Белый раб

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В Карльтон-Холле, когда я вернулся туда, царило общее смятение. Я не замедлил узнать причину происходящего. Около года назад, как теперь стало известно, мистер Карльтон начал испытывать сильные затруднения в своих денежных делах, и это вынудило его хоть немного поинтересоваться положением своих дел вообще. Тогда только он увидел, что сильно задолжал и что долги его достигли таких размеров, о которых он и понятия не имел. Его кредиторы, которых давно уже кормили обещаниями, потеряли, наконец, терпение и стали проявлять настойчивость. Перед мистером Карльтоном встала необходимость прибегнуть к решительным мерам. Казалось, лучшим способом было занять сразу у кого-нибудь крупную сумму, и он обратился к ростовщикам в Балтиморе. В обеспечение он выдал им закладную на всех своих невольников, включая и домашних слуг.

Деньги, которые ему удалось таким путем добыть, пошли прежде всего на урегулирование тех дел, которые успели дойти до суда. Оставшейся суммы едва хватило на то, чтобы удовлетворить наиболее требовательных кредиторов.

Деньги под закладную были взяты сроком на один год - не потому, чтобы мистер Карльтон мог надеяться из собственных средств к сроку погасить свой долг, - он успокаивал себя надеждой на то, что за это время ему удастся занять где-нибудь значительную сумму на более длительный срок и, покрыв сразу все свои старые долги, освободиться также и от закладной.

Время шло, а надежды не оправдывались. Срок возврата полученной суммы наступил, а мистер Карльтон все еще только вел переговоры о новом займе. Прошел уже месяц с тех пор, как деньги по закладной должны были бы быть внесены.

Вернувшись в тот памятный день в Карльтон-Холл, я узнал, что прибывшие поутру неизвестные были агентами балтиморских ростовщиков; они явились в Карльтон-Холл с целью вступить во владение заложенным имуществом. К моменту моего возвращения агенты успели уже захватить всех рабов, которых им удалось застать на месте. Не успел я войти в дом, как также был схвачен и помещен под надежную охрану. Приезжие сочли такие меры предосторожности необходимыми, так как опасались, что рабы разбегутся и попрячутся по укромным углам.

Бедный мой хозяин был страшно растерян и расстроен. Напрасно пытался он добиться хотя бы кратковременной отсрочки, напрасно искал способов договориться. Агенты заявляли, что у них нет полномочий на какие-либо уступки, - им было поручено получить деньги, а если таковых не окажется, то захватить рабов и немедленно переправить в Чарльстон, в Южной Каролине, где в те годы происходил наиболее оживленный торг невольниками и легче всего было сбыть с рук такой товар.

О немедленном взносе денег и речи быть не могло. Но мистер Карльтон не терял надежды через несколько дней добиться если не всей суммы, о которой он вел переговоры, то хотя бы получения на короткий срок денег, необходимых для того, чтобы откупиться от закладной.

Агенты согласились дать ему отсрочку на сутки, но тут же предупредили, что дольше ждать не будут.

Мистер Карльтон вынужден был признать, что за такой короткий срок ничего не успеет сделать, и решил, что не стоит даже и пытаться. Он готов был пожертвовать рабами, работавшими в поле, - другого выхода у него не было, но ему очень хотелось отстоять хотя бы домашних слуг. Он обратился к агентам с просьбой не ставить его в такое ужасное положение, когда некому будет постелить ему постель или приготовить обед.

Агенты ответили, что им, разумеется, очень не хочется причинять ему такие неприятности, но они ничего поделать не могут. Со времени, когда была выдана закладная, кое-кто из поименованных в списке рабов успел умереть, некоторые другие, судя по виду, не стоят суммы, в которую были оценены, да и, кроме того, цена на рабов значительно снизилась за последнее время и грозит еще большим снижением. Они сомневаются даже, покроет ли вырученная от продажи сумма весь долг мистера Карльтона. Желая, однако, в пределах своих полномочий пойти навстречу почтенному мистеру Карльтону, они предлагают ему уплатить наличными за тех слуг, которых он хотел бы себе оставить, и согласны вместо этих рабов принять деньги.

У мистера Карльтона не было при себе и пятидесяти долларов, но он немедленно бросился к соседям, пытаясь хоть сколько-нибудь занять у них. Однако всюду, куда он ни приезжал, уже знали о случившемся. Всем было известно, что, кроме этой закладной, у него было еще много других долгов, и на него смотрели как на человека разорившегося. Большинство его соседей поэтому вовсе не были расположены ссужать его деньгами, тем более что у многих из них дела шли не лучше, чем у него.

Потратив на разъезды почти целый день, он собрал несколько сот долларов, полученных им при условии, что он выдаст новую закладную на тех из рабов, которых ему удастся выкупить.

Мистер Карльтон вернулся домой незадолго до моего прихода и был занят отбором тех рабов, которых решил оставить себе. Увидев меня, он сказал, что я всегда был добрым и верным слугой и ему очень жаль расстаться со мной, но у него нехватит денег на то, чтобы выкупить нас всех, и он вынужден оказать предпочтение своей старой кормилице и семье этой бедной женщины.

Агенты выпустили отобранных мистером Карльтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.

У меня оставалась одна надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карльтону, по он ответил, чтоб я не тешился этой надеждой: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с отчаянием и надеждой стал ждать ответа.

Посланный, наконец, вернулся. Миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брату, жившему милях в десяти от Поплар-Гроув, и отсутствие ее, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о ее предполагаемом отъезде, но от волнения совершенно забыл об этом.

Итак, угасла последняя надежда. Я был страшно потрясен. До этой минуты я еще мог себя обманывать. Казалось, я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по то, что произошло сейчас, превосходило все. Правда, я уже однажды был разлучен с женой, но тогда физические страдания, горячка и бред несколько ослабили силу удара. А кроме того, теперь меня отрывали не только от жены, по и от сына. Сердце мое разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но пламя, сжигавшее мой мозг, иссушило слезы. Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили свое ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так раздражены и измучены придирками управляющего мистера Карльтона, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карльтон зашел проститься с ними и стал выражать им оное сочувствие, кое у кого хватило смелости ответить ему, что жалеть их не приходится: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карльтоном, все равно невозможно. Мистера Карльтона такое заявление, видимо, неприятно поразило, и он, резко оборвав разговор, удалился.

Едва рассвело, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на телегу. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном для рабов порядке.

Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трех недоль. Нужно признать, что к нам в дороге относились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение было несколькими днями позже оказано мужчинам, не внушавшим особого недоверия.

Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом повысить на нас цену: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, пища была обильная. Ночевки устраивались на краю дороги; мы разжигали костер, варили похлебку, а затем строили из веток шалаши, в которых и укладывались спать.

Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее напоминая людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Так непривычна для раба даже искра заботливости, что, заметив ее, он готов прийти в неистовое восхищение. Пустяковая прибавка к обычному жалкому пайку способна привести его в умиление.

Песни и смех моих спутников еще усиливали мою печаль. Заметив это, они попытались развеселить меня. Никогда еще не было у меня таких добрых товарищей, и я находил горькое утешение в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей.

В Карльтон-Холле я пользовался среди рабов большой любовью. Я положил немало труда на то, чтобы завоевать ее. Давно уже я отказался от нелепого тщеславия и глупой гордости, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне.

Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен держать сторону угнетателей или хоть на мгновение сочувствовать их нелепому убеждению в своем природном превосходстве. Это убеждение, основанное на самом грубом невежестве, давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но до сих пор остается незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже - единственной, основой, на которой зиждется гнусный институт рабства в этой стране. Я старался завоевать добрые чувства моих товарищей, входя в их жизнь, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь своим положением доверенного слуги мистера Карльтона, я оказывал им ту или иную мелкую услугу. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя грозу, сообщая мистеру Карльтону о жестокостях и злоупотреблениях его управляющего. Несмотря на то, что попытки мои не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.

Заметив, что я опечален, спутники мои прервали пение и, выразив в скупых словах свое сочувствие моему горю, продолжали беседовать между собой вполголоса. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы мое горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжелой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце мое разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и затянул песню. Они стали подтягивать, и вскоре смех и песни снова зазвучали со всех сторон. Шумные проявления их веселости позволили мне замкнуться в себе.

Мною овладели такие естественные для человека чувства. Мне дороги были моя жена и ребенок. Если б смерть вырвала их из моих объятий или мы были бы разлучены в силу роковой и неизбежной причины, я оплакивал бы их, и боль моя не была бы напоена такой горечью. Но если самые священные узы - узы, связывающие супругов, связывающие отца с его ребенком, - порываются по воле кредитора, да еще кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из привычной обстановки, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моем груди волну едкой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки.

Но как ни тяжелы бывают подчас переживания человека, в конце концов наступает успокоение. Минует острый приступ отчаяния, а затем все входит в обычную, будничную колею. Я испытал это на себе. Постепенно стихли муки бессильной ярости, уступив место тупой тоске, ни на мгновение не позволяющей забыть о себе - слишком глубоки были ее корни, и выкорчевать их было невозможно. Лишь изредка под влиянием внешних впечатлений я забывал о ней на мгновенно, но затем она с новой силой овладевала моей душой.