалась влиянию нездоровой обстановки, в которой жила. Она держалась очень высокомерно с другими слугами, и те ненавидели ее и никогда но упускали случая унизить или задеть. Эти выходки причиняли ей боль. Она гордилась своей красотой и вниманием хозяина, но в глубине души была добра и отзывчива. Нелепое высокомерие и тщеславие, портившие ей жизнь, а впоследствии заставившие и меня немало выстрадать, основывались на бессмысленном предрассудке, увы, широко распространенном. Наше положение так резко отличалось от положения остальных рабов, что нам казалось, будто мы принадлежим к какой-то иной, высшей породе. Это убеждение заставило мою мать даже в те последние часы ее жизни, когда она открыла мне, кто мой отец, добавить с горделивой улыбкой, осветившей ее лицо:

- И с материнской и с отцовской стороны ты происходишь от лучших родов во всей Виргинии. В жилах твоих течет кровь Myров и Рандольфов.

С какой гордостью произнесла она эти слова! Несчастная женщина, казалось, и не подозревала, что примеси хотя бы единой капли африканской крови, будь то даже кровь царя или вождя, к крови этих знатных господ достаточно, чтобы опорочить всю эту блестящую родословную и обречь меня на пожизненное рабство даже в доме родного моего отца…

Тайна, открытая мне матерью, в ту минуту не произвела на меня особого впечатления. Все мысли мои, все заботы были сосредоточены на ней одной: до последних минут своей жизни она была для меня самой преданной и любящей матерью.

Состояние ее ухудшалось с каждым часом. На третий день после нашего разговора моя мать умерла.

Я горько оплакивал ее кончину. Потом острота моего горя притупилась, но я все еще никак не мог прийти в себя. Веселье и жизнерадостность, до сих пор освещавшие мой путь, словно угасли.

Мысли мои стали часто возвращаться к тайне, которую раскрыла мне мать. Не могу описать, какое впечатление теперь производило на меня это открытие. Возможно, что резкая перемена, проявившаяся в те дни в моем характере и настроении, была связана также с переходом от юношеского возраста к известной зрелости. До этого дня все события скользили мимо меня словно во сне, не задевая меня глубоко и не оставляя следа. Случалось, что я грустил, что у меня бывали поводы для огорчений, но все это быстро проходило, и подобно тому, как солнце после дождя светит особенно ярко, мальчишеское веселье проявлялось особенно бурно, лишь только исчезал непосредственный повод для моей печали. Сразу забывалось прошедшее, стихала забота о будущем.

Но в этом бурном веселье нехватало какой-то настоящей радости. Оно походило на яркий, но холодный свет лунных ночей.

Теперь, после смерти матери, меня временами охватывала странная беспредметная тоска, с которой я не умел бороться. Какая-то тяжесть давила грудь, меня точили смутные желаний. Случалось, что я погружался в какие-то туманные мечты и бывал не в состоянии направить мысли на что-нибудь определенное. Если б меня, после долгих часов, проведенных в кажущейся задумчивости, спросили, о чем я думал, - я не мог бы, пожалуй, ответить на этот вопрос.

Но бывало и так, что мысли вдруг прояснялись и становились более четкими. Я начинал понимать, что представляю собой и чего могу ожидать в будущем. Я был сыном свободного человека - и все же был рабом. Природа одарила меня способностями, которым не суждено было проявиться, и я уже сейчас обладал знаниями, которые приходилось скрывать. Раб своего собственного отца, слуга своего родного брата - кто же я такой? Существо, связанное по рукам и ногам, закованное в цепи, не имеющее права удалиться за пределы видимости хозяйского дома без особого на то письменного разрешения! Мне суждено было оставаться игрушкой, подчиняющейся чужой прихоти, быть навсегда лишенным права сделать хоть что-нибудь для себя, ради собственного своего счастья и благополучия! Я был обречен всю жизнь трудиться для других, ежеминутно ощущая гнет, самый жестокий и унизительный, какой можно себе представить…

Мысли эти постепенно стали так болезненны и мучительны, что я старался заглушить их. Но не всегда мне это удавалось. Мой юный хозяин между тем попрежнему был добр ко мне. Недомогания, задерживавшие его рост, в какой-то мере задерживали и развитие его умственных способностей. Он оставался еще ребенком, когда я был уже взрослым человеком. Он все больше подпадал под мое влияние, и вместе с тем росла моя привязанность к нему. Да ведь и в самом деле - на нем одном сосредоточились все мои надежды. Оставаясь подле него, я был защищен от наиболее жестоких страданий, связанных с рабством. В его глазах я был не слугой, а скорее поверенным и другом. Наши отношения складывались так, что он гораздо больше был подчинен моей воле, чем я его. Легко было предположить, что мы - молочные братья, но между нами никогда не было сказано ни слова о возможности нашего родства, и он, как мне кажется, так и не подозревал этого до конца жизни.

С каждым днем я любил мастера Джемса все больше и больше. Но одновременно с этим резко и бесповоротно изменились мои чувства к полковнику Муру. Пока я считал себя обыкновенным рабом, его кажущаяся благосклонность пробуждала во мне горячую преданность и привязанность к нему. Казалось, не было такой вещи, которой я бы не сделал ради такого снисходительного и доброго господина. Но с той минуты, как я узнал, что он мой отец, я почувствовал, что имею право на ту благосклонность, которая до сих пор казалась мне проявлением великодушия и сердечной доброты. Мне далее начинало казаться, что я вправе ожидать от него такого же отношения, как к моим братьям.

Несправедливость и равнодушие бессердечного отца с каждым днем все глубже задевали меня, превращая мою любовь к нему в ненависть. Неслыханная жестокость закона, допускавшего, чтобы я был рабом, рабом в доме родного отца, словно начертанная кровавыми буквами, все резче прояснялась перед моим внутренним взором. Я был молод и, хотя сам еще не подвергался истязаниям, трепетал перед будущим и проклинал страну, в которой родился.

Я старался по мере сил скрывать чувства, волновавшие мою душу, и так как скрытность - один из способов самозащиты, пользоваться которым раб приучается с малых лет, мне довольно хорошо удавалось маскировать свое настроение.

Мой молодой хозяин подчас заставал меня в слезах или же видел погруженным в раздумье. Он мягко упрекал меня за это. Но я всегда успокаивал его, находя всевозможные предлоги для моей грусти. Все же он подозревал, что я что-то скрываю от него, и не раз говорил мне:

- Ну, скажи мне, Арчи, что тебя так печалит?

Я избегал прямого ответа и отделывался шутками.

Увы, слишком скоро мне суждено было лишиться этого доброго господина, любовь и внимание которого скрашивали горечь моей жизни и делали ее переносимой.

Здоровье Джемса, которое с раннего детства было малоудовлетворительным, внезапно резко ухудшилось. Ему приходилось проводить целые дни в комнате, а вскоре он уже не в силах был вставать с постели. Во время его болезни я ухаживал за ним с любовью и нежностью, какие могла бы проявить только родная мать. Никогда хозяин не пользовался таким вниманием: друг, а не раб выполнял свой долг по отношению к нему. Мастер Джемс чувствовал, с какой искренней преданностью я служу ему, и не выносил присутствия других в своей комнате. И лекарства и пищу он принимал только из моих рук.

Но ни врачи, ни уход не могли уже спасти его. Он таял на глазах и с каждым днем слабел все больше. Наступил роковой перелом; близкие в слезах окружили его постель, но ни одна слеза, пролитая о нем, не была такой горькой, как мои слезы.

Перед самым концом он обратился к отцу с просьбой не забывать обо мне. Но человек, сумевший заглушить в своем сердце голос отцовской любви, вряд ли мог прислушаться к предсмертным мольбам своего сына.

Джемс простился с окружающими, сжал слабеющей рукой мои пальцы. Легкий вздох вырвался из его уст, и он угас у меня на руках.