Белый раб

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Покидая гостеприимный дом мистера Мэзона, где мое пребывание затянулось недопустимо долго, я чувствовал себя так, словно расставался со старым другом.

Пожав мне на прощанье руку, он попросил меня хранить в строжайшей тайне все, о чем мы с ним беседовали, и помнить, что малейшее неосторожное слово или упоминание о его взглядах и намерениях может нанести ему большой вред, навсегда нарушить его покой, а может быть, даже поставить под угрозу его жизнь.

Вернувшись в таверну, я решил продолжать свою поездку по Югу. Лучше всего было отправить багаж с чарльстонским дилижансом, а самому поехать верхом. Мне очень хотелось проделать весь путь, пройденный мною пешком при последнем побеге, избавившем меня от рабства.

Как только разнеслась весть о моем желании приобрести лошадь, меня окружила целая толпа барышников, которые все старались сбыть мне - кто хромую кобылу, кто слепого жеребца, кто обезножившего мерина.

Попытки их не увенчались успехом, так как я считал необходимым показаться в этих краях в приличном виде, верхом на добром коне.

Мне удалось подобрать хорошую лошадь благодаря помощи моего друга, янки, кучера дилижанса, который оказался знатоком по этой части. Указав мне на все пороки и недостатки предлагаемых коней, на их истощенный вид и разбитые ноги, он, презрительно подмигнув, закончил:

- Эти джентльмены со своими лошадьми обращаются так же безобразно, как со своими неграми.

Захватив немного белья, несколько самых необходимых предметов и сложив их в небольшой саквояж, я тронулся в путь.

Через несколько дней, протекших без каких-либо приключений, я оказался вблизи города Кемдена. Внимательно вглядываясь в дорогу, я заметил маленькую сельскую таверну, куда мы с Томасом когда-то были доставлены связанными; здесь, в этих сенях, мы сидели взаперти; отсюда нам удалось бежать с помощью маленькой голубоглазой девочки, унося с собой спасительную одежду и деньги наших преследователей. Мне припомнились мельчайшие подробности этой сцены и даже ничтожнейшие мелочи в обстановке дома.

Протекшие с тех пор двадцать лет не принесли в эти места больших перемен. Дом попрежнему походил на таверну или на мелкую виноторговлю. Я решил остановиться здесь, чтобы произвести в окрестностях нечто вроде разведки.

Мальчик лет двенадцати, крепкий и довольно благообразный, вышел мне навстречу. Он был босиком и без шапки. Вся одежда его состояла из рубашки, видимо давно не видавшей стирки, и каких-то остатков штанов, разодранных и непомерно широких - несомненно перешедших к нему по наследству от отца. Взяв мою лошадь под уздцы, он увел ее, твердо обещав напоить ее и насыпать ей овса, когда она остынет.

Я вошел в комнату, служившую одновременно кухней, баром, столовой и спальней для всей семьи, так как вторая комната была отведена для постояльцев.

Прикрыв за собой дверь, я увидел пожилую женщину, сидевшую у окна за ткацким станком; она ткала полотно. Двое маленьких ребятишек, весело кувыркавшихся по полу, называли ее бабушкой.

Старуха, некогда стоявшая во главе семьи, сейчас, повидимому, передала бразды правления в руки более молодой женщины, должно быть ее дочери - ребятишки называли ее мамой.

Эта вторая женщина, с виду еще молодая, склонившись над деревянной кадушкой, месила в ней тесто.

Она была очень бедно одета, босая, без башмаков и чулок. Ее ясные голубые глаза и выражение доброты, освещавшее все ее лицо, позволяли, несмотря на ее почти нищенский вид, угадать в ней одну из тех мягких и отзывчивых женщин, которые не могут видеть чужого горя, не загораясь сразу же желанием оказать страдающему человеку поддержку и помощь.

Болтая с женщинами о погоде, об урожае, спрашивая, как велико расстояние отсюда до Кемдена и могут ли они накормить меня обедом, я словно невзначай задал им вопрос, давно ли они живут в этом доме.

- О господи! Давненько, давненько мы здесь живем! -ответила старуха, сидевшая за ткацким станком. - Моя Сузи - вот та самая, что с вами разговаривает, - здесь и родилась, да еще четверо других постарше ее, да еще столько же родилось после нее. Но все они разбрелись; да, все, кроме нее. Одна она у меня, старухи, осталась.

- Но дети ваши не умерли, надеюсь? - с искренним участием спросил я старуху.

- Нет, не умерли, - ответила она со вздохом. - Но для меня все одно… Разъехались! Разъехались в разные стороны… Кто во Флориду, кто в Техас, и ни одного мне уж не суждено повидать…

- Разве вы не получаете от них писем? - спросил я.

- Писем? - с недоумением переспросила женщина, покачав головой. - Писем?… Да кто же из моих сыновей или дочерей мог научиться читать и писать? Бедные люди в Каролине ничему не учатся. Школ нет, а если бы и были, ни у кого нет денег, чтобы платить учителям. Вот потому все мои и отправились искать счастья в далекие края. Одна только Сузи среди всех наших соседей умеет читать. Вы, верно, об этом слышали? А знаете, как это произошло? Когда она была еще совсем маленькой, у нас как-то остановился странствующий торговец-янки - знаете, один из тех, что разъезжают в тележке, запряженной одной лошадью, и продают разные деревянные часы - вон такие, - пояснила она, указывая на висевшие в углу стенные часы, - они уже лет десять, как остановились, - иголки, булавки, дешевые вилки и ножи, да еще мускатный орех… хотя, по правде говоря, тот, о котором я говорю, никогда настоящими орехами не торговал. Мазурики они все, эти торговцы. Большие мазурики! - добавила старуха и, всплеснув руками и уронив челнок, с выражением отчаяния поглядела на меня. - Вот потому здешние люди так бедны, и даже те, у кого есть рабы, вынуждены уезжать в Алабаму. Это все проклятые странствующие торговцы вывозят отсюда деньги. Так по крайней мере объяснил нам полковник Томас, член конгресса, когда приезжал сюда перед выборами.

"Про того торговца, о котором я начала рассказывать, мне, правда, грешно сказать что-нибудь дурное. Он обычно заезжал к нам раз в год, и то, что он продавал, нужно признаться, было лучшего качества и стоило дешевле, чем в городе Кемдене. Однажды этот торговец приехал к нам совсем больной. У него был сильный жар, и я думала, что он умрет. Он бы и умер, если б не Сузи… Она ухаживала за ним, как за родным отцом, и выходила его, хоть ей всего тогда было лет двенадцать, не больше.

"В благодарность он, когда стал поправляться (а времени, пока он достаточно окреп, чтобы пуститься в дорогу, прошло немало), научил девочку читать, да и считать немного, и, уезжая, подарил ей букварь, такой самый, какие он продавал более богатым людям, да еще совсем новенькую библию… Принеси-ка ее, Сузи, и покажи приезжему господину! Эту библию, как он говорил, мать подарила ему перед тем, как он уехал из Коннектикута. После его отъезда, когда здесь иногда останавливались странствующие торговцы, миссионеры или другие какие образованные люди, Сузи пользовалась случаем и просила еще немножко поучить ее; так что теперь она отлично читает и учит читать своих детей".

- Вы не поверите, - с гордостью произнесла старуха, указывая на мальчика, который раньше взял на свое попечение мою лошадь, - но вот Джим - вот этот самый Джим - умеет читать! Это мать сама научила его. И если ему время от времени удается добыть газету, он важничает, как павлин.

Я внимательно слушал. Все, что рассказывала старуха, подтверждало мое предположение, что Сузи - та самая девочка, которая дала нам с Томасом возможность бежать в ту памятную для меня ночь… Да, с той ночи началось мое безостановочное продвижение на север в погоне за свободой…

Мне очень хотелось выяснить этот вопрос. Сузи рядом накрывала для меня на стол. Я перешел в ту комнату и уселся в стороне. Помолчав, я спросил ее, не сохранилось ли у нее воспоминания о том, как много лет назад, вероятно даже задолго до того, как странствующий торговец стал учить ее грамоте, в их дом привели двух арестованных - одного негра, а другого белого, которых на ночь заперли в этой самой комнате. При первых же словах я увидел, как на лице ее, может бы и не совсем правильном, но бесконечно обаятельном благодаря выражению редкой доброты, отразилось удивление и отблеск далекого воспоминания. Но как только я упомянул о маленькой девочке, которая, бесшумно прокравшись в комнату, перерезала веревки, связывавшие узников, - тревога и испуг согнали с ее лица улыбку. Несмотря на явные старания овладеть собой, ей не удавалось скрыть страха, что она может быть призвана к ответу за то, что дала тогда волю своему детскому великодушию.

Я поспешил успокоить ее. Ее удивление было безгранично, когда она убедилась, что я тот самый белый, который был обязан ей своей свободой, и что сейчас я имею и желание и возможность отблагодарить ее за оказанную услугу.

Осторожно и ласково расспросив ее о домашних делах, я узнал, наконец, не столько из ее уст, сколько из слов матери, что муж у нее человек добродушный, но легкомысленный и ленивый и что вся тяжесть по содержанию дома и семьи ложится на плечи обеих женщин. Единственной мечтой Сузи было отдать старшего своего сына Джима в школу.

По соседству от дома, где жила семья Сузи, помещалась школа ручного труда, основанная методистами. Эта школа ставила себе целью дать кое-какое образование детям из небогатых семей. Несколько часов в день отводилось работе в мастерской, что, с одной стороны, уменьшало расходы на содержание ученика, с другой - давало ему возможность обучиться ремеслу,

Основателем и в настоящее время руководителем этой школы был бывший сапожник, который, предавшись благочестию, забросил свое ремесло и после долгих странствий осел в Южной Каролине, где завоевал себе славу проповедника. Человек он был добрый и отзывчивый.

Мне казалось, что сыну Сузи будет хорошо в этой школе. Плата за обучение и полное содержание была сто долларов и год. Я внес плату за год вперед и, кроме того, на случай, если окажется необходимым продлить пребывание в школе еще на год, оставил директору чек на торговый дом моего приятеля, негоцианта в Чарльстоне, у которого был мой открытый счет.

Я попросил директора школы сообщать мне об успехах мальчика и о его поведении, с том чтобы в дальнейшем, если он окажется достойным этого, помочь ему стать на ноги. Перед отъездом я купил мальчику все необходимое из одежды, стараясь, чтобы скудные сбережения матери остались в неприкосновенности.

Покончив с этими делами, я вскочил в седло и повернул коня в сторону Чарльстона, решив по мере возможности не уклоняться от пути, по которому я с таким страхом и волнением двигался двадцать лет назад.